Пасха

[rusia]

Вот оно и наступило, это воскресенье. С праздником Пасхи! Пусть на всей земле будет мир, любовь и тепло, и жизнь – жительствует

И.С. Шмелёв, Лето Господне

Прошла "верба". Вороха роз пасхальных, на иконы и куличи, лежат под

бумагой в зале. Страстные дни. Я еще не говею, но болтаться теперь грешно, и

меня сажают читать Евангелие. "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова,

Иаков родил Иуду..." Я не могу понять: Авраам же мужского рода! Прочтешь

страничку, с "морским жителем" поиграешь, с вербы, в окно засмотришься.

Горкин пасочницы как будто делает! Я кричу ему в форточку, он мне машет.

На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты и звезды, тешут

планочки для - X. В. На приступке сарая, на солнышке, сидит в полушубке

Горкин, рукава у него съежены гармоньей. Называют его - "филёнщик", за

чистую работу. Он уже не работает, а так, при доме. Отец любит с ним

говорить и всегда при себе сажает. Горкин поправляет пасочницы. Я смотрю,

как он режет кривым резачком дощечку.

- Домой помирать поеду, кто тебе резать будет? Пока жив, учись. Гляди

вот, винограды сейчас пойдут...

Он ковыряет на дощечке, и появляется виноград! Потом вырезает

"священный крест", иродово копье и лесенку - на небо! Потом удивительную

птичку, потом буковки - X. В. Замирая от радости, я смотрю. Старенькие у

него руки, в жилках.

- Учись святому делу. Это голубок, Дух-Свят. Я тебе, погоди, заветную

вырежу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебе вырежу... Станешь щи

хлебать - глядишь, и вспомнишь.

Вот и вспомнил. И все-то они ушли...



Я несу от Евангелий страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он

святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего

года. Старая кухарка рада, что я донес. Она вымывает руки, берет святой

огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем выжигать кресты. Выжигаем над

дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...

- Он теперь никак при хресте не может. Спаси Христос... - крестясь,

говорит она и крестит корову свечкой. - Христос с тобой, матушка, не

бойся... лежи себе.

Корова смотрит задумчиво и жует.

Ходит и Горкин с нами. Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над

изголовьем в своей каморке. Много там крестиков, с прежних еще годов.

Кажется мне, что на нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и

на погребице, и везде. В черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И

все - для Него, что делаем. Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и

под навесом даже, где был навоз. Необыкновенные эти дни - страстные,

Христовы дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями - и

ничего, потому что везде Христос.



У Воронина на погребице мнут в широкой кадушке творог. Толстый Воронин

и пекаря, засучив руки, тычут красными кулаками в творог, сыплют в него

изюму и сахарку и проворно вминают в пасочницы. Дают попробовать мне на

пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю. У нас в столовой толкут

миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог на решетке.

Золотистые червячки падают на блюдо, - совсем живые! Протирают все, в пять

решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой. Потом

- для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, две людям, и еще - бедным

родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под присмотром

Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи народу.

Василь-Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где

Ганька-маляр висит - ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На

дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики,

плошки, лампионы, шары, кубастики - всех цветов. У лужи горит костер, варят

в котле заливку. Василь-Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала,

которого "мышь не ест". Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и

похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволках. Главная

заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь - пустяки, стаканчиков

тысячка, не больше. Я тоже помогаю, - огарки ношу из ящика, кладу фитили на

плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые,

голубые, золотые, белые с молочком... Покачиваясь, звенят друг в дружку

большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на

луже.

Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость:

Спаситель сейчас умрет... и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца

красить... и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная

молитва, которую напевает Горкин, - "Иуда нечести-и-вый... си-рибром

помрачи-и-ися..." Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в

цер-ковь.



Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста. качается на веревке

черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой - и стукнется.

Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и

шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит:

- Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!..

- Давай-ай!.. - орет, Ганька, выделывая ногами штуки.

Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках.

- Поживей, ребята! В Кремле нехватка... - торопит он и быстро

взбирается на кровлю.

Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он тяжелей отца, и

лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по

карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец

веревки, кричит - давай! Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он

подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики.

Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку.

Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к

кресту. У меня кружится голова, мне тошно...

- Готовааа!.. Принимай нитку-у..!

Сверкнул от креста комочек. Говорят - видно нитку по куполу! Ганька

скользит из петли, ползет по "яблоку" под крестом, ныряет в дырку на куполе.

Покачивается пустая петля. Ганька уже на крыше, отец хлопает его по плечу.

Ганька вытирает лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружают, и

он показывает бумажку:

- Как трешницы-то охватывают!

Глядит на петлю, которая все качается.

- Это отсюда страшно, а там - как в креслах!

Он очень бледный, идет, пошатываясь.

В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется

радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть - это только так:

все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие

телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, - навертываются

даже слезы. Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей,

с золотыми херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзенными

руками. Пахнет священно розами.

С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из

церкви. По ограде навешены кресты и звезды, блестят стаканчики. Отец и

Василь-Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с собой и Ганьку.

Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам

генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку "на отчаянное дело взяли".

У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковров еще

не постелили. Мне дают красить яйца.

Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация,

свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который,

пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом

встретимся все... и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник

Зола, певший с мальчишками про волхвов, - все мы встретимся там. И Горкин

будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как

беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница в Церкви, одна,

горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это

для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и

Василь-Василич, и все наши ребята, - все для Него это! Барки брошены на

реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли.

Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся в

окне у Егорова яички. Я вижу жирного червячка с черной головкой с

бусинками-глазами, с язычком из алого суконца... дрожит в яичке. Большое

сахарное яйцо я вижу - и в нем Христос.

Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я

пробираюсь в зал - посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и

куличи в картонках. В зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах

- пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали

пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с

бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах - новые

красные "дорожки". В столовой на окошках - крашеные яйца в корзинах,

пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней - зеленые

четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, -

чтобы не провалились! - лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой,

- остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.

Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега, - повезли в церковь

можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:

- Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отец. Он только что вернулся.

Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и

смотреть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.

Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он

всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает

вполголоса: "Воскресение Твое Христе Спасе... Ангели поют на небеси..." И я

хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать.

Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в

мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и

зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые.

Малиновые огоньки спят - не шелохнутся. И только одна, из детской, -

розовая, с белыми глазками, - ситцевая будто. Ну, до чего красиво! Смотрю на

сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к

отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым,

афонским, маслом. - А шел бы ты, братец, спать?

От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней, или от

подобравшейся с чего-то грусти, - я начинаю плакать, прижимаюсь к нему,

что-то хочу сказать, не знаю...

Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка,

смеется зубами из-под усов.

- А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...

Он несет в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит,

как ровно теплится, и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола...

золотое яичко на цепочке!

- Возьмешь к заутрени, только не потеряй. А ну, открой-ка...

Я с трудом открываю ноготочком. Хруп, - пунцовое там и золотое. В

серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках - новенькие

серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным

маслом. Он берет меня на колени, гладит...

- И устал же я, братец... а все дела. Сосни-ка, лучше, поди, и я

подремлю немножко.

О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу

медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумьи голос -



Ангели поют на не-бе-си-и...



Таинственный свет, святой. В зале лампадка только. На большом подносе -

на нем я могу улечься - темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и

красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в

поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят

тревожно: "Ради Бога, не опрокиньте как!" Они отвечают успокоительно: "Упаси

Бог, поберегемся". Понесли святить в церковь.

Идем в молчаньи по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь,

навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.

В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах,

- утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин

берет меня за руку.

- Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с

Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.

Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой

Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На

мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится

можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове.

Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой.

Свечка у него красная, обвита золотцем.

- Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться. Едва пробираемся в народе.

Пасочная палатка - золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин

наказывает нашим:

- Жди моего голосу! Как показался ход, скричу - вали! - запущай враз

ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальник!

Четвертая - с колокольни. Митя, тама ты?!.

- Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!

- Фотогену на бочки налили?

- Все, враз засмолим!

- Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный

переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все!

Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...

У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают

- идет! Уже слышно -



...Ангели по-ют на небеси-и..!



- В-вали-и!.. - вскрикивает Горкин, - и четыре ракеты враз с шипеньем

рванулись в небо и рассыпались щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули

"смолянки", и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.

- Кумпол-то, кумпол-то..! - дергает меня Горкин. Огненный змей

взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там

растаял. В черном небе алым Крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у

карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые

кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет - X. В.

На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни,

бросают на стены тени - кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все

накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.



Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...



- Ну, Христос Воскресе... - нагибается ко мне радостный, милый Горкин.

Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском

и можжевельником.



...сме-ртию смерть... по-пра-ав..!



Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная.

И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков

благодарил! Василь-Василич рассказывает:

- Говорит - удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была...

поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль

горел. А на Москва-реке... чисто днем!..

Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными

яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами,

вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. "Христос Воскресе!",

"Воистину Воскресе"... "Со Светлым Праздничком"... Получают яйцо и отходят в

сени. Долго тянутся - плотники, народ русый, маляры - посуше, порыжее...

плотогоны - широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи -

каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары...

Угощение на дворе. Орудует Василь-Василич, в пылающей рубахе, жилетка

нараспашку, - вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой,

мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...

Трезвоны, перезвоны, красный - согласный звон. Пасха красная.

Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под

трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки - всюду, и в

луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.

Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустально-золотое, через него

- все волшебное. Вот - с растягивающимся жирным червячком; у него черная

головка, черные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с

уточками, резное-костяное... И вот, фарфоровое - отца. Чудесная панорамка в

нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком

в золотом ободке, видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью

воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что если смотреть за стеклышко,

долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких

огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах, - и чудится

мне, в цветах, - живое, неизъяснимо-радостное, святое... - Бог?.. Не

передать словами. Я прижимаю к груди яичко, - и усыпляющий перезвон качает

меня во сне.

И.Шмелёв, "Лето Господне"