Смысл жизни с кухни выглядит иначе. (с)
Как обещала, выкладываю давнишний километровый фанфик по БН 
Название: "Симфония для скрипки с оркестром"
Автор: Маруся
Бета: ssora
Фандом "Бедный Вова"... тьфу, "Бедная Настя"
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. чудовищный флафф
Персонажи: Анна Платонова, Владимир Корф и другие
Сюжет: мне кажется, что с поправкой на время и обстоятельства, по земле неизменно ходят одни и те же люди. Те же поступки совершают, теми же вопросами задаются. Поэтому я и позволила себе несколько вольно обойтись с персонажами, давшими импульс написанию этого рассказа.
Отказ: не ищу никакой коммерческой выгоды.
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?
А. С. Грин, "Бегущая по волнам".
Название: "Симфония для скрипки с оркестром"
Автор: Маруся
Бета: ssora
Фандом "Бедный Вова"... тьфу, "Бедная Настя"
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. чудовищный флафф
Персонажи: Анна Платонова, Владимир Корф и другие
Сюжет: мне кажется, что с поправкой на время и обстоятельства, по земле неизменно ходят одни и те же люди. Те же поступки совершают, теми же вопросами задаются. Поэтому я и позволила себе несколько вольно обойтись с персонажами, давшими импульс написанию этого рассказа.
Отказ: не ищу никакой коммерческой выгоды.
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?
А. С. Грин, "Бегущая по волнам".
-
-
29.03.2006 в 12:06- О чём тут ещё думать?! Да ты в своём уме, Анна!.. - Когда мать называла её полным именем, это означало, что дочь вызвала её крайнее недовольство. – От таких предложений, знаешь ли, не отказываются. Гнесинское училище! Такие педагоги! Такие возможности!! И слышать ничего не хочу…
Аня перебирала на столе ноты, низко склонившись над ними, и лица её не было видно за копною белокурых волос.
- Но мне же придётся уехать из дома, - резонно заметила она. – Вы с папой будете за меня переживать. Ты же знаешь, я одна в жизни никуда ещё не ездила…
- Вот и съездишь, - непререкаемым тоном заявила Марфа Егоровна. – И мы с отцом станем к тебе приезжать, как только выбраться сможем. И тебе полезно пожить самостоятельно, к взрослой жизни пора привыкать. Ты девочка разумная, сама знаешь, что хорошо, а что дурно. И это не захолустье какое-нибудь – Москва всё же, столица. Другого такого шанса не представится; упустишь – ищи потом ветра в поле. Сама же станешь жалеть.
- Но я ведь могу окончить училище здесь, а потом поехать поступать в консерваторию, - возразила Аня.
- Ну что ты ерунду-то говоришь! – Марфа Егоровна обернулась в сердцах, досадуя на непонятливость дочери. – Сравнила уж тоже! Да после Гнесинки консерватория, почитай, уже в кармане. А здесь что? Провинциальное училище, кто в консерватории и внимание-то на тебя обратит! Сама ведь не хуже меня всё знаешь…
Посмотрела внимательно на дочь, которая стояла, опустив голову, и меж бровей пролегла глубокая складка. Голос смягчился, потеплел:
- Или есть другая причина, отчего ехать не хочешь? Да, Аннушка?
Аня отчаянно замотала головой.
- Эх ты, - вздохнула Марфа Егоровна, - глупая ещё совсем. Ну что ты, что ты, всё образуется. Поверь мне, девочка, я знаю, что говорю, жизнь прожила… Всё образуется, вот увидишь…
Что образуется? О чём идёт речь? Почему мать разговаривает с нею так, будто она попала в беду? Он же не бросает её?.. Нет! Он не разлюбил её, не отказался! И нет никакой беды. Есть маленькая проблема. Малюсенькая… И решение должно быть, нужно только его поискать, обязательно должно быть решение…
Только время идёт, а решения нет как нет…
Сотни вариантов приходят в голову. Вариант эгоистический: неужели эта его работа так важна для него?! Неужели она для него значит меньше, чем его упрямство и гордость? Да неужто в Москве места ему уже и сейчас не найдётся?.. Попытаться хотя бы стоит. А исследование можно было бы и по новой начать! Вариант бесшабашный: ну и пусть Гнесинка, что ж на ней, свет клином сошёлся? И в их училище преподаватели превосходные, да и сама она заниматься будет вдвое усерднее… пусть только попробуют в консерваторию потом не принять! Дипломатический вариант: но можно ведь и так пару лет пожить… приезжать друг к другу почаще… да и телефон – великое изобретение двадцатого столетия. Есть же золотая середина, право… И много, много ещё вариантов решения, и ни одного подходящего…
- Иногда мы не видим большого за малым, Анечка, - сказал ей отец, и слова его звучали вполне убедительно. – Ты счастливица, дочка: не каждому удаётся найти своё призвание в жизни, предназначение своё угадать. Тебе много дано, очень много. Цени это, Анечка.
- А как понять, папа, где большое, где малое?..
Аня серьёзно смотрит отцу в лицо, и от её взгляда он несколько теряется. Голубые глаза точно насквозь прожигают, проникнуть в его мысли хотят. Отец отчего-то тушуется, и логически выстроенная цепочка рассуждений незапланированно летит в тартарары.
- Ты из-за Владимира так переживаешь? Из-за Владимира Корфа?
Тонкие музыкальные пальцы теребят поясок на платье.
- Я не хочу расставаться с ним, - глухо сказала Аня.
- Думаешь, он страдать тут без тебя станет в одиночестве? Да он забудет тебя на третий день, что только ты уедешь!
Это запрещённый приём, понимает он тотчас же, встретив укоризненный взгляд жены. Но иначе со ставшей вдруг не в меру строптивой - а ведь была такая послушная! – дочерью просто нельзя…
- Тогда я не поеду совсем, - упрямо сказала Аня. Из чувства противоречия сказала, исподлобья глядя на родителей.
- Ну и что этим выиграешь? Наскучишь ему, и глазом моргнуть не успеешь. Что тогда делать станешь – без приличного образования, без профессии? Он и уважать тебя не сможет. Стоит ли он того, чтобы ради него карьеру свою загубить?
«Стоит!» - хотела крикнуть Аня, но отчего-то не крикнула.
- Подумай, девочка, хорошенько подумай… Он просил, чтобы ты осталась? Или, быть может, сам предлагал ехать с тобой?
Аня промолчала.
- Вот видишь, - устало сказал ей отец. – О чём тут и толковать-то? На пустом месте, ей-богу… Шла бы ты спать, дочка.
Мать порывисто обняла Аню за плечи.
- Мы тебе только добра хотим, Анечка… Ты подумай, хорошо? Не говори сейчас ничего… подумай, поразмысли. Время ещё есть у тебя…
Аня кивнула, покладисто и серьёзно.
- Я вам завтра скажу ответ.
-
-
29.03.2006 в 12:07- Я буду звонить тебе каждый день. Честное слово. И приезжать, как только смогу.
Опускает глаза, точно и впрямь виновата. А может, она перед ним действительно виновата, и знает это, и чувствует: она не верит ему! Хотела поверить и не смогла. Так и не смогла – до конца…
Он не заслужил её доверия. Сам вёл себя с нею не так, как следовало бы, и чувствует это, знает. Почему? Побоялся, струсил? Испугался того, что хрупкая голубоглазая девочка войдёт в его жизнь, завладеет его сердцем, его сознанием, увидит его, разглядит… увидит таким, каков он есть под этой скорлупой небрежного безразличия – порою беспомощный, порою растерянный, слабый… И всё-таки он подпустил её к себе, невольно подпустил ближе, чем ему того хотелось; каким-то удивительным образом она ухитрилась подобраться к нему слишком близко, миновав все воздвигнутые им оборонительные форпосты, ловко обойдя расставленные им ловушки, да так, что он сам в них попадался не раз. Почему?..
Один раз он уже сказал это, обвиняюще сказал, обиженно, даже зло: «боишься меня, не веришь»… и теперь мог бы слово в слово эти свои слова повторить.
Отчего-то он знает наверное, что она осталась бы, непременно осталась, если бы была в нём уверена. Если бы доверяла ему.
И с её стороны это не было бы – благодеянием…
Но она не верит, то есть недостаточно верит, для них обоих этого недостаточно.
Она не говорит ему этих слов - «я тебе не верю» - но они всё равно что произнесены. И хлещут наотмашь.
И больно, будто железным обручем горло сжали.
Летний ветер летит в окно, шевелит лёгкие занавески. Аня ёжится от вечерней прохлады.
Владимир закрывает окно. Нарочно долго возится с рамой, стоя к Ане спиной. Но когда окно закрыто, им отчего-то не делается теплее.
- Ты обижаешься на меня? – говорит она тихо.
- Нет, - так же тихо отвечает он ей. – А ты?
Она молча качает головой.
И оба знают, что лгут.
Со стороны может показаться, что на пустом месте возникла эта размолвка – на пустом месте, и размолвка сама пустяшная. Но это только на первый взгляд.
И оба об этом знают.
Так маленький камушек, брошенный в воду, оставляет на ровной озерной глади большие круги.
«Не вышло», «не получилось» - бессмысленные разговорные клише, ярлыки, за которыми скрывается бесчисленное множество не к месту всплывающих в памяти реплик, поступков и несбывшихся надежд…
Так вышло. И некого в этом винить. Так получилось.
- Я не хотела, чтобы так получилось, - словно уловив его мысли, говорит Аня. Она говорит тихо, с сожалением и как будто чуть-чуть удивлённо. – Я обязательно приеду, как только смогу. И сразу приду к тебе.
- Не получится, - бесстрастно сообщает Владимир. – Я тоже скоро уеду. Меня отправляют в командировку, это очень важно, да и весьма любопытный материал для моего исследования… Не знаю, сколько времени это займёт, но несколько месяцев точно.
- А-а… вот как, - светски роняет она.
Она всегда умела достойно держать удар.
Об этой командировке он сам начальство просил, и она, конечно, догадалась об этом тотчас. И думает, что он это назло… Но это неправда. Слишком жалкая получилась бы месть… Но и оставаться здесь, в этой квартире, которая ещё полна музыки, натыкаться каждый день на этот огромный рояль, клавиши которого ещё хранят тепло её прикосновений, открывать и закрывать эту треклятую раму, думать – о ней, вспоминать – её… нет уж, увольте! Не железный же он, в самом деле.
Лучше он уедет пока вовсе из города. Всё равно рано или поздно пришлось бы поехать, так почему не теперь? А потом он окончит ординатуру, завершит диссертацию. Наберётся опыта в своём деле.
(Н-да, с кем поведёшься, как говорится… Сам ведь некогда упрекал Аню в том, что у неё на десятилетие вперёд план расписан…
Но так, оказывается, не в пример легче жить.)
Как странно… Ведь она перед ним ни в чём не виновата. И, если уж на то пошло, он виноват перед ней гораздо более, нежели она. Но обида, по-детски непримиримая, глупая, необоснованная обида гложет и жжёт изнутри.
Выяснять, кто прав, а кто виноват, – недостойно и жалко. И он выяснять не станет. Но отчего-то непонятное и необъяснимое чувство, что его бросили, предали, обманули, не отпускает сейчас.
- Ты придёшь меня проводить? – спрашивает Аня. Зачем спрашивает? Как будто насмехается над ним.
- Нет, не приду.
Аня не плачет. Она на удивление спокойна, деловита даже. Смотрит на него пристально и теперь уже взгляда не отводит.
- Поезд послезавтра, в четырнадцать десять, - с исчерпывающей точностью сообщает она.
А вот это уже ни в какие ворота, как говорится… Она что же, думает, он придёт тайно поглазеть на её отъезд, прячась в толпе зевак? Помахать платочком вслед поезду? Пустить слезу раскаянного сожаления?
Да за кого она его принимает!..
Он делает вид, что не слышал её последней реплики. Она зябко поводит плечами, хотя в квартире очень тепло.
- Мне пора, - говорит Аня, и он и не думает её удерживать. - До свидания, - добавляет она, глядя ему в глаза.
В её взгляде грусть и что-то подозрительно напоминающее сострадание.
Вот-вот станет сейчас на цыпочки и поцелует в щёку…
Владимир резко уворачивается от предполагаемого дружеского поцелуя. «На прощание» - должно быть, это так называется.
Гляди-ка ты, на всё, оказывается есть этикет!
- До свидания, - отвечает он.
И оба при этом думают о том, состоится ли когда-нибудь это самое их свидание.
А потом она поворачивается и уходит. И звук её шагов тает в полумраке подъезда. А Владимир ещё долго стоит, прислонившись виском к косяку двери и смотрит в распростёртую перед ним пустоту.
… Музыка звучала.
Она то неслась по кругу, то вдруг сбавляла темп, но музыкальная фигура неизменно повторялась, в мелодию то и дело вплетался чёткий барабанный бой. Умеренная и сдержанная, музыка полнилась страстью и внутренней силой. Это было – безумие. Наваждение ритма.
Как прибой океана, как размеренные удары сердца… Как эта давно ставшая банальной и избитой и оттого вызывавшая лишь раздражение наивная фраза «пока дышу – надеюсь…»
Невероятное эмоциональное напряжение. Стремление услышать, расслышать, разобрать, проникнуть за грань децибелов, за грань слышимого, вникнуть, постичь…
Позади него послышался шорох. Он обернулся.
- Безобразие… - сонно сказала Лиза. – Кому вздумалось приобщаться к искусству в такое время? Половина первого ночи!
- Тебя разбудила музыка? – спросил Владимир. Его силуэт чётко вырисовывался на фоне тёмного квадрата окна.
- Да, - Лиза подошла к нему сзади, но не обняла, как делала это обычно, просто стояла рядом. – Соседи совсем обнаглели! Так поздно, а они врубили магнитофон.
- Это «Болеро», - сказал он – так, словно это обстоятельство всецело оправдывало и извиняло столь вопиющее нарушение этикета.
Лиза передёрнула плечами, но ничего не ответила.
- Иди спать, - тихо сказал Владимир. – Я ещё почитаю.
Он ожидал, что она возразит, затормошит его, как обычно, но Лиза молча повернулась и вышла.
Музыка продолжала звучать…
-
-
29.03.2006 в 12:08Лёгкое дыхание ветра, запутавшегося в ветвях, – та же музыка. Ветер юго-восточный, переменчивый и капризный. Сугробы с прогалинами. Ломкий лёд под ногой. Оттепель… непонятно откуда взявшаяся посреди зимы, неуместная и неожиданная. Как будто кому-то срочно понадобилось набрать в феврале подснежников и недосуг было апреля-месяца дожидаться.
Молчаливо подтверждая самим фактом своего присутствия упомянутый природный феномен, у её ног прохаживались чинно два голубя. Анна сорвала целлофановую упаковку, разломила багет пополам.
Голубь пытливо скосил на неё жёлтый глаз, осторожно приблизился к брошенным ею крошкам, снова взглянул на нежданную дарительницу, точно раздумывая, принимать ли её подношение.
Анна ободряюще улыбнулась ему, как будто он мог понять эту её улыбку. А может, она улыбалась не ему, а собственным мыслям. Просто потому, что её мысль сейчас сконцентрировалась на маленьком крылатом создании, которое обладало несомненным над ней преимуществом – было абсолютно, неизменно свободно.
Голубь мог лететь, куда пожелает. Она желала бы стать такой же свободной, как он.
Домой идти не хотелось. Дома был телефон, который то и дело звонил – резко, крикливо, надломленно; было замкнутое пространство, заключающее в себя наглухо, намертво – потолок и стены, и зеркала, и хрусталь, и все эти фарфоровые статуэтки; наконец, была Рада, и были звуки её скрипки, и были её треклятые карты, маленькие цветные квадратики, на которых, не то всерьёз, не то насмешкою, она угадывала чужие судьбы в их разносплетении, неслучайном, заранее предначертанном, приведённом к общему знаменателю. Всё это – пение скрипки, и стены в ненавязчиво-цветастых обоях, статуэтки и книги, и телефонные звонки, и концертные платья, и старые фотографии, и солнце, рассыпавшееся по поверхности полированного стола, – всё это было её жизнью, всё было привычно, продумано, выверено. Всё это было декорациями к написанной ею музыке, и музыка писалась, писалась легко, точно следуя безукоризненности гармоний, грамотная, красивая, скользящая по поверхности этих самых заключивших её внутрь себя декораций.
Музыка, её музыка…
Она жила в ней, продолжала жить, продолжала рваться наружу и бить ключом, настойчиво, требовательно, маняще. Её музыка… не та, которую она записывала на нотных скрижалях, которую несла для взыскательного разбора своему ментору и маэстро, – другая, пугающе страстная и всеобъемлющая, многомерная, существующая словно помимо неё, взывающая к ней, вбирающая в себя таинственную гармонию мироздания, звучащая исподволь, исподтишка, и ускользающая, чуть только её рука тянулась к нотной тетради, чтобы записать настойчиво бьющийся в голове мотив.
И на нотный стан ложились ровные созвучия, целые, восьмые и шестнадцатые, аккуратные бемоли, аккорды, ферматы и паузы. Безупречные мелодические линии, безукоризненная фактура. Техника была чётко выверена, отработана и отточена. И недостаток экспрессии всегда с лихвою компенсировался нежной напевностью и мягкой созерцательностью, которые так явственно она ощущала внутри себя…
И музыка писалась, да, писалась легко, пожалуй, даже слишком легко, слишком… безболезненно, что ли. И только иногда, в минуту невольной и почти неосознанной рефлексии, приходило на ум невинное сопоставление написанного и как бы невзначай пойманного, подхваченного где-то там, на периферии сознания, и этот странный диссонанс на мгновение смущал и страшил её. И ещё старательнее вслушивалась она в исподволь звучащий внутри неё мотив, и ещё сильнее ей хотелось обратить его в начертанные хорошо отточенным грифелем карандаша знаки на нотном стане.
Это было похоже на детскую игру в догонялки. Как в старинной апории, где стремительный Ахиллес никак не может догнать черепаху.
А Миша ушёл. Совсем. Она поняла это со всей очевидностью, поняла, что так случится, ещё до того, как слова прощания были произнесены окончательно и бесповоротно. Он ушёл. И она знала, что не вернётся.
И она чувствовала облегчение.
Когда он смотрел на неё с презрением и обидою, ей хотелось провалиться сквозь землю. С самого начала их отношений она ощущала свою вину перед ним, в собственных глазах она была лгуньей, мошенницей, воспользовавшейся доверием и наивной любовью к ней хорошего человека.
Сегодня она увидела, что этот человек был для неё совершенно чужим.
Ей с самого начала показалось, что он был с нею непривычно холоден и смотрел не так, как обычно. Он держал её под руку – светская вежливость, он всегда был с нею на редкость предупредителен – но сегодня, опираясь на его руку и чувствуя, как его пальцы время от времени крепко сжимают её локоть, она ощущала себя пёстрой бабочкой, которую энтузиаст-любитель приколол к своей аппликации.
Он говорил непривычно ровно, бесстрастно, будто чеканя слова. И этим ровным бесстрастным голосом он сказал:
- У меня для тебя сюрприз. Я собираюсь взять отпуск и поехать куда-нибудь… на море. И мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала вместе со мной.
Она знала, что это значит. Она знала, что однажды это случится, и давно уже дивилась необычайной чуткости Михаила, ни разу не потребовавшего от неё больше того, что она ему предлагала. И она знала, что если бы… если бы не… в общем, знала, что могла бы полюбить Михаила, полюбить искренне, за его нежность, за его преданность ей, за его доброе сердце и просто за его умение любить. Она верила, что однажды обязательно сможет ответить на его любовь к ней такой же светлой и настоящей любовью. И она мысленно радовалась, что Михаил согласен был ждать.
Но он и так ждал слишком долго, и она понимала, что от теперешнего её ответа ему зависит их дальнейшая жизнь.
Она знала, что именно было бы правильным ответить ему. И знала, что опять смалодушничает, если только будет малейшая на это возможность.
- А как же… оркестр, репетиции?
- Ничего страшного. Пару недель обойдутся без тебя. Если хочешь, можешь взять с собой скрипку.
- Может быть, лучше летом?.. – сказала Анна, внутренне презирая себя за трусость и однобокость мышления. – В феврале может ужасно не повезти с погодой…
- Я же не предлагаю тебе ехать на крайний север, - веско заметил он. – Мы поедем туда, где тепло. Поваляемся на солнышке, будем загорать и купаться. И есть ананасы. Голову даю на отсечение, ты будешь здорово смотреться, сидя меж верблюжьих горбов.
- И всё-таки, нужно подумать…
- Так ты поедешь со мной? – нетерпеливо перебивая её, спросил он.
- Нет, Миша, послушай, я…
- Да или нет?
- Миша, я не могу поехать.
- Сердцу не прикажешь, верно? – с незнакомой издёвкой в голосе проронил он.
- О чём ты? – удивилась она. – Я не понимаю тебя…
- Не понимаешь? – он усмехнулся, и в его усмешке было что-то настораживающе недоброе. – Ну конечно, не понимаешь. Сейчас я тебе объясню…
Его руки легли ей на талию и притянули к себе. Не медленно, осторожно, как он это обычно делал, а грубо, почти рывком.
Его губы были злыми и требовательными.
Она захлебнулась возгласом, неловко взмахнула руками, как безвольная тряпичная кукла. Ошеломление, вызванное его внезапным поступком, сменилось отчаянным страхом.
- Нет… что ты… перестань, Миша, прекрати!! – она рванулась прочь из его объятий, одновременно отталкивая его, невольно подалась назад. При этом задела коленом что-то жёсткое, гладкое, раздался глухой стук.
Он тотчас её отпустил.
-
-
29.03.2006 в 12:08Они стояли и смотрели вниз. Смотрели не наклоняясь.
Это было жестоко. Издевательская повторяемость ситуации, живо напомнившая о светлой радости первых мгновений их знакомства, пришедшаяся так некстати, так невпопад.
Как глупо. И жестоко иезуитски.
- Прости, - глухо сказал он, не отрывая взгляда от чёрного футляра, распростёртого у его ног на едва начавшей оттаивать промёрзшей земле.
- Помнишь, как мы с тобой познакомились? – тихо сказала Анна. И в её голосе он не услышал тех дрожащих отчаянных нот, которые заставили его тогда решиться предложить ей чужую скрипку – только чтобы она улыбнулась.
- Конечно, помню. А ты, наверное, предпочла бы, чтобы этого вовсе не было, - жёстко сказал он.
- Нет, что ты, Миша… это не так, поверь мне.
- Ах, да… тогда ты не встретила бы Корфа.
Анна вскинула на него глаза, но ничего не ответила. Она показалась ему очень далёкой в эту минуту – далёкой, незнакомой, чужой...
Хоть бы из вежливости сделала вид, что смутилась… что поражена его беспардонной сентенцией. Что он заблуждается, что он всё понял не так.
А она стоит и смотрит на него – задумчиво, отрешённо. И как будто удивлённо даже.
Совершенно чужой, незнакомый ему человек.
Если бы он узнал, что она в эту минуту думает о том же самом, это не было бы для него откровением.
Только теперь он понял, что всё это время надеялся на то, что ошибся.
- Что же ты молчишь? – не выдержал он наконец.
Анна медленно наклонилась, подняла свою скрипку, щёлкнула замочком футляра. Положила футляр на скамью.
И всё это – неторопливо и сдержанно. Как автомат.
- Я не знаю, что сказать, Миша, - даже голос её звучал теперь по-другому, глухо, устало. Это был чужой голос, и Михаил вслушивался в него, недоумевая, как он, всегда столь проницательный, мог так обмануться. – Я виновата перед тобой… очень виновата, я знаю. Но я не хотела этого. Я не хотела, чтобы всё так сложилось, честное слово, ни за что на свете не хотела бы…
Если бы она произнесла эти же самые слова, но только другим тоном!.. Если бы плакала и пыталась его задержать, объясниться, и ломала руки, и умоляла остаться, говорила торопливо и глотая слова…
А она только крепко-крепко сжала кулаки – костяшки пальцев побелели от напряжения, ногти впились в ладони; она сжала руки так крепко, будто пыталась унять их дрожь.
Ему вдруг захотелось схватить её за плечи и затрясти. Захотелось накричать на неё, бросить ей в лицо что-то до слёз обидное и язвительное. И он сам себе ужаснулся.
- Ты могла бы сказать мне об этом раньше, - холодно произнёс он, с неудовольствием отмечая, как неестественно-высокомерно звучит его голос.
Анна пожала плечами.
- О чём сказать? – устало переспросила она. – Не о чем говорить. Ничего нет.
- Ты хочешь сказать, что мне померещилось?
Она зябко поёжилась, натянула перчатки, поплотнее замотала шарф. Словно мощный залп ледяного ветра ворвался в душу, закрался под кожу, заморозил, заледенил всё внутри. Холодно… и вовсе не потому холодно, что февраль стоит на дворе.
- Ты хочешь сказать, что между вами ничего не было? Что он тебе безразличен? Что ты не представляла его на моём месте? Целовала меня, а… нет, впрочем, о чём это я?.. позволяла мне себя целовать – так будет вернее, правда?.. ах, ч-ч-чёрт! – он дёрнулся, сморщившись, будто от зубной боли. – Ведь это я сам привёл тебя к нему! Глупец, болван, идиот!
Её губы дрожат. Нет, только кажется, что она спокойна и безразлична. И это даже хуже, чем если бы она вдруг расплакалась.
Получается некрасиво. Не по-мужски. Надо развернуться и уйти, и, может быть, пьяным напиться, и выкинуть из головы саму мысль о ней… Но обида ещё слишком сильна.
- Возможно, я сам виноват, что оказался в дурацком положении. Я был слишком доверчив. Как ты, должно быть, надо мною смеялась! Когда я увидел фотографии, где вы вместе, я сразу всё понял.
Недоумевающий взгляд. Не иначе, оскорблённая добродетель. Только его теперь хлопаньем ресниц не проведёшь.
- Какие фотографии?
- В твоём альбоме. Мне Рада дала посмотреть.
- Как, Рада?
- Да. Вот так просто. Этого ты не учла, верно? Притворялась, что любишь меня, а его портреты рассматривала на сон грядущий. И во сне, держу пари, его видела. И ты ещё будешь рассказывать мне, что «ничего нет»?!..
Анна покачала головой.
- Ничего нет… - тоскливо повторила она. – Совсем ничего, Миша…
- Ничего и не будет, - отрезал он, и что-то внутри болезненно сжалось от того, что он собирался сейчас сказать. – Владимир к тебе не вернётся. Смешно на это рассчитывать. Ему очень хорошо с Лизой.
Ну вот, мрамор, кажется, ожил. Отшатнулась, как от удара. Если бы она была мужчиной, лучшей сатисфакции было бы и не нужно.
Но она женщина, и поступать так с нею недостойно и подло.
- Прости, - с запоздалым раскаянием сказал он. – Я не должен был этого говорить.
- Почему же? – спокойно ответила она. На диво спокойно, только отчего-то внезапно охрипнув. – Если это правда.
Он поднял с земли какой-то прутик и небрежно поигрывал им; потом, словно опомнившись, отшвырнул его и небрежно сунул руки в карманы.
Анна молча смотрела на него. В её взгляде не было обвинения, не было неприкрытой вражды, она чувствовала себя виноватой перед ним, и от того, что она смотрела вот так – с грустью, с раскаянием – ему было стократ тяжелее сейчас.
Быть может, она сравнивает его с Владимиром? Да, вероятно. Даже если в эту минуту не сравнивает, обязательно сравнивала прежде, сопоставляла, делала для себя выводы. Выбирала. И выбрать его не смогла.
Почему? Потому что он не похож на Владимира? Потому что он никогда не станет Владимиром Корфом?
А может, просто потому, что Владимир никогда не сказал бы ей того, что только что сказал он. Владимир просто не смог бы. Владимир не умеет бить в спину.
Михаил почувствовал вдруг глухое раздражение и незнакомое ему доселе отвращение к себе, за чудовищную свою жестокость, от которой она вся содрогнулась, сжалась, шарахнулась от него, готовая броситься прочь, убежать, спрятаться, скрыться. Ему хотелось, чтобы этот разговор поскорее закончился.
- На что ты рассчитываешь? – устало сказал Михаил. – Ты всё ещё его любишь?
- Наверное… - Анна подняла голову и посмотрела вверх, туда, где тугие чёрные ветки сплетались в единое целое, образуя на пасмурной глади неба замысловатый диспропорциональный узор. – Я и сама не знаю, Миша. Не знаю, как это называется. Когда он рядом, мне кажется – всё возможно. И нет для меня никаких пределов, нет границ… Знаешь, - она проводила взглядом спорхнувшую с дерева чёрную птицу и повернулась к нему, - когда он рядом, я слышу музыку. Тихо-тихо. Где-то внутри себя. Человек обязательно должен слышать внутри себя музыку, Миша… иначе это просто пустая оболочка, не человек.
- Но вы же расстались тогда, - негромко напомнил ей Михаил.
- Расстались… - покорно согласилась Анна. - Я думала – сумею, справлюсь. Не вышло. Ничего не вышло. Я обманула тебя… Я не хотела тебе обманывать… и обманула. Ты когда-нибудь простишь меня, Миша?..
Это было нелепо. Бред, сон, кошмар. Такой поворот событий ещё недавно показался бы ему вынесенным за скобки невероятным. И он знал, что абсолютно прав, он так любил ощущать себя правым, сознавать свою правоту, но теперь эта правота показалась ему издевательством и насмешкою.
Если пешеход переходит дорогу на зелёный свет перед автомобилем, который не собирается останавливаться, он прав; но от этого ему разве легче?..
Больше всего на свете ему хотелось поскорее уйти.
- Довольно выяснять отношения, - невпопад бросил он. – Мы с тобой просто оказались не в том месте и не в то время. Так получилось. И нет тут ничьей вины. Я не стану держать на тебя зла. И ты не поминай меня лихом. И не предлагай мне быть с тобою друзьями – этого всё равно не будет. По крайней мере, сейчас.
Анна низко опустила голову. Он не видел выражения её лица в эту минуту, и ему вдруг пришло в голову, что он и не хочет видеть. Нипочём не хочет смотреть ей сейчас в глаза.
Здесь следовало бы сделать широкий жест и произнести сентенцию о взаимном прощении. О том, что он желает ей счастья. О том, что у неё всё сложится благополучно – дай только срок… Так принято говорить, когда желаешь быть вежливым, даже если в глубине души желаешь обратного.
Он ничего не сказал.
Нет, он не питал к ней ненависти. Он не был на неё зол. Перегорело, прошло. Ему было даже жаль её. Он уходил, а она оставалась одна-одинёшенька, со своей расстроенной скрипкой, с разбившимися иллюзиями, с чувством вины перед ним. Последнее обстоятельство доставило ему мстительное удовлетворение, хотя, осознай он свои чувства в полной мере, ему стало бы противно и совестно за себя. Но он чувствовал себя правым. Всё сложилось так, как должно было сложиться. «По благой справедливости», как говаривали древние римляне. Теперь он понимал это. Он в этом себя убедил.
-
-
29.03.2006 в 12:09Она смахнула со скамьи снег, села и долго сидела не двигаясь. Зажмурившись и почти не дыша. Так легче было переносить боль. Так легче было – не думать.
Она не пошла домой. Зачем? Ей домой не хотелось. Она побродила по пустынному парку, увидела голубей, купила булку и принялась их кормить. Бросала им крошки и думала о том, что свободна точно так же, как свободны они. О том, что быть свободной прекрасно.
И о том, что глупо винить судьбу за то, в чём повинны лишь сами люди. Люди, которые слишком горды. Слишком самолюбивы. Люди, которые обманывают сами себя, которые лгут, подличают и предают.
Предают сами себя.
Ей не хотелось думать о предательстве. Предательство – это военный термин. Как-то неуместно и пугающе звучит он, когда к нему прибегают в разговорах об обыденном, повседневном.
Нет, предательство – неподходящее слово.
Смешно… Что за дурацкие мысли приходят ей в голову. Ну соберутся лингвисты со всех концов света, ну изобретут, поломав головы, новое и во всех отношениях подходящее слово. Но от этого несомненного филологического достижения ровным счётом ничего не изменится в её жизни.
Владимир не простил… Он не умел легко прощать, она это знала, легко прощаешь лишь то, что не слишком сильно задевает тебя и ранит, легко прощаешь лишь чужака, случайно пересекшегося с тобою на жизненном пути, безразлично прошедшего мимо, слегка задев тебя локтем. Того, кто нам дорог, простить не в пример сложнее, простить не из вежливости, отдавая дань этикету; истинное прощение требует много времени и много душевных сил.
Она знала, что именно он не может простить ей. Знала и молчаливо признавала свою вину. Она опускала глаза под его взглядом и тушевалась в его присутствии. Она первая подошла к нему со словами примирения и не обиделась, когда её завуалированная для постороннего взгляда попытка извиниться потерпела сокрушительное фиаско.
Гуманистически призывая к восстановлению дружеских отношений и компромиссу, она признавала его несомненную правоту.
В тот миг, когда она отказалась от прошлого, назвав его не более чем старинным знакомцем и сыном своего учителя, она своею рукой перечеркнула возможность лёгкого прощения с его стороны и право прощать самой.
Почему она так сказала?.. Испугалась?
Кого испугалась – его или себя самой? Той музыки, которая звучала в её душе при одной только мысли о нём?
Той музыки, что ни разу ещё не находила выхода и только во сне являлась ей – ненаписанной прекрасной симфонией.
Симфонией, которая была её жизнью.
Не верила. Боялась его… И смотрела на него жадно, не отрываясь, смотрела, как на драгоценную картину в музее, точно взглядом срисовывала.
Искала предлог поговорить с ним, увидеть его… и боялась, до дрожи в коленях боялась с ним встретиться. Ругала себя, а мыслями всё равно возвращалась к нему. Любой предлог, любой случай. Вот он, ключик в руках Алисы, а вот она – маленькая дверца в таинственный сад, где исчез Белый Кролик.
Мечтала обратить в звуки те мысли и чувства, которые обуревали её, положить на музыку свои ощущения, эмоции и надежды – и позволяла оркестру заглушать соло своей маленькой певучей скрипки.
Сейчас всё казалось ей незначительным. Всё, кроме всеобъемлющего, головокружительного, пьянящего чувства свободы.
Свободы от условностей и бонтонов. От мнения окружающих, от догматов морали, которые она всю жизнь с готовностью несла перед собою в раскрытых им навстречу ладонях. От собственных страхов и опасений, от благоразумной привычки десять раз отмерять, прежде чем взять в руки ножницы.
Свободы от оркестра, верховодящего её скрипкой.
Ей казалось, что внутри себя она слышит музыку.
И она знала, что ей следует сделать сейчас.
Она пойдёт домой и возьмёт в руки скрипку. Скрипку, голос которой так хорошо знаком ей – и в то же время как будто внове каждый раз, когда она поднимает смычок.
Она будет играть. Играть до тех пор, пока не прогонит из сердца эту тоску, эту муку, или до тех пор, пока не утонет в ней.
Она так ясно видит перед собою эту мелодию – начертанную не на нотном стане, не посредством целых и восьмых, этих таинственных знаков, понятных лишь посвящённым; она видит эту мелодию живою, проступающую сквозь призрачность небытия, скользящую по поверхности сознания. Она видит холодное северное море, высоко взметнувшуюся над кромкою берега волну, глубокие фьорды, суровый залив, золотящийся в отблесках опускающегося за горизонт солнца. Она слышит голос ветра, поющего меж сосен и скал.
Это море она так много раз видела в глазах, смотревших на неё. Холодных, тревожных и вопрошающих. Пасмурно-серых, манящих.
Шторм сменялся штилем, но море оставалось всё таким же бескрайним. Непостижимым.
Всё, что не выскажешь словами, можно рассказать в музыке. Она будет играть.
Это будет непохоже на всё, что она сочиняла прежде. Это будет положенный на музыку стук её сердца, тайный зов её существа.
Она пойдёт домой и возьмёт свою скрипку. Скрипку прекрасного мастера Витачека.
Она поднимется на вершину самой высокой скалы и посмотрит вниз. Сверху всё кажется маленьким и возможным. Она будет смотреть на широкую поблескивающую металлом гладь моря, на вычурно изрезанные, изломанные скалы внизу.
Ветер будет трепать её волосы, одежду, шуметь в ушах, смешиваясь с мерным рокотом прибоя. А скрипка – маленькая морская сирена – будет петь.
Она будет играть до тех пор, пока на скалы не спустится ночь и земля не смешается с небом.
А потом она сделает шаг вперёд.
Без падения в бездну бывает просто невозможно увидеть высоту небес.
Она будет играть…
-
-
29.03.2006 в 12:12Дверь долго не открывали. Один звонок, другой, третий… Недоумевающая и обиженная, Лиза собиралась было уйти, как вдруг в коридоре послышались шаги. Звякнула цепочка и на пороге возникла Наташа.
- А, это ты, Лиза… - сказала она и Лиза не узнала её голоса. – Проходи.
- Что же вы так долго не открывали? – укорила хозяйку Лиза, на ходу снимая пальто. – Я уже собиралась уходить. Ой, я тебя, наверное, разбудила? – внезапно догадалась она. – Ты легла отдохнуть и задремала, да? А где Андрей?..
- Ты меня не разбудила, я не спала…
Наташа плотнее закуталась в тёплый шерстяной платок, вызвав у Лизы новое подозрение.
- Ты заболела? Простудилась?.. На улице такая погода мерзопакостная, аж жуть!.. Андрюша пошёл в аптеку, да?.. Тебе нужно прилечь. Хочешь, я принесу тебе чаю?
Наташа ничего не ответила.
В комнате царил полумрак. Сгущались сумерки, и на полу густо синели тени. Острый глаз гостьи тотчас отметил непривычный для аккуратной Наташи беспорядок, разбросанную одежду, как будто хозяева переезжали в спешке или долго искали какой-то чрезвычайно важный предмет, без сожаления переворачивая при этом всё остальное вверх дном.
На диване, опрокинувшись на спину, лежал плюшевый медвежонок – подарок Лизы и Владимира друзьям на помолвку.
Во всей этой непривычной и нехарактерной для этого дома небрежности крылось что-то несомненно тревожащее. И в том, что Лизе сделалось не по себе, не было ничего удивительного.
- Когда придёт Андрей? – резко спросила Лиза.
Наташа зябко повела плечами и тихо сказала:
- Андрей не придёт. Совсем. Мы расстались.
Лиза ахнула, прижав ладони к щекам, и медленно опустилась на стул.
- Мы расстались, - повторила Наташа. – Так было лучше всего.
- Лучше? Кому?! – Лиза ничего не понимала, совсем ничего. - Ты, должно быть, надо мною смеёшься, - беспомощно сказала она. – Вы же были так счастливы.
- Может быть, и были, - задумчиво произнесла Наташа; она говорила медленно, с расстановкой, будто пробуя каждое произносимое ею слово на вкус, - а может, и нет… Всё зависит от того, как на это посмотреть. Теперь мне кажется, что я ни одной минуты не могла быть с ним счастливой…
- Как же это?.. – Лиза не могла поверить услышанному. – Вы просто поссорились, да?.. – сообразила она и почти уже почувствовала радостное облегчение. – Ну, ведь это бывает, у всех бывает, вы обязательно помиритесь с ним…
- Мы не помиримся, - холодно сказала Наташа. – Я больше не хочу его видеть.
- Да что случилось?! – теряя терпение, вспыльчиво воскликнула Лиза. – Скажешь ты или нет?!..
Наташа пожала плечами, ещё плотнее закуталась в шаль. У неё были красные глаза, как после бессонной ночи, проведённой в слезах, но она говорила совершенно спокойно, как будто даже не о себе, а о случайной знакомой. И когда говорила, в её голосе порою проскальзывало презрительное недоумение, она сбивалась на высокомерный тон, высоко поднимала голову, но в глазах всё равно было что-то детское, испуганное.
- Я знала, что у него был в университете роман с Таней, - медленно сказала Наташа, - но я думала, что у них всё давным-давно кончено. А сейчас она ждёт ребёнка. Ребёнку нужен отец, а я не хочу, чтобы мне постоянно лгали. Мы поссорились и он ушёл. Вот и вся история.
- Когда? – прошептала Лиза. – Когда это было?
- Вчера вечером.
- И ты так и сидела здесь одна? Почему ты мне не сказала? – Лиза чувствовала, что совершенно запуталась, но обдумывать услышанное сейчас было некогда, гораздо легче было без умолку говорить. - Я пришла бы, я помогла бы тебе…
- Как я могла к тебе обратиться? – Наташа не то засмеялась, не то всхлипнула. – Ты же его сестра. И Таня… вы дружите с ней, я знаю. Я не могла…
- А Миша? – быстрым шёпотом спросила Лиза. – Как же Миша? Почему он к тебе не пришёл?
- Я ничего ему не сказала. Не хотела его расстраивать. У него, знаешь ли, тоже… Ему тоже несладко сейчас. Они с Аней недавно расстались.
Лиза вздрогнула, дёрнувшись, словно ей на пальцы плеснули обжигающий кипяток.
- Как расстались?.. – прошептала она.
- Все расстаются, - грустно сказала Наташа. – Чёрная полоса какая-то.
- Может быть, они просто поссорились? – с надеждой предположила Лиза.
- Не может быть. И вообще, это не оригинально с твоей стороны – повторять одно и то же. Помирились, поссорились… просто поссорились… Как будто может быть – просто… Глупость какая-то! – Наташа встала, принялась нервно мерить шагами комнату. – Миша не рассказывал мне, что случилось, - остановившись, сказала она. – Но он очень переживает, я это знаю, я его очень хорошо знаю. Он скрытный и очень гордый. Должно быть, Аня сильно его обидела.
- А я думала… - пробормотала Лиза и умолкла, так и не сказав, что же она думала, но Наташа истолковала эти слова по-своему.
- Вот и я думала, что они подходят друг другу. Они были такой милой парой, Миша пылинки с неё сдувал. Что ей ещё было надобно?.. Впрочем, не мне рассуждать о милых парах, - самоуничижительно закончила она свою речь.
Некоторое время они молчали, думая каждая о своём. Потом Лиза сказала:
- Я поговорю с Андреем, хочешь?.. Быть может, всё ещё удастся исправить, и вы помиритесь...
Наташа покачала головой:
- Нет, я этого не хочу. Я не хочу быть с человеком, которого презираю.
- Что же ты теперь будешь делать?
- Ничего особенного, - Наташа тряхнула головой, и кудри рассыпались по плечам, на мгновение она напомнила прежнюю Наташу – чуточку самоуверенную, чуточку высокомерную, всегда знающую что следует сказать и как поступать. – Я даже рада, что всё так обернулось, рада, что не узнала всего этого, когда было бы уже слишком поздно. Я не желаю больше видеть Андрея… Но я хотела бы, чтобы мы с тобою остались подругами, Лизонька.
Лиза обняла её. Шерстяной платок, в который Наташа куталась весь вечер, колюче врезался ей в щёку, и они долго сидели так – в полумраке густеющих сумерек, в комнате, столь небрежно убранной и оттого не похожей на себя самое, в квартире, где несколько месяцев тому назад они так весело праздновали помолвку Наташи и Андрея в дружной компании, и танцевали, и нахваливали Наташину стряпню, и были счастливы, а теперь сидели вдвоём в полумраке и говорили исключительно об изменах и расставаниях.
Лиза сочувственно обнимала подругу, но думала сейчас не о ней. Всё складывалось как цепочка неслучайных, и в то же время таких хаотических причин и следствий. Сумбурных и вместе на удивление закономерных. Ей слишком долго не хотелось задумываться обо всём этом, но теперь поневоле приходилось открыть старательно зажмуренные глаза и взглянуть на ситуацию по-другому. Решение – странное, болезненное, пугающее – зрело в её голове.
-
-
29.03.2006 в 12:13Лиза плеснула масло на горячую сковородку – не глядя, почти по инерции – и масло угрожающе зашипело, злобно вскинулось, взметнулось над сковородой, тотчас забрызгав плиту. Она резала овощи аккуратными кубиками и бросала их туда же – на раскалённую сковородку, где они корчились и съёживались, в конце концов размякая и теряя форму. Ей казалось, что атмосфера накаляется в прямой пропорции к градусу весело разгоравшегося под сковородкой огня.
Она была растеряна и ненавидела в эту минуту весь свет.
Ей важно было, как отреагирует Владимир на известие о происшедшем. Она боялась рассказывать ему и хотела увидеть его лицо в тот момент, когда она скажет ему об Андрее и Наташе… о Мише и Анне. Не понимая сама себя, она хотела ему всё рассказать.
Зачем? Она не раз задавалась этим вопросом, неосознанно водя тёплой рукою по замёрзшему трамвайному стеклу, рисуя какие-то замысловатые узоры, хотя даже несколько минут спустя не могла вспомнить, что именно рисовала на покрытой инеем поверхности трамвайного стекла с такою дотошною тщательностью. Она думала о том, как бросит заготовленную заранее фразу – небрежно, с наигранным безразличием, и сердце её сжималось от того, что могло за этим последовать. Ей было страшно, так страшно ей было только однажды, когда в автокатастрофе едва не погиб отец. Когда она потерянно стояла перед операционной, в белом безликом больничном коридоре, и рядом были столь же растерянные и ошеломлённые случившимся мать и брат, и оставалось только ждать конца операции, и слова ободрения казались пустой и никчемной издёвкой.
К вышедшему из операционной молодому врачу она кинулась, как к спасителю. Как к спасению. Без смущения, без глупых догматов вежливости. Она бесцеремонно схватила его за руки, заглядывала в глаза… а когда он улыбнулся ей и сказал, что опасность миновала, по-детски рыдала у него на плече.
Он был сильным и смелым, и ничего-ничего не боялся… Она видела в нём мага и чудотворца. В своих искусных ловких руках – музыкальных руках, чутких, с длинными нервными пальцами – он уверенно держал незримые нити, удерживающие на земле десятки человеческих жизней. Такою же тонкой, почти неосязаемой ниточкой он в одно мгновение приковал к себе её – вспыльчивую, отчаянную, порывистую. Любившую громко смеяться и не умевшую отличить Гершвина от Сен-Санса. Принимающую его таким, каков он есть. Каким он хотел казаться.
Она любила его как любят персонажа, чудесным образом сошедшего со страниц дамского романа, внезапно материализовавшийся и обретший имя и плоть годами лелеемый идеал. Она восхищалась им, гордилась, с упоением рассказывала о нём подругам и мечтала сделать его счастливым. Она думала, что знает о нём всё, и ей не нужны были тома комментариев для толкования его поступков. Ей казалось, что она понимает его и в нём нет ничего, что могло бы её разочаровать или удивить.
Когда она в первый раз заподозрила, что это не так, она предпочла прогнать эту мысль, потому что эта мысль была ей неприятна. Потом из неприятной она превратилась в пугающую. Потом – начала внушать почти ужас.
Несколько раз он пытался объясниться с нею, расставить точки над «i». Она видела, что двусмысленность сложившейся ситуации вызывает у него досаду и глухое раздражение. Знала, что долго так не может продлиться, что рано или поздно он окажется сильнее и найдёт в себе твёрдость противостоять её наивной хитрости, и тогда она уже не сможет сделать вид, что не понимает, о чём идёт речь, и ей придётся выслушать его до конца. Она всё понимала. Но панически боялась, что он уйдёт.
Она мучилась, сходила с ума от ревности и изводила себя молчанием. И только Всевышний ведает, чего ей стоило вести себя столь непохожим на себя, рационально-благопристойным образом.
Но дальше откладывать разговор было нельзя.
И вот теперь возник прекрасный повод поговорить наконец начистоту, и это казалось ей, всегда на зависть решительной, невозможною трудностью.
По дороге сюда она представляла себе его лицо, его глаза, выражение его глаз, в которых могло быть всё что угодно – потрясение, смущение, вежливое безразличие – всё что угодно, спектр выражений его глаз всегда был на диво богат, только вот приходилось теперь трусливо гнать от себя мысль о том, что он может смотреть на неё и взглядом, полным вины, раскаяния и какой-то сумасшедшей, отчаянной, вызванной принесённым ею известием безрассудной надежды.
При мысли об этом ей хотелось никогда не поднимать упомянутой темы.
Всё-таки она сказала ему то, что собиралась. Но посмотреть ему в глаза, дабы критически исследовать и непредвзято оценить их выражение, она не смогла. Не осмелилась.
А потом он долго сидел к ней спиной, изучая какие-то там истории болезни каких-то там злополучных больных. И его спина была неестественно пряма и напряжена, как будто он каждое мгновение ждал нападения извне.
Она больше ничего не добавила, просто перевела разговор на другую тему, а он отвечал ей односложно и невпопад.
И она злилась за это на себя, и на него, и на весь свет, сердито швыряя нарезанные аккуратными кубиками овощи в раскалённое масло на сковородке.
В кухне становилось жарко и душно. Владимир по-прежнему не выходил из комнаты, и её вдруг всё стало необъяснимым образом раздражать. Непонятно было, отчего он продолжает молчать, и отчего молчит она, и зачем оба делают вид, что ничего не произошло, когда она затем только и сказала ему то что сказала, чтобы посмотреть, что за этим последует. Чтобы размахнуться да и разрубить этот гордиев узел, броситься в воду, а потом уже разбираться, сумеет ли выплыть.
Лиза вышла в коридор и в нерешительности остановилась.
Полуоткрытая дверь и тени на квадратах паркета. Приглушённый свет торшера под амарантовым абажуром.
Мягкие аккорды гитары.
Поначалу она не узнала этой мелодии. Потом в памяти всплыло смутное воспоминание, бесформенное, случайное и обрывочное. И от ленивых, вальяжных, глубоких звуков сердце почему-то сжалось ещё сильней.
Лиза стояла у двери, прислушиваясь. Она знала, что Владимир любит музыку, раньше её это в нём привлекало, умиляло и трогало, и она терпеливо выслушивала его рассказы о Бетховене, Гайдне и Брамсе, тут же забывая подробности. Она знала, что в детстве он учился играть на фортепиано, но теперь он никогда не играл, только однажды, в компании, куда она его затащила, когда все упрашивали и ему неудобно было отказать… Он сыграл пару вальсов и решительно захлопнул крышку рояля, и больше они никогда не вспоминали об этом, а старый рояль в его квартире настройке не подлежал. Постепенно он перестал говорить с нею о музыке, и она даже не замечала этого, пока не узнала, что старая скрипка, доставшаяся Владимиру от отца, подарена посторонней девушке с голубыми глазами и музыкальными, как у Владимира, пальцами.
Аккорды гитары. Уверенные, задумчивые, обманчиво небрежные. Да, она уже слышала прежде эту мелодию. Тогда это была песня, и гитара лишь сопровождала голос, и каждый аккорд не отдавался в памяти ворохом аллюзий.
Теперь голоса нет, а есть только музыка, только музыка, и этого кажется довольно. И как бусины на вощёную нить, нанизываются на аккорды слова.
Истлело. Отцвело. Простилось.
Тебе я чужд, ты мне чужая…
Не просто так я возвратился –
Твой зов меня настиг нежданно…
Слова песни вспомнились тотчас же, разом, как вспышка. Так ослепительная молния рождается из тревожного ожидания грозы. И вместе со словами приходит осознание того, кому они сейчас мысленно адресованы, к кому обращается человек, чьи пальцы извлекают из туго натянутых и оживающих лишь в его руках струн певучие звуки. И от этого ей хочется изо всех сил закричать.
…Так что ж – я чужд? И ты – чужая?
Изжито? Пройдено? Не больно?..
Ты позвала меня – я знаю! –
В ответ на мой призыв безмолвный.
-
-
29.03.2006 в 12:15Он сейчас где-то далеко, мысленно он не здесь, не в этой комнате… И оттого он вздрагивает всем телом от неожиданности, услышав её голос, срывающийся на крик.
- Почему, Володя? За что?..
Аккорды резко обрываются, гитара небрежно отброшена в сторону, слышно, как она глухо ударилась обо что-то, кажется, слышно даже, как в последний раз гулко отозвалась вслед смолкшей мелодии тугая струна.
- Ну скажи, чем она лучше меня? Чем? За что ты любишь её больше чем меня? Ну скажи мне…
Она хочет его обнять, удержать, но он перехватывает её руки. Обида ищет выход наружу, подобно размывающей плотину бурлящей воде. В горле клокочут слёзы, она тянется к нему, пытаясь то ли прижаться к его груди, то ли изо всех сил его оттолкнуть.
- Чем она лучше меня? Что она сделала для тебя, чтобы ты её любил больше? Почему так?.. Я ведь тоже красива, и я люблю тебя, Володя, она никогда не будет тебя так любить…
Его глаза совсем близко, и в них – недоумение, испуг. И вина, острое чувство вины, отражающееся в его взгляде, чувство вины перед ней. И ещё в его глазах – жалость. И это совсем уж невыносимо.
- Ну зачем ты всё время о ней думаешь? Зачем было ходить на её концерты, зачем было настраивать этот рояль? Это же просто струны и клавиши – и всё… И всё!!!
Метнувшись к роялю, она резким движением поднимает крышку и изо всех сил ударяет по клавишам. Дисгармония хаотического сочетания звуков болезненно режет слух.
- Прекрати! – он хватает её в охапку, она отчаянно вырывается, но его руки держат её стальною хваткой. И она плачет навзрыд, плачет от бессилия и обиды, от боли и ужаса ребёнка, чьи страхи сбываются наяву.
Она бьётся в его руках, плачет и продолжает что-то говорить, захлёбываясь словами. Но половины из них, перемежающихся со всхлипами, разобрать почти невозможно.
- Лиза, послушай… - он говорит с нею мягко, как разговаривают с больными детьми, упрямо протестующими против необходимого приёма лекарства, - Лизонька, успокойся, давай поговорим как взрослые люди. Послушай меня…
- Пусти меня… отпусти! – изловчившись, она протягивает руку и захлопывает крышку рояля, которая падает, как обрушивается, с громким отчаянным стуком. И вдруг всё смолкает. Лиза опускает голову. Слёзы текут по её щекам, но она уже не сопротивляется.
Откуда-то возникает стакан с водой, уверенная рука подносит стакан к её губам, и Лиза пьёт, цокая зубами о края стакана, всхлипывая и хлюпая носом. Ирреальность происходящего, а может быть, наоборот, реальность, наконец-то реальность – хаотическая, непредсказуемая, болезненно правдивая по отношению к себе – поражает её.
Он обнимает её, и она утыкается лбом ему в плечо.
- Прости меня, - шмыгая носом, говорит она тихо. - Я вела себя как какая-то истеричка… Пожалуйста, не думай обо мне плохо, Володя…
- Ну что ты, - отвечает он, - как ты можешь так говорить…
И она изо всех сил закусывает нижнюю губу, чтобы не разрыдаться.
-
-
29.03.2006 в 12:16Уйти сейчас и забыть – немыслимо. Сделать вид, что ничего не было – невозможно. Поверить в то, что это конец – невероятно.
А самое главное то, что в это не хочется верить.
Возможно, не теперь, не прямо сию минуту… Потом, потом, когда не будет так больно, так обидно, так жаль самое себя…
Лампа роняет на пол круг света. Окрашенные амарантовым абажуром световые блики покорно и ровно ложатся у ног сидящей на диване девушки. И ей кажется, что всё происшедшее только приснилось, почудилось, что всё это только на время, ненадолго, не навсегда… Потому что страшно даже вообразить, что можно уйти навсегда. Невозможно даже представить себе, что всё вот так кончится, что назад не удастся вернуться.
Невозможно даже вообразить… Да и не нужно думать об этом, этого не может быть, этого не случится, просто нужно подождать, время всё расставит по местам, время рассудит. Нужно немножко подождать, и всё вернётся, и всё будет так как прежде. Иначе и быть не может, иначе просто не может быть…
Да-да-да, так всё и будет. Ведь они были так счастливы. Ведь они были счастливы, да, были счастливы, были, взаправду были… Ведь не может это всё исчезнуть вот так, в никуда?..
Надо просто подождать. Она никогда не умела ждать, она всегда получала то, что хотела, она получала всё и тотчас, она привыкла жить одним днём, жить в вихре, в потоке времени, жить, не оглядываясь назад, не забегая слишком далеко вперёд в своих мыслях. Она не освоила этой премудрости – ждать и надеяться. Она не умеет… Но она попытается, она подождёт. Подождёт.
Она справится, она сможет. Она сильная, очень сильная. И она верит в то, что так оно всё и будет.
Пусть даже сейчас до этого далеко.
Они ещё долго-долго говорят о чём-то, разговаривают спокойно и цивилизованно, «как взрослые люди», и он нежен с нею, замечательно нежен, так он не говорил с нею никогда, даже в самые романтические моменты их отношений, и она понимает, что всё изменилось, что теперь всё будет иначе. Они даже говорят теперь с ним по-другому, между ними словно исчезло невидимое препятствие, которое, неосознанное, раньше всё время стояло между ними, не позволяя поговорить начистоту. И вот теперь старательно замалчиваемое прежде сказано, и слова, которых она так боялась и всеми правдами и неправдами не давала ему произнести, по странной иронии она произносит сама.
- Я не хотел лгать тебе, - сказал Владимир, - я не хотел причинять тебе боли, Лизонька… Я виноват перед тобою, ты очень дорога мне, я отдал бы за тебя жизнь… Наверное, сейчас ты не сможешь понять меня и не простишь, но может быть, потом, когда пройдёт время, ты поймёшь, что так было лучше для нас обоих.
- Я пойму, - Лиза говорит тихо, внезапно осипшим голосом, будто не своим, незнакомым, - я пойму. Я всё пойму… позже… Всё будет хорошо, правда? – она смотрит на него с надеждой, она словно ищет у него защиты, для неё он по-прежнему всемогущ, как тогда, в коридоре больницы, где всё было белое и безликое, где можно было только молиться и ожидать, и вдруг появился он, дающий ответы и принимающий решения. Наверное, он так навсегда и останется для неё таким…
И она навсегда останется в его памяти такой как сейчас – беспомощной, нежной и очень растерянной. И ещё долго он будет ощущать подсознательно неизгладимую вину перед ней.
Ему вдруг приходит в голову, что он не знал её как следует. За всё это время – так и не узнал. Они долго были вместе, нет, не вместе – рядом, просто рядом друг с другом… но так или иначе – долго, больше года, а он так и не понял, какой же она была на самом деле. Может быть оттого не понял и не стремился понять, что знал – она тоже никогда его таким каков он есть не увидит, не разглядит.
Теперь всё по-другому. Вот она сидит перед ним, и он понимает, что она сейчас чувствует. Она ведёт себя не так как обычно, она слишком спокойна, слишком благоразумна, рассудительна, она говорит медленно, словно взвешивая каждое слово. Она так не похожа в эту минуту на себя прежнюю, вчерашнюю, давешнюю. Но он понимает её сейчас, хорошо понимает.
В первое время после физической травмы не чувствуешь боли. Раненый находит в себе силы говорить, двигаться, даже бежать, но пройдёт какой-то время и всё переменится, и каждый нерв будет болеть и ныть, даже много времени спустя при воспоминании о некогда пережитом.
Даже если в её жизни всё благополучно устроится, даже если они и впрямь останутся друзьями, она никогда не забудет обиды, которую он ей причинил. Простит, но забыть – не забудет.
И долго ещё будет мысленно возвращаться в прошлое, и спрашивать себя, правильно ли она поступила, и сомневаться, и раскаиваться в поспешности своего решения, и может быть, даже надеяться всё вернуть… Будет сама себя уговаривать и будет при этом знать, что всё напрасно.
Да она уже сейчас это понимает. Только изо всех сил отказывается это признавать.
Они разговаривают теперь почти как друзья, даже смеются тому, что столь старательно приготовленный Лизою ужин подгорел, вернее, совсем сгорел, и от него остались только совершенно несъедобные угольки. В их смехе ощущается нервная наигранность, принуждённость, этот смех даётся тяжелее самой тяжёлой работы, но это всё равно лучше неприкрытой вражды.
И им обоим одинаково больно оттого, что всё кончилось.
Лиза погладила его по волосам. Изо всех сил улыбнулась.
- Мы ведь останемся с тобой друзьями, правда? – сказала она, не веря ни одному своему слову. – Мы с тобой всегда были друзьями. Всё будет как раньше, да?..
- Ну конечно, - ответил он, и она знала, что он тоже не верит в то что говорит. Что оба, как посредственные актёры в провинциальном театре, разыгрывают тривиальную мизансцену, разыгранную до них сотни раз, что повторяют то, что сотни раз прописано в бесталанных сценариях с не поддающимся счёту количеством штампов. И всё равно, презирая себя за эти слова и не в силах смолчать, она с надеждой сказала ему: «Всё будет как раньше, да?..»
Как раньше… Будет ли так как раньше? Наверное, нет, по крайней мере, до тех пор, пока она не влюбится по уши в самого лучшего мужчину на земле (ведь должен же где-то быть ещё хотя бы один самый лучший) и поздравление Владимира к Новому году будет просто поздравлением к Новому году, а не приёмом изощрённой пытки.
Всё будет как раньше, да?.. Как раньше, как раньше…
Не следовало этого говорить, это было излишне. Что толку играть словами, пытаясь угадать в них подтекст. Но ведь всё будет, непременно будет как раньше, правда, Володя?.. Ведь мы расстаёмся не навсегда?
Не навсегда. Не насовсем. Ненадолго…
Иначе просто не может быть.
Иначе слишком больно, кто бы мог подумать, что такую боль может причинить всего-навсего мелькнувшая в голове мысль…
Иначе уйти попросту сил не хватит.
- Не провожай меня, - торопливо сказала Лиза. – Я пойду, а ты просто смотри мне вслед, хорошо? Просто стой и смотри мне вслед. И пока я по лестнице не спущусь, дверь не захлопывай.
Он молча кивнул.
Ну вот и всё. Этого я боялась. Напрасно боялась, бояться было ещё хуже, ещё страшнее. Страх перед прыжком куда страшнее самого прыжка. В конце концов, ничего ужасного не случилось. Ведь это я ухожу. Как больно. Но я сильная, я очень сильная. Кто знает, может быть, так и было нужно. Я ещё буду счастлива. И он, пожалуйста, пусть и он будет счастлив тоже…
Хочется закричать. Швырнуть что-нибудь на пол и растоптать. Так, чтобы в черепки, в пыль, в мелкие осколки, вдребезги…
Но – что угодно, только не жалость с его стороны.
Невероятных усилий стоит оставаться внешне спокойной сейчас.
- Поцелуй меня на прощание, - попросила она. Владимир наклонился и поцеловал её в лоб. «Друзья?» - спросила она и засмеялась, и он серьёзно ответил: «Друзья».
Спускаясь по лестнице, Лиза спиною чувствовала его взгляд. Как и обещал, он не захлопывал двери до тех пор, пока она не спустилась до площадки первого этажа. Там она постояла с минуту, а потом услышала, как дверь наверху захлопнулась.
Она ещё некоторое время стояла так, крепко вцепившись в лестничные перила, переводя дыхание, как будто перед этим пробежала по меньшей мере несколько миль.
А потом медленно вышла из подъезда и пошла прочь. И уходя, ни разу не оглянулась.
-
-
29.03.2006 в 12:16- По-прежнему дуешься на меня? – скорее утвердительно, нежели вопрошая, произнесла Рада. – Я всё гадала, доколе ты собираешься обходить меня десятой дорогой и смотреть на меня при этом как на отвратительное насекомое, прицепившееся к подолу твоей юбки.
- А как ты хочешь, чтобы я на тебя смотрела? – иронически поинтересовалась Анна.
- Разве мы с тобой уже не подруги?
- Я не знаю теперь, что и думать.
- Неправда! - выпалила Рада. – Ты просто… боишься признаться себе самой, что благодарна мне! Как же!.. я же избавила тебя от необходимости самой раскрыть Мише правду. Сколько бы ещё ты морочила ему голову, ходила вокруг да около, а твоя нежная натура страдала бы от обмана? А теперь ты прикидываешься обиженной и возмущённой моим якобы «предательством». Довольно лицемерия! Я сделала тебе доброе дело, в конце концов!
- Скажи ещё, что ты сделала это ради меня.
- И скажу. И это будет правдой. Зачем тебе нужен человек, который так легко от тебя отказался? Которому достаточно было пары паршивых фотографий, чтобы всё поломать? Да он попросту… трус!
- Не смей так о нём говорить. Во всём я одна была виновата.
- Ну конечно. Теперь ты будешь казнить себя до скончания времён. И всё потому, что он оказался тюфяком и занудой и выбросил белый флаг, вместо того чтобы попытаться найти решение.
- Не помню, чтобы я спрашивала твоего мнения, - сказала Анна, но слова эти прозвучали не высокомерно, а скорее растерянно.
- Вы с самого начала не подходили друг другу. Я тебе уже давно говорила.
- Но всё это не давало тебе права вмешиваться. Разве только ты хотела разлучить нас, чтобы расчистить дорогу себе?.. Так и сказала бы честно, и не разыгрывала тут мою фею-крёстную! – возмутилась Анна. Но с удивлением обнаружила, что гнев постепенно тает.
- Скажи ещё, что признайся я тебе, ты отдала бы мне его перевязанным ленточкой.
- Мне не нравится этот разговор, - бросила Анна и повернулась, чтобы уйти.
Рада схватила её за руку.
- Аня, подожди. Ну прости меня. Пожалуйста. Не нужно меня ненавидеть. Я думала, что так будет лучше для всех. Для тебя. Для Миши. И для меня тоже, да, я и правда хотела, чтобы он… Я ревновала его к тебе. Но я быстро поняла, что он мне не нужен, честное слово, я считала его другим, я разочаровалась в нём…
- Ничего ты не понимаешь, - сказала Анна, но в голосе её не было раздражения. - Он очень хороший. Я дурно поступила с ним, но он ни в чём не виноват. Мы оба запутались, заблудились. Он заслуживает, чтобы его любили по-настоящему. Любили за него самого, за то, что он такой, каков есть, любили его, а не мифического героя, созданного в воображении. Он заслуживает самого лучшего, понимаешь?..
- Понимаю. Но пусть этим лучшим для него станет кто-то другой.
- Я желаю ему счастья, - просто сказала Анна.
- А я желаю счастья тебе. Почему бы тебе не подумать наконец о хорошем человеке по имени Анна и не устроить наконец-то его судьбу?
- Я подумаю, - усмехнулась Анна, - но только не вздумай помогать мне в этом. Твоя помощь обыкновенно дорого мне обходится.
- Ладно, - Рада топталась на месте и всё не уходила. - Но на твоём месте я бы ему позвонила.
- Ты пока что не на моём месте.
- Как знаешь, - обречённо вздохнула Рада. – Но… ты ведь на меня больше не сердишься? – нерешительно спросила она.
Анна покачала головой. И как-то так получилось, что девушки крепко обнялись друг с другом, и непонятно было, смеются они в этот момент или плачут.
-
-
29.03.2006 в 12:18Лиза не ожидала, что дверь отворят так стремительно, чуть только она коснётся рукою звонка, и она громко ойкнула, когда перед нею в чёрном проёме двери возник Михаил. Его пальто было наполовину расстёгнуто, и неясно было, то ли он только что пришёл, что ли уже собирается уходить.
- Здравствуй, - растерянно сказала Лиза. – Я вообще-то к Наташе…
- Она спит, - ответил Михаил и посторонился, пропуская её в квартиру.
- Как она? – спросила Лиза, просто для того, чтобы не молчать.
- В порядке. А ты?
- И я… - вздохнула она. – А ты?
- И я тоже. – Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Но это был невесёлый смех.
- Проходи, - сказал Михаил. – Я заварю кофе.
Он не спросил, хочет ли она кофе, любит ли она кофе вообще. Просто сказал: заварю кофе, и она автоматически подчинилась.
Кофе был обжигающе горячий и Лиза зачем-то подула на него. Она вообще поначалу сидела не поднимая глаз, что было на неё непохоже.
Они говорили о чём-то постороннем, будто бы даже досадуя в душе на то, что вежливость заставляет их вести светскую беседу, тогда как на душе кошки скребут. Потом они увлеклись разговором. Потом Лиза сказала что-то, и оба засмеялись, чуть-чуть принуждённо, но всё-таки...
Забавно, они всегда питали друг к другу не то чтобы неприязнь, не то чтобы недоверие, но относились друг к другу с некоторой опаской. Михаилу претила излишняя Лизина порывистость, взбалмошность, а она утверждала, что он невыносимо скучен и излишне серьёзен.
Но теперь они разговаривали как старые добрые друзья и казалось странным, что ещё несколько часов назад они были чужими друг другу.
- Тебе плохо оттого, что она ушла? – откровенно спросила Лиза.
Михаил задумчиво поглядел на неё.
- Сначала было плохо, - сказал он. – Я говорил себе, что она меня предала. А потом я понял, что никто не виноват. Так сложилось. Они всегда любили друг друга, понимаешь, и если за шесть лет разлуки они не растеряли своих чувств, стало быть, никто и ничто теперь не заставит их это сделать.
- Они такие разные… Как они могут быть вместе? Ну скажи, - Лиза ищуще заглянула ему в глаза, - ну скажи, чем они могут друг друга удержать подле себя?..
- Не знаю, - медленно сказал Михаил. - Видимо, любовь не заканчивается простым нахождением подле.
Лиза беззвучным эхом повторила эти слова про себя.
Она показалась ему сейчас очень беззащитной. Никогда прежде он не задумывался о том, что она может быть слабой, растерянной. Сколько он её знал, она всегда была весела… А может быть, он просто не видел, не умел увидеть в ней прежде этой женственности и хрупкости, этих глаз, тёмно-голубых, как морские глубины, плавности её жестов, не умел расслышать, как приятен для слуха её голос.
Ему захотелось, чтобы она улыбнулась. Нет, даже не так… Необъяснимым образом, ему захотелось вдруг, чтобы она улыбнулась – ему.
- Лиза, - мягко сказал он, - там всё кончено.
Она подняла голову, поглядела на него в неярком свете лампы. Он не сказал, что именно кончено, да это и так было ясно.
- Но это ещё не конец света, - всё так же мягко продолжал он. – Ваши отношения с Владимиром были удобными для вас обоих, но знаешь, что происходит с такими отношениями через несколько лет?
- Что? – спросила она, и в её голосе Михаил различил скорее интерес, чем угрюмое раздражение.
- Они превращаются в тоску смертную, - твёрдо подытожил он.
- Ты это сам придумал или где-то вычитал? – на её губах мелькнуло подобие улыбки, и эти слова прозвучали не саркастически, а доброжелательно и тепло.
Он усмехнулся в ответ.
- Жизнь подсказала.
- Ты любил её? – тихо спросила она.
Он пожал плечами.
- Я хотел так думать. Она очаровала меня, и в этом нет ничего удивительного: она удивительная девушка, Анна… Но мы с нею так и не сумели раскрыться друг перед другом… Возможно, просто не захотели.
- В этом случае говорят – «не судьба», верно? – сказала Лиза.
- Банально, но это так.
- В жизни нет ничего банального, Миша.
Он посмотрел на неё пристально, как будто впервые увидел.
- Наверное, ты права.
- Если у них ничего не выйдет, - сказала Лиза, - ну, знаешь, как это бывает… Быть может, он ещё вернётся ко мне.
Михаил с сожалением поглядел на неё.
- Он не вернётся. Ты сама знаешь. И она не вернётся тоже.
- Что же теперь делать? – Лизе вдруг показалось, что он знает ответ. Что он знает ответы на все вопросы. И она даже удивилась, что ей прежде не пришло в голову спросить у него: что же делать теперь?
- Заварить ещё кофе, - сказал он и вдруг улыбнулся ей. И Лиза обнаружила, что несмело улыбается в ответ.
Должно быть, он нашёл самое правильное решение.
-
-
29.03.2006 в 12:18На улице возле филармонии никого нет. Ветер играет отклеившимся уголком афиши. Небо цедит скупой свет, оседая на крыши домов.
Странная усталость, жалящая нетерпеливость ожидания. Нервы напряжены до предела. Несмотря на своё хвалёное самообладание, он вздрагивает, когда негромко хлопает дверь.
По ступенькам, спрятав руки в карманах пальто, неторопливо спустилась девушка. Остановилась на нижней, встретив его взгляд. Ветер запутался в её волосах, растрепал их, швырнул на лицо, но она как будто не замечает этого. Она стоит и смотрит на него. И взгляды, словно зацепившись друг за друга, образуют в пространстве невидимую, но прочную нить.
В горле пересохло и защемило где-то под подбородком.
Сейчас он подойдёт и скажет ей… Что он скажет? Сколько возможных фраз, придуманных тщательнейшим образом, он перебрал в голове, когда шёл сюда… «Я давно хотел поблагодарить тебя за рояль» – этот вариант был самым приемлемым… до этой минуты. А теперь эта, казалось бы, во всех отношениях удачная фраза представилась ему вымученной и плоской как блин. Тривиальной. Надуманной.
Слова как-то вдруг ускользнули, потерялись, растаяли, сделались второстепенными и ненужными. Но даже второстепенные и ненужные – если бы они были, если бы пришли на память в эту минуту… но даже и их нет.
И потому он молчит и не делает ей навстречу ни шагу.
Девушка стоит и смотрит на него. Пристально смотрит. Она далеко, и день уже тонет в накативших вдруг разом сумерках, но он удивительным образом видит её всю, видит каждый взмах длинных ресниц, и едва приметную складку в уголке губ, и упавшую на лоб светлую прядь волос…
Он видит, потому что знает, что это так.
И вдруг происходит какое-то движение. Он видит, будто на киноплёнке, пущенной с малой скоростью, как она срывается с места и бежит к нему. Именно бежит, долго, невыносимо долго, как будто их разделяют не считанные метры, а огромные расстояния, она бежит к нему, и ему вдруг делается страшно, что она споткнётся на своих каблучках и упадёт, и он делает шаг ей навстречу и словно наощупь, вслепую раскидывает руки, чтобы её поймать. И в ту же секунду чувствует силу столкновения стремительно движущихся друг другу навстречу тел, и чувствует мягкую ткань её пальто, и чувствует щекочущее ему шею прерывистое дыхание. Свет режет глаза, белый свет, хотя вокруг сгущаются сумерки. То же самое, должно быть, чувствует человек, случайно дотронувшийся до оголённого провода и получивший смертельный удар током.
На ум неизъяснимым образом приходит спасительное «я хотел поблагодарить тебя за рояль…», но вместо этого он говорит совершенно иное:
- Прости, что я так долго не приходил.
Она мотает головой и утыкается лицом в его воротник.
- Я так боялась, что ты не придёшь, - её голос наполовину теряется в толстой ткани и звучит словно издалека. – И что придёшь – тоже боялась… Может быть, даже больше…
- Почему? – тихо спрашивает он и не ждёт ответа, но она всё-таки отвечает:
- Я столько раз представляла себе эту минуту. Сотни раз, нет, наверное, тысячи… Думала о том, что ты мне скажешь, и что я тебе отвечу… Репетировала каждый жест, каждое слово. И была уверена, что всё будет так, как я себе представляла.
- А разве вышло не так? – спрашивает Владимир, и что-то внутри резким толчком сжимается от безотчётного страха, что он чего-то недоглядел, не додумал, и что она сейчас снова уйдёт.
Анна поднимает голову и смотрит ему в глаза.
- Вышло не так, Володя… совершенно не так. Я думала, мы изменимся. Я хотела измениться и повзрослеть. Стать сильной… И я говорила себе, что ты тоже изменишься, что ты станешь другим… Я сама не знала, каким «другим», но мне казалось, что я буду очень любить этого другого… А потом, когда я тебя увидела, я поняла, что ни чуточки я не изменилась, и поняла, что не хочу, чтобы ты менялся, понимаешь?.. я хочу, чтобы ты оставался таким, каким был… Потому что я люблю тебя прежнего. И я хочу, чтобы всё было как прежде… Ты понимаешь? Ведь ты понимаешь меня?..
- Как прежде не получится, - тихо произнёс он.
- Много воды утекло, да?.. – она то ли всхлипнула, то ли засмеялась отрывисто. – Почему люди всегда стремятся списать собственные ошибки на время?
- Мы изменились, Аня, - настойчиво сказал он. – Я изменился за эти годы. И ты… Шесть лет назад ты ни за что не сказала бы мне этих слов. Не осмелилась бы.
Шесть лет назад она сказала ему: ты мне нужен. И он то же самое ей говорил. Они оба хотели любить – для себя.
Теперь всё иначе.
Видимо, мы только тогда понимаем, как дорог нам человек, когда судьба отнимает его у нас. Когда он уходит, или когда уходим мы сами. Когда его с нами нет.
И любовь мы осознаём тогда только, когда на второй чаше весов – пустота, вызванная её отсутствием.
- Обещай, что ты не уйдёшь, - просит она. Как ребёнок, который боится остаться один в темноте.
- Я не уйду, - обещает он и утыкается лицом в её волосы.
- Кроме тебя у меня ничего нет.
- А как же – музыка?.. – он готов был прикусить себе язык за то, что произнёс эти слова. На автопилоте, помимо себя произнёс.
- Музыка? – Анна посмотрела ему в глаза и вдруг засмеялась. – Да, музыка… - повторила она и засмеялась опять. – А знаешь, моя симфония почти дописана, - вдруг не к месту, как ему показалось, добавила она. – Над ней ещё нужно работать, но партитура уже почти готова. И маэстро сказал, что в следующем сезоне устроит мне сольный концерт…
- Поздравляю, - сказал он и сам удивился официальности своего тона. – Ты всегда об этом мечтала.
- Мечтала, - будто прислушиваясь к чему-то, эхом повторила она. – Я о многом мечтала, Володя, только не признавалась себе. Мне раньше казалось, что моя жизнь – в музыке… Но это не так. Скорее напротив, музыка – одна из составляющих моей жизни. Не меньше того, но и не больше. Каждый час, что я проживаю, остаётся в моей музыке. Но не наоборот, понимаешь, Володя?.. Я пишу музыку, это правда… но прежде я пишу свою жизнь.
- Ты и в самом деле изменилась, - задумчиво произнёс он. – Раньше ты не сказала бы так.
- Я писала музыку по правилам, - продолжала она, - и музыка моя получалась пресной. Я жила по правилам, всегда по правилам, понимаешь?.. Я спокойно жила, мне было уютно в моей маленькой норке, но я не была счастливой… нет, не была…
- А сейчас?
- Сейчас? – она запрокинула голову, и её взгляд утонул в подёрнутом сумерками небе. – Сейчас… Я не знаю, Володя. Мне сейчас хорошо, бесподобно хорошо, как никогда… и страшно, очень страшно. Я очень боюсь…
- Меня? – недоверчиво спросил он.
- Тебя. И себя. И всего этого… этого нового, непонятного. А ты? – она заглянула ему в глаза, и он увидел, что на её губах играет лукавая улыбка. – Признайся, тебе тоже не по себе?
Он усмехнулся.
- Признаюсь. Но я полон решимости это исправить.
-
-
29.03.2006 в 12:19- Ты испугалась, - подсказал он.
- Да, испугалась. Наверное… Ты хорошо меня знаешь, Володя. Ты уже тогда меня знал…
- Знал. Но боялся этим знанием воспользоваться.
Анна покачала головой, прижалась к нему.
- Мы просто не были готовы быть вместе, - медленно сказала она. – Нам нужно было прожить эти годы врозь, вдали друг от друга. Наверное, только испробовав худшее, учишься ценить то что имеешь. Или то, что по незнанию потерял.
- А сейчас мы готовы? – серьёзно спросил Владимир.
Анна пожала плечами.
- Наверное, нет, - тихо сказала она. – Наверное, человек никогда не бывает готов к жизни, которая его ожидает… Но ведь можно попробовать, правда, Володя?.. Можно попробовать…
- Давай попробуем, - так же тихо ответил он.
- А если не получится? – прошептала Анна. – Что будет тогда?.. Один из нас снова уйдёт?
- Нет, - отчего-то внезапно охрипшим голосом твёрдо сказал Владимир, - тогда мы перебьём всю посуду, которая будет в доме, и станем швырять друг в друга подушками, пока не полетят перья. Но я больше не позволю тебе уйти, слышишь? Я не позволю тебе!..
- Я не уйду, - она снова уткнулась лицом в его воротник, и он почти физически ощутил её улыбку. – Я не уйду, пока ты сам этого не захочешь.
Он молча прижал её к себе.
Его руки… чуткие, сильные руки, обнимающие её… так крепко, что даже больно. Очень больно. Как будто он сжимает ладонями не только её предплечья, но и сердце её, изо всех сил сжимает, как птицу, которую наконец-то поймал и теперь боится, что она улетит.
Но она не улетит. По крайней мере, сейчас.
Мир отчего-то вдруг теряет чёткие очертания, как будто на написанную акварелью картину неосторожно плеснули водой.
Его губы сухие и горячие. Жадные.
И нежные, такие бесконечно нежные…
Быть с ним – значит принадлежать ему безраздельно. И знать, что он принадлежит только ей.
Страшно. Очень страшно переступить порог, за которым не будет возврата назад. Но как подумаешь о том, что можно оборвать всё сейчас и уйти, привычно забиться в свою нору и зарыться лицом в подушку… тошно, так тошно становится!
Всё возвращается на круги своя. Так говорят, и это, должно быть, верно. Восходит солнце и заходит солнце, и все реки текут к морю, и возвращаются, чтобы опять течь… Всё возвращается на круги своя. Только не дано человеку знать, где, в какой точке именно для него этот пресловутый круг замыкается.
Быть может, этой точки им не удалось доселе достичь?..
Мотыльки, летящие на пламя пожара. Их судьба – погибель в обжигающем, вырванном из темноты клочке света. Их гибель болезненна и бессмысленна для стороннего наблюдателя – но снова и снова маленькие крылатые существа летят в огонь, чтобы прикоснуться крылами к огню.
Ошибка?.. Ну и пускай ошибка. Что бы там ни было – только не назад. Только не в постылую тишину привычно размеренных будней.
Только не назад. Потому что там, позади, нет и никогда не будет – его.
И пускай будет больно. Пускай пламя пожара опалит крылья и в клочья разорвёт сердце – всё равно. Вот он обнимает её, и сгореть, кажется, не так уж страшно, если он будет рядом… Если они будут вместе.
Сколько бы ни было им отмерено.
Она поднимает голову и смотрит ему в лицо. Бережно откидывает прядь тёмных волос с его лба. Её пальцы мягкие и тёплые. Живое тепло…
И тогда он для чего-то говорит:
- Вообще-то я хотел поблагодарить тебя за рояль…
И они вместе смеются. И это смех облегчения. Это счастливый смех.
-
-
29.03.2006 в 12:20Поправляя спутанные волосы, Анна вошла в гостиную и остановилась на пороге. Серое утро едва брезжило сквозь неплотно задёрнутые гардины, на полу лежала едва приметная тень.
Рояль был раскрыт, и на пюпитре стояли ноты.
И у рояля сидел Владимир.
Анна смотрела, как он осторожно проводит руками по чёрно-белой дорожке клавиш, будто на ощупь пробует ещё не зазвучавшую музыку.
А потом он начал играть.
Это была элегия из её симфонии. И старый рояль пел, обретя новую силу звучания, он пел так же как прежде. Нет, иначе, нежели прежде, у него был теперь молодой сильный голос, глубокий и трепетный, мощный и страстный.
Анна взяла свою скрипку, поднесла смычок к тонкой струне. Захват тонких пальцев на грифе, жёсткая лакированная поверхность, врезавшаяся в подбородок, прижавший инструмент к плечу… Как всё знакомо, и будто бы в первый раз…
А может быть, именно сегодня и есть – первый раз.
До этого утра симфония была не дописана. Партитура готова, но в ней не хватало ещё чего-то… как кулинарному изыску недостаёт острой приправы. А теперь симфония звучала, и скрипка солировала, но вязь фортепианных аккордов оплетала летящие звуки, и симфония звучала, многомерная, многогранная, многоцветная, она заполняла собою всё вокруг, и была полнозвучна, и ровно выстроена, и напоена ароматами раннего утра и разбуженной ею тишины.
Музыка звучала. Пространство сделалось словно осязаемым, плотным, будто что-то невидимое, но неоспоримо существующее соткалось из пустоты, и соединило, свело вместе, сделало единым целым разобщенные прежде полюса бытия.
И по этому невидимому, как по мосту, можно было найти дорогу.
И можно было добраться.
Музыка. Она повсюду, она во всём. Она проникает в каждую клеточку живой ткани, в каждый уголок, в каждую щёлку. Она не в нотной грамоте, не на пяти ровных линеечках, не во взмахе смычка и не в костяных клавишах. Она нигде и в то же время везде. Музыка жизни.
Когда её нет, дом становится нежилым. Когда её нет, сердце пустеет. Потому что сердцу необходима музыка голоса, музыка движения, дыхания.
Когда её нет, память иссыхает, разменивается жалкими лоскутами когда-то цельного и яркого прошлого.
Когда её нет, будущее выцветает и блекнет, ещё не свершившись.
Музыка…
Музыка может многое. Она может вознести на вершину блаженства, а может безжалостно смять и швырнуть в бездну отчаяния. Может исцелить привычно ноющие застарелые раны, а может разбередить их воспоминанием об одном-единственном взгляде, движении, жесте… Может дать надежду, а может вынести приговор.
Музыка может разобщать, ранить, причинять боль. Может душить, яростно жечь изнутри и рваться наружу. Может встать непреодолимой преградой между теми, кто любит.
Музыка может проверять человека на прочность. Может ставить ему условия. Приказать ему сделать нелёгкий выбор.
Музыка может заставить человека многое понять. Многое увидеть. И многое – разглядеть.
Музыка может соединять. Примирять и успокаивать боль.
Музыка может многое.
Музыка может всё.
КОНЕЦ
-
-
29.03.2006 в 12:58Как я этот твой фик люблю...
пошла рекламировать у себя )))
-
-
29.03.2006 в 13:55Спасибо!!!
пошла читать )))
-
-
29.03.2006 в 17:21Это просто подарок какой-то!
Даже слов не могу найти, чтобы выразить свое восхищение!
Это не фик, это настоящий роман, а вы прирожденная писательница )))
Я будто бы сама все это пережила вместе с вашими героями...
Не могла оторваться пока не дочитала до конца.
Спасибо!!!
-
-
29.03.2006 в 18:33-
-
30.03.2006 в 18:46aileen79
Ангел без имени
спасибо огромное
мне очень-очень приятно, что вам понравилось
-
-
03.04.2006 в 23:46-
-
05.04.2006 в 15:26Прекрасный роман! Я тоже смотрела в прошлом году "Бедную Настю", но сериал мне и вполовину так не понравился как Ваша "Симфония для скрипки с оркестром".
Вам очень удались образы Анны и Владимира Корфа. Все очень продуманно и логично.
Больше всего мне понравилась сцена их расставания, такая спокойная и надрывная, я чуть не плакала.
Успехов Вам в творчестве!
-
-
05.04.2006 в 16:04У тебя прекрасно получились характеры. Я этого фильма не смотрела но все равно персонажей воспринимала как живых. Это заслуга автора ))
Руся, кажется, ты говорила, что у тебя еще есть фанфики, мне бы хотелось и их почитать, если можно
-
-
05.04.2006 в 16:56Soleille
aileen79
спасибо
Руся, кажется, ты говорила, что у тебя еще есть фанфики, мне бы хотелось и их почитать, если можно
По БН есть ещё один макси-фик - самый первый, который мне вообще довелось написать и отбеченный только в послених главах. И есть несколько мини.
Но мини, большей частью, POV, так что если ты сериал не смотрела, тебе вряд ли понравится.
А большой фик выкладывает у себя на форуме Mermaid-May, вот здесь, правда, пока выложен не до конца:
"Окольные пути"
PG-13, AU, жуткий флафф
-
-
14.04.2006 в 21:20"Окольные пути"
PG-13, AU, жуткий флафф
Я прочитала то что вылложено на сайте и мне нравится ))) У тебя получаются очень красивые описания, хочу продолжения!!!
(может, выложишь здесь и этот фик тоже?)
Но мини, большей частью, POV
а что это значит?
Я бы все равно с удовольствием прочитала
Спасибо за "Окольные пути", мне очень нравится и я жду продолжения!!!
Даже сериал решила посмотреть, муж обещал на следущей неделе поставить видик на запись.
-
-
14.04.2006 в 22:12спасибо, мне ужасно приятно
Но мини, большей частью, POV
а что это значит?
Это значит, что повествование ведётся от первого лица и представляет собою, в основном, размышлизмы одного из героев.
Просто я имела в виду, что чтобы понять некоторые детали, надо смотреть сам сериал
может, выложишь здесь и этот фик тоже?
В принципе, я могу это сделать, равно как и послать тебе на мейл. Только кинь мне свой адрес
Но если ты предпочитаешь дневник - могу выложить и на дневнике. Только скажи
Даже сериал решила посмотреть, муж обещал на следущей неделе поставить видик на запись.
О, я, похоже, пусть и невольно, внесла-таки посильную лепту в наше славное корфоманское дело!
-
-
14.04.2006 в 22:33Но если ты предпочитаешь дневник - могу выложить и на дневнике. Только скажи
Лучше на дневнике, пусть и другие читают
Но за предложение спасибо )))
Просто я имела в виду, что чтобы понять некоторые детали, надо смотреть сам сериал
Я представляю, о чем сюжет, так как моя мама смотрела и рассказала мне суть.
Я и сама наверно еще посмотрю
О, я, похоже, пусть и невольно, внесла-таки посильную лепту в наше славное корфоманское дело!
Спасибо за несение просвещения в массы!
-
-
14.04.2006 в 22:38-
-
15.04.2006 в 16:11Хорошо, сегодня постараюсь выложить "Пути"
Почему именно сегодня - думаю, ты поймёшь в финале
Mermaid-May
это у тебя мантра теперь такая?
-
-
15.04.2006 в 17:56ты видель свой страничка?
-
-
15.04.2006 в 18:07спасибо, золото
И почерк на титульном листе похож на корявый авторский