"Симфония для скрипки с оркестром", PG-13

[rusia]

Как обещала, выкладываю давнишний километровый фанфик по БН



Название: "Симфония для скрипки с оркестром"

Автор: Маруся

Бета: ssora

Фандом "Бедный Вова"... тьфу, "Бедная Настя"

Рейтинг: PG-13

Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. чудовищный флафф

Персонажи: Анна Платонова, Владимир Корф и другие

Сюжет: мне кажется, что с поправкой на время и обстоятельства, по земле неизменно ходят одни и те же люди. Те же поступки совершают, теми же вопросами задаются. Поэтому я и позволила себе несколько вольно обойтись с персонажами, давшими импульс написанию этого рассказа.

Отказ: не ищу никакой коммерческой выгоды.



Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?

А. С. Грин, "Бегущая по волнам".

@темы: фанфикшен

Comments

[rusia]

Москва, наши дни.



Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила, читатель дорогой,

Красою тихою, блистающей смиренно…



Под ногою трещит первый некрепкий лёд. В свинцовом небе недвижно застыли лохматые облака. Низко надвинув на глаза козырёк кепки и старательно пряча подбородок в воротник драпового пальто, торопливо прошёл мимо случайный прохожий. Пасмурно, тихо. Точно и впрямь надолго заснула природа и надолго замедлила свой беспрестанный бег повседневная жизнь.



Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса…



Последняя декада октября. Впереди ещё унылая хмарь и хлябь под ногами, впереди и тоскливая нагота ещё месяц назад золотом и охрою одетых деревьев. Грустно, пасмурно. А рябины пылают карминово-красным огнём, точно раньше срока догореть спешат…



…И редкий солнца луч, и первые морозы,

И… ох!



Мысленно повторяемые строчки любимого стихотворения оборвались на полуслове. Тщетно пытаясь сохранить равновесие, Анна беспомощно взмахнула руками и не удержала небольшой продолговатый футляр.

- Ох, нет, нет…

Скрипка. Что же она наделала! Зазевалась, не уследила. А как же приближающийся концерт?!

Чуть не плача, Анна трясущимися руками раскрыла футляр, бережно провела ладонью по гладкой поверхности инструмента.

Только бы обошлось…



Нет, не обойдётся. Кажется, от удара о землю оборвалась струна. И теперь ей наверняка влетит от Сан Саныча, и плакал обещанный ей накануне прелюд. Но даже не это главное. Скрипка безнадёжно расстроена. А ведь она – живая, живая…



- У Вас что-то случилось?..

Анна подняла голову. Перед нею стоял круглолицый молодой человек с открытым и немного застенчивым взглядом ясных глаз. Среднего роста, симпатичный. Несмотря на холод, он был без головного убора, и его мягкими пепельно-русыми волосами играл ветер.

- Я могу Вам чем-то помочь?

Анна покачала головой, не удержавшись от ответной улыбки. Было в нём что-то подкупающее, невольно вызывающее доверие.

- Да вот, - она печально развела руками, указывая на полураскрытый футляр, - уронила.

- Вы скрипачка? – в его голосе Анна уловила уважение и неподдельный интерес. Отчего-то этот его интерес был ей приятен.

- Скрипачка. Играю в оркестре.

- Я тоже музыку очень люблю…



Какая она хрупкая. Тоненькая, летящая. Две длинные медового цвета косы аккуратно переброшены на спину. И глаза – огромные, тёмно-голубые, обрамлённые длинными, точно стрелы, прямыми ресницами. Бездонные, по-детски удивлённые, чарующие глаза.



- А Вы какую скрипку в оркестре играете? – спросил он, отчасти затем, чтобы поддержать беседу, отчасти, чтобы показать, что тоже не лыком шит и в музыке кое-что понимает.

- Вторую пока. Но маэстро мне уже пообещал, что скоро… впрочем, что теперь об этом говорить. После того, как я так его подвела, он меня заест поедом.

- Что, суровый такой?

- Не то слово. Нет, он вообще-то очень хороший. И музыкант от Бога. Строгий только. Ну, ему по должности положено с музыкантами строгим быть, - вздохнула Анна, бережно закрывая наконец футляр.

- Как она у Вас… укутана, - не преминул он заметить. – Как ребёнок.

- Так она и есть ребёнок, - засмеялась Анна. – Она же живая. И беззащитная. А зимой я ещё и чехол поверх футляра надеваю, чтобы она не замёрзла. И всё равно боюсь, что выйдет из строя. А тут… не уберегла.

Она вскинула на плечо широкую лямку, проверила, надёжно ли заперт замочек футляра.

– Позвольте, я понесу.

Анна с удивлением посмотрела на него.

- Мы даже не знакомы с Вами, - почти с упрёком сказала она.

- Ну, это легко исправить. Михаил.

- Аня.

- Вот и познакомились, - он обезоруживающе улыбнулся, и Анна снова поймала себя на том, что улыбается ему в ответ.



Какая у неё славная улыбка. Зажигается где-то в глубине зрачка и, медленно разливаясь по лицу, прячется в ямочках на разрумянившихся от лёгкого морозца щеках.



Они медленно пошли по улице по направлению к метро. Налетел ветер, швырнул в лицо целую охапку багровых и бурых листьев – последний привет «дней поздней осени».

- Что же Вы теперь будете делать?

- Отдам скрипку мастеру. Самой мне не справиться: струна всё время спускается, не настроишь.

- А мастер починит?

- Конечно. Только на это уйдёт время, а я не могу ждать: у нас концерт через несколько дней. У меня сольный номер планировался, «Легенда» Венявского. Придётся репетиции пропустить. Ох, и влетит же мне… Могут и вовсе мой номер исключить из программы концерта.

- А разве Вам не могут одолжить скрипку? Ну, в оркестре?..

- Вообще-то могут. Только как же им самим заниматься, готовиться?.. Две скрипки есть только у маститых музыкантов, да они мне не подойдут. Моя подруга, с которой мы вместе квартиру снимаем, тоже скрипачка, только её скрипка мне мала. А чужую скрипку освоить ох как непросто…



В её голосе прозвучала жалобная, дребезжащая нотка. В глазах – детское недоумение, обида. Растерянность. Должно быть, столько она к этому концерту готовилась, столько потратила усилий, и вот…

Странно, но что угодно сделал бы он сейчас, только бы она улыбнулась.



- А знаете, - неожиданно вспомнил он, - у моего друга есть скрипка. Нет-нет, сам он не играет, у него отец был музыкант. Я мог бы попросить её у него ненадолго для Вас.

- Правда?.. Но это… неудобно.

- Вовсе нет. Мне он не откажет. Да и потом, Вы же вернёте.

Анна колебалась. С одной стороны, ей неловко было обременять просьбами столь охотно пришедшего ей на помощь человека, да и страшновато было доверяться первому встречному, с другой, вящий ужас внушало предстоящее неминуемое объяснение с грозным Сан Санычем.

- Ну что же Вы?.. Соглашайтесь, Аня.



Как странно ласково прозвучало её немудрёное имя в устах этого почти незнакомца! И как настойчив пристальный взгляд его светлых глаз…

Сейчас она откажется от его помощи, и он уйдёт. Уйдёт, и они никогда больше не встретятся. Как глупо, но ей отчего-то кажется, что после она непременно станет об этом сожалеть…



- Ну что? Вы решились?..

Анна отважно тряхнула головой. Положила пальчики на галантно предложенную ей руку.

- Хорошо, я согласна. Спасибо Вам, Михаил.

[rusia]

***

Осень, ещё так недавно пленяющая взор буйством красок, теперь обратилась унылой линией чётко очерченного вдалеке горизонта. За крыши домов неспешно опускалось облако – серое, грозовое, которому никогда не суждено было больше разразиться грозой. Чист и свеж, по-осеннему терпок был воздух.

- Ну вот, - сказал Михаил, задирая голову и глядя на окна дома, стройный силуэт которого высился впереди, - пришли.

Анна тоже подняла глаза и смущённо посмотрела туда, где во втором этаже, несмотря на ранний час, одиноко светились два незашторенных окна.

- Как неловко всё же… должно быть, Ваш друг занят сейчас.

- Отсыпается, - небрежно сказал Михаил. – Работал вчера допоздна.

- А кем он работает? – вежливо спросила Анна, стараясь не споткнуться на сильно разбитых ступеньках невысокого крыльца.

- Хирург. Руки, говорят, золотые. Ну да я верю на слово, сам проверять не спешу. Успею ещё… не приведи Господь, конечно.

- А Вы тоже врач? – с интересом глянула на него Анна.

- Нет. Юрист. Следователь областной прокуратуры, – охотно ответил Михаил, поднимаясь по лестнице.

- Это опасно?

- Нет, что Вы, нисколько.



Неужели она за него испугалась? Обеспокоилась грозящей ему возможной опасностью? Какая она… хрупкая, нежная. Точно фарфоровая. И беззащитная, как её скрипка.



- Высоко он забрался, - будто извиняясь, проронил Михаил, когда они, стараясь не подавать вида, что запыхались, вскарабкались на пятый этаж.

- Ничего, я привыкла. Тоже высоко живу, а лифт часто ломается.

Михаил остановился перед одной из дверей и привычно позвонил: два коротких звонка и один длинный.

- А то, чего доброго, не откроет, - пояснил он.



Звякнула цепочка, со скрежетом повернулся ключ в замке.

Дверь распахнулась, и на пороге стоял человек.



Захотелось попятиться назад. Сорваться с места, уйти, исчезнуть, убежать прочь. Провалиться сквозь землю. Раствориться в воздухе. Всё, что угодно, только не быть в эту минуту здесь. Только не здесь.

Ноги вросли в пол и перехватило дыхание. Окаменело и тут же оборвалось что-то внутри.

- Здравствуйте, - по инерции прошептала она заранее заготовленную фразу.

- Здравствуйте, - так же машинально ответил он.



Он. Подумать только – он! Он!!! Так близко, что, если протянуть руку, можно дотронуться до него.

Его глаза. Холодные, бесстрастные, пасмурные, как это октябрьское небо, оседающее на крыши домов.

Те же глаза. Та же едва приметная складка в уголке губ. Тот же голос.

Так близко. И так далеко.



Маленькая прихожая, неяркий свет, скрадывающий резкие, точно из гранита высеченные, черты.

- Володя, это Анна, моя знакомая. Она уронила скрипку, и ей на несколько дней необходим другой инструмент. Вот я и подумал, быть может, ты одолжишь ей свой?..

По квартире носится аромат свежезаваренного кофе. Негромко бормочет радио. На зависть хорошо здесь натоплено, только руки отчего-то холоднее льда.

- Конечно, - ровно сказал Владимир. – Проходите. Хотите кофе?

Когда он помогал ей снять пальто, она вздрогнула, как от озноба.

- Спасибо, - покорно прошептала она.

- Анна играет в оркестре, - с непонятной гордостью произнёс Михаил. – У неё через несколько дней концерт.

- Вот как, - без тени улыбки, как робот.

Слова. Нелепые, ненужные, неуместные слова, которые придумали люди затем, чтобы заменить ими музыку.



Просторная комната. Мягкий свет амарантового торшера.

- Располагайтесь, - сказал Владимир, и в его голосе она не уловила ничего, кроме вежливого равнодушия. – Сейчас я принесу скрипку.



В окна смотрит свинцово-серое облако. Оно словно вплывает в комнату, наполняя её темнотою и унынием. Как крыло огромной зловещей птицы.



Зазвонил мобильник. Какая-то режущая слух, дисгармоничная современная мелодия. Дешёвая пародия на музыку.

- Прошу прощения, - торопливо роясь в карманах, сказал Михаил.

Он вышел на кухню, и до них донёсся его приглушённый голос, что-то рьяно доказывавший собеседнику.



Владимир молча достал футляр с инструментом и подал ей. Не поднимая глаз, она открыла его, провела ладонью по гладкой холодной поверхности скрипки.

- Это она? – тихо спросила Анна.

- Она.

- Какая она… красивая. И гордая.

Как ты, подумалось ей.

- Это Витачек?

- Да.

- Иван Иванович всегда гордился тем, что у него скрипка этого мастера. Не бойся, я буду осторожна. Как зеницу ока стану её беречь.

- Не беспокойся. Можешь даже оставить её себе. Отцу было бы приятно, если ты станешь на ней играть.

- Ну что ты, Володя, я не могу…

- Возьми, - слегка раздражённо повторил он. – На ней всё равно никто не играет.

- Но это же память об Иване Ивановиче.

- Вот и возьми её насовсем.

Анна едва удержалась от того, чтобы не прижать инструмент к груди.

- Спасибо, - сдавленно прошептала она.



Скрипка Ивана Ивановича. Память о нём. А Владимир так легко от неё отказался. Легко, слишком легко.

Он всегда слишком легко отказывался от того, что было ему дорого. Или это только ей казалось, что легко?

Она никогда его не понимала…



- Он ведь знал Ойстраха и Шостаковича. И он всегда говорил нам, что музыка исходит из сердца… Музыкой можно рассказать то, чего не скажешь словами…

Он молча смотрел на неё. Будто диковинную зверушку изучал. Под его пристальным взглядом ей становилось не по себе.

- Володя… - прошептала она и умолкла. Она не знала, что ему сказать.

- Шесть лет.

- Что?.. – она вскинула на него недоумевающие, беспомощные глаза. – О чём ты говоришь?

- Сейчас ты спросишь меня, сколько же мы не виделись. Я предупредил твой вопрос: шесть лет.

А вот и неправда: шесть лет и два месяца. И ещё несколько дней…

Нет, не то, не то…

Что сказать ему? Как смотреть в глаза? Как просто дышать сейчас в его присутствии?..



Старый рояль в углу. Инструмент Ивана Ивановича. «Блютнер».

Теперь он занимает чуть ли не половину комнаты. В их прежней квартире было не так, всё было там по-другому…

Подошла и подняла крышку. Взяла несколько аккордов. Горестно застонала, жалуясь, ля-бемоль.

- Он расстроен, - с удивлением сказала Анна.

- Да.

- Что же не пригласишь настройщика?..

- Не выйдет. Видишь, дека треснула. От сырости, наверное, я же несколько лет дома не жил, квартира стояла пустая. Пошла трещина. Что ни делай теперь, от звука дальше пойдёт. Да ещё с переездом…

Дека треснула. Онемел, лишился своего дивного голоса старый рояль.

- Ты когда переехал в Москву?

- Два года назад. Миша помог.

- Он больше никогда не заговорит?.. – невпопад спросила Анна.

Владимир протянул руку и взял аккорд до-диез минор. Раздался надтреснутый, дребезжащий звук. Повернулся к ней, взглянул ей в глаза.

- Никогда.



Вернулся Михаил.

- Ого, я смотрю, вы разговорились…

Анна почувствовала, как горячая волна смущения заливает щёки.

- Мы вспоминали об Иване Ивановиче, - выпалила она.

- То есть как?.. – недоумённо переспросил Михаил. – Вы знали Ивана Ивановича, Аня? Так вы знакомы с Владимиром?..

Как затравленный зверёк, переводила она взгляд с одного на другого. Михаил растерянно ждал ответа. А Владимир молчал.

Сердце забилось в груди часто-часто. Слова хлынули сами, как, прорвав плотину, устремляются вниз по течению воды бурной реки.

- Иван Иванович был моим учителем. Педагогом по классу скрипки. Это он открывал мне музыкальную грамоту, учил правильно держать инструмент, объяснял, что такое двойные ноты… Он очень тепло относился ко мне, - уничтоженно закончила она.



Всё правда, всё до единого слова. Тогда отчего так мерзко на душе, будто она солгала, будто предала, отреклась, будто чудовищную подлость совершила?..



Как посмотреть в глаза Владимиру? Как не закричать от тоски, увидев в них ледяное презрение? А может, не только презрение, но и ненависть? Или… боль?..



- Мне пора, - торопливо сказала она. – Спасибо за всё, Владимир. Спасибо… спасибо за всё…

И опрометью бросилась в коридор.

- Аня, куда же Вы? Аня!

Миша выбежал следом за ней.

- Вы же забыли скрипку. Да что с Вами, Аня?

Она сорвала с вешалки своё пальто, поспешно надела, не сразу попав в рукава.

- Я вспомнила, что у меня важное дело. – Ложь. Снова ложь. Клейкая, липкая, тягучая. Бесконечная паутина лжи.

- Я провожу Вас.

- Нет! – почти вскрик. Голос чужой, надломленный. Будто что-то разбилось в ней сейчас… вдребезги.

Дека треснула. И старый рояль больше никогда не заговорит…

- Прощайте, Миша… прощайте…

Звякнула металлическая цепочка. Неохотно подалась тяжёлая входная дверь.

- Аня, постойте… Я даже не знаю номера Вашего телефона.

- Что?.. – она растерянно оглянулась. – Ах, да, телефон…

Машинально достала из сумочки блокнот, вырвала листок. Записала номер. Рука немилосердно дрожала, и цифры расползались в разные стороны.

- Вот, - сказала она. – Я буду очень рада Вашему звонку. Я буду очень рада Вам, Миша…

И не оборачиваясь, бросилась вниз по лестнице.



Комната тонула в клубах табачного дыма. В пепельнице догорало несколько непогашенных окурков.

- Дымишь, как паровоз, - недовольно сказал Михаил и полез на подоконник открывать форточку.

Владимир молчал.



Анна медленно шла по улице, бережно прижимая к себе скрипку, и в глазах её стояли слёзы.

[rusia]

***



В окно смотрит хмурый осенний вечер. Сгущаются сумерки, мягко наполняют комнату, скрадывают её размеры. В тусклом свете настольной лампы белеют на пюпитре щедро исписанные нотные листы.

Сумерки бродят по комнате, придирчиво и ревниво заглядывают во все углы. Каждый случайный клочок вырвавшегося из темноты света, каждый нечёткий блик лампы им неугоден. Они стерегут, сторожат, оберегают вверенное им пространство.

Сумрак рождает целый сонм теней. Они плетут по углам замысловатые узоры, ползут по стенам к потолку, полнят сердце тревожным ощущением собственного одиночества и бессилия перед неизбежным.



И вдруг в полутьме возникает мелодия. Она осторожно проскальзывает в комнату, кружит в древнем как мир танце, обволакивает, согревает струны томным прикосновением, окутывает жарким дыханием. Звуки музыки прогоняют тишину и сумрак, будоражат притаившиеся было в комнате силуэты теней.

Чужая скрипка слушается неохотно, возвращённая к жизни незнакомой рукою. Но вот звуки становятся увереннее; всё смелее, напористее врываются они в молчаливый полумрак комнаты. Скрипка певуче возвращает музыканту живое тепло, которое он благоговейно дарит её струнам.

И тогда в не видимый глазу хоровод вплетается время, и память уносится вдаль, туда, где всё осталось как прежде, но куда отныне можно возвратиться только в мечтах…



…Концерт учащихся музыкальной школы в самом разгаре. Отовсюду льётся свет, отовсюду слышится музыка.



Выходить на сцену всегда приятно и страшно. Радость и трепет вызывают сотни пар устремлённых на музыканта глаз. Куда-то пропадает былая уверенность в своих силах, вдруг сделавшиеся непослушными пальцы стискивают смычок. И кажется, что ни одной ноты не помнишь, не помнишь ни одного этюда, ни одной гаммы, которые мысленно проигрывал только что. И крутится, бьётся в голове одна-единственная мысль: только бы не дрожали руки! Только бы не сбиться с ритма, не сфальшивить, чисто сыграть до конца!

Но стоит начать играть, и все страхи, опасения, тревоги рассеиваются, пропадают, будто их не было вовсе. Как живые, трепетно поют струны, вбирая в себя прикосновенье пальцев музыканта, повинуясь требовательному и в то же время лёгкому движению смычка. Музыка срывается с потревоженных несмелой рукою струн, бьётся, как попавшая в силок пташка, растёт, заполняя собою всё вокруг, зовёт за собою, подчиняет себе. Чистое серебро, льющееся со скрипичных струн…



Настроить скрипку непросто, но ученики выпускного класса делают это самостоятельно. Взяв высокую ноту, проверяют чистоту звучания, канифолят смычки.

За роялем сидит пианистка Ирина Антоновна. Она аккомпанирует юным скрипачам и виолончелистам, и только они знают, как умело она может выручить их в трудную минуту – никто и не заметит подвоха.

И всё-таки страшно… Страшно и радостно оттого, что сейчас и её скрипка споёт своим высоким чистым голосом о том, как долго её хозяйка шла к тому, чтобы сыграть на этом концерте.



Аплодисменты. Мальчик лет десяти солидно раскланивается, крепко прижимая к себе маленькую скрипку-половинку. Какой смешной и милый… серьёзный, гордый своим первым успехом у публики.

Наблюдая за тем, как он степенно отвешивает залу неуклюжий поклон, невозможно сдержать улыбку.



- Ученица класса Ивана Ивановича Корфа Анна Платонова, - жизнерадостно провозгласил ведущий, особенно нынче подтянутый, наутюженный ради оказанной ему чести вести первое отделение концерта.

Сердце ёкнуло и на миг остановилось в груди.

- Смелее, - сказал кто-то.



Какой большой зал и сколько в нём народу. Сколько смотрит на неё глаз. Ожидающих, ободряющих, любопытных. Подумать только, все эти люди собрались здесь, чтобы послушать игру юных музыкантов, и её игру в том числе!



Ирина Антоновна заиграла вступление. Какая красивая мелодия. Знакомая, тысячу раз слышанная и всё равно любимая. Лёгкая, чуткая, летящая… и всё-таки чего-то в ней сейчас недостаёт. Недостаёт голоса скрипки. Вот вступит скрипка – и тогда зазвучит, запоёт, польётся дивная музыка.

Аня решительно подняла смычок.



Тихо-тихо в зале. Все слушают затаив дыхание. Слушают и не могут понять, как этой хрупкой пятнадцатилетней девочке удаётся повелевать самой царицей музыки – скрипкой. То она срывает со скрипичных струн целый каскад звуков, и они разлетаются по сцене звенящими брызгами, то вдруг замедляет темп, и мелодия послушно делается певучей и нежной.

Смотрят на девочку родители. Смотрит учитель. Смотрят восхищённые зрители.

Вертится прялка. В чопорном менуэте склоняются друг к другу танцующие пары. Ликующим пением взывает к солнцу первая весенняя капель.

Взлетает ввысь последний серебряный звук и остаётся медленно таять в воздухе.



Тишина. Глубокий вздох. Аплодисменты.

Аня сдержанно улыбается. Щёки порозовели от радости и смущения. Она грациозно кланяется и уходит со сцены. А ей вслед несутся аплодисменты.



За кулисами остановилась отдышаться. Хотелось запрыгать от счастья, броситься бежать с кем-то наперегонки прямо в концертном платье.

Подошла к краешку кулис и осторожно выглянула наружу. Маленький скрипач-пятиклашка исполнял русскую народную песню. Привольным покоем расстилалась перед слушателями земная ширь.



Затылком ощутила на себе чей-то взгляд. Обернулась.



Он стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, небрежно засунув руки в карманы. Смотрел на неё и улыбался уголком рта.

- Здравствуй… здравствуйте, - растерянно пробормотала она.

Его улыбка стала ещё шире.

- Ну, и как это понимать, сударыня?.. Давно ли мы перешли на «вы»?

Подошёл ближе, приподнял кончиками пальцев её подбородок, заглянул в лицо. Он был выше её, выше на целую голову, и смотрел на неё сверху вниз.

- А ты выросла. Выросла… и похорошела.



Холодок в его глазах. Она и раньше замечала его, а теперь, по возвращении Владимира из армии – особенно.



- Всё пиликаешь? – спросил он, кивая на скрипку.

Пиликаешь… Скажи это кто угодно другой, сразу получил бы резкий отпор, с досадой напомнила она себе. Кто угодно… кто угодно другой.

А ему не получается противостоять.

- Я слышал твоё выступление, - сказал он. – Ты очень хорошо играла.

- Правда? – расцвела улыбкой. – Чисто, как тебе показалось?.. Только «лесенка»… так себе.

- И «лесенка» хорошо, - сказал он.



Пристальный взгляд его серых глаз смущал её. Страшил. Притягивал.



- Ты к Ивану Ивановичу пришёл? – спросила она первое, что пришло ей в голову. – Ты же не любишь такие концерты.

Он усмехнулся, и снова ей стало досадно, что она никогда не могла понять, о чём он думает.

- Откуда ты знаешь, что не люблю? Может быть, я пришёл послушать твоё выступление?..

Свежо предание, да верится с трудом…

- Отцу не удалось сделать из меня музыканта, - сказал он, и неожиданно она уловила в его голосе нотку необъяснимой горечи. – Всегда интересно посмотреть на того, кто сумел реализовать возлагаемые на тебя надежды.

Несмотря на скрытую враждебность, кроющуюся в его словах, они прозвучали странно тоскливо, будто не обвиняя, а жалуясь.

Я-то тут при чём, с всё возрастающим чувством неловкости и досады подумала она, чуя неминуемый, когда имеешь дело с Владимиром, подвох.

Вздёрнула подбородок.

- Ну и как?.. Посмотрел?

- Посмотрел, - сказал он и вдруг улыбнулся. – А ты – маленькая злючка, - добавил он. – Как колючий ёжик. Хотя кажешься пушистой и мягкой.

Всё равно, один-ноль в мою пользу, удовлетворённо заключила она.



- Иван Иванович много рассказывал о тебе, когда ты был в армии.

- Правда? – недоверчиво отозвался он.

- Правда. И твои письма с Кавказа пересказывал.

Он передёрнул плечами, словно желая уйти от этого разговора, но она перехватила инициативу в свои руки. Она вообще умела быть упрямой и не по-детски проницательной.

- Там было очень тяжело?

Он вскинул на неё глаза, и на миг ей показалось, что в них мелькнуло смятенное удивление, которое, впрочем, тут же сменилось привычной высокомерной насмешкой.

- Не тяжелее, чем тебе с твоими этюдами.

Её щёки вспыхнули; губы дрогнули от обиды. Но злиться на него она не могла.

- Я тоже читала твои письма, - тихо сказала она.

Он молча смотрел на неё, и под его тяжёлым взглядом ей вдруг расхотелось продолжать этот разговор.



Повисла неловкая пауза.

[rusia]

- Расскажи лучше, как дела в школе, - примирительно сказал он.

Она охотно приняла эстафету:

- А что в школе?.. В школе всё в порядке. Задают только много, так ведь десятый класс…

Со снисходительной усмешкой он выслушал её сбивчивый рассказ – полный добросовестной тревоги рассказ круглой отличницы.



Задают много… А попробуй-ка посоветовать ей с задорным огоньком в глазах, намеренно принимая сочувственный и серьёзный вид: ну, мол, и не делай всё, что задают, делай ровно половину, – как тогда вспыхнут от негодования её щёки, каким возмущённым взглядом она подарит легкомысленного советчика!

Можно ли вообще быть такой послушной, такой правильной, такой занудно безропотной перед старшими?.. Чтобы тебя все хвалили заслуженно, чтобы все тебя беззаветно любили…

Кроткое дитя благополучного дома…



Сейчас её волосы уложены в высокую причёску, и длинные локоны спускаются вдоль нежных, точно фарфоровых, едва тронутых пудрой, щёк. Она похожа на юную барышню, посетившую первый в своей жизни великосветский приём.

А завтра эта барышня смастерит на голове незамысловатую причёску, свернув две косы «барашком», соберёт в портфель тетрадки с тщательно приготовленным с вечера заданием и побежит в школу. И будет водить по географической карте указкою, высчитывать логарифмы, спрягать французские глаголы… а на переменке обсуждать с подружками очередную серию какого-нибудь «мыльного» сериала.

Как чётко продумана, размерена, упорядочена её жизнь. Определена кем-то заранее, на много лет вперёд. И с радостью принята ею – такая судьба.



- Когда окончу школу, непременно буду поступать в музыкальное училище, - мечтательно сказала Аня. – А пока буду каждый день тренироваться, чтобы ничего не забыть. Скрипка знаешь какая капризная?.. Пару дней поленишься, и начинай разучивать этюды по новой.

В училище, значит. А потом, конечно, в консерваторию, справедливо подумал Владимир.

- У тебя, наверное, и над кроватью на гвоздике на десятилетие вперёд план висит, - не то в шутку, не то с намерением уколоть её сказал он.

Аня шутки не приняла.

- На гвоздике не висит, но я уже давно всё придумала. И знаешь что?.. – её глаза сверкнули, и в их синеве он увидел упрямую уверенность в собственных силах и решимость добиться своего, - я обязательно стану писать музыку. Сама. И напишу однажды… симфонию.

- Да ну?

- Да, да! Непременно симфонию. Симфонию для скрипки с оркестром…



Он не стал спрашивать, почему именно симфонию, почему не просто для скрипки, а непременно с оркестром. Ему вдруг сделалось скучно. Или нет… не то, чтобы скучно, а как-то неспокойно, муторно на душе.



- Ну, я пошёл, - сказал он и самым банальным образом добавил: – Ещё увидимся.

Она смотрела на него большими голубыми глазами, чистыми-чистыми, как небо ясным июньским утром. Бесхитростно и серьёзно.

- Заходи к нам, - сказала она. – Папа будет тебе очень рад. Приходите вместе с Иваном Ивановичем.

- Хорошо, – ему вдруг захотелось спрятаться, скрыться от этого будто насквозь проникающего в душу взгляда цвета июня, лаванды и васильков.



- Ну, пока, - неловко повторил он, и уже в дверях услышал эхом прозвучавший ответ:

- Пока, Володя…



…Зазвонил телефон. Мелодия резко оборвалась. Анна положила скрипку на диван и выбежала в прихожую.

- Алло… Миша! Ну конечно, узнала… Да… Всё просто замечательно, я уже почти освоилась с новой скрипкой. Что?.. В театр? С радостью… да, как раз завтра у меня свободный вечер. Ну что Вы, конечно, не против… Значит, в шесть часов, на Пушкинской. Конечно… конечно, спасибо… спасибо Вам!

- До встречи… - договорила она уже в пустоту, опуская на рычаг трубку.



Вернувшись в комнату, она щёлкнула выключателем и зажгла большой свет. Распахнула створки платяного шкафа и самым тщательным образом обследовала свой гардероб. Примерила новые серёжки.

Она юлой вертелась по комнате, что-то доставала, убирала, перекладывала.

Подсела к столу, стала перебирать нотные листы, исписанные её аккуратным крупным почерком. Промурлыкала какую-то мелодию себе под нос.

Потом резко смахнула листки со стола. И они сначала взлетели, закружились, будто танцуя, в воздухе, а затем осторожно, плавно, точно нехотя, стали опускаться к её ногам.

Глядя, как они медленно оседают на пол, Анна уронила лицо в ладони.

[rusia]

***



…Тот Новый год они встречали у Корфов. Все вместе. Шумно и весело было за праздничным столом.



Разговоры, смех, звон бокалов. Взаимные пожелания счастья.



Золотятся, переливаются разноцветными огнями на ёлке шары. В неровном свете стремительно оплывающих новогодних свечей ёлочная канитель кажется живой – плывущей по воздуху, струящейся, летящей.

Бенгальские огни – маленькие островки пламени. Искусственно приручённый кусочек стихии, пленительный самообман для тех, кто хотел бы в руках удержать огонь.



Просторная комната полна музыкой и голосами. Полна светом. Полна обыденными речами, на нет сводящими волшебство единственной в году ночи – новогодней. Ночи, когда особенно сильна вера в возможность осуществления втайне загаданных желаний.



Никем не замеченная, Аня вышла на кухню.



Владимир стоял у окна, и его силуэт чётко вырисовывался на фоне бледно-голубых сугробов, которые услужливо намели к празднику декабрьские метели. В открытую форточку врывался морозный воздух.



Лёгкий дымок. Крошечный огонёк на кончике длинной сигареты. Это на Кавказе он начал курить.



Аня остановилась на пороге, не решаясь окликнуть его. Ей вдруг отчего-то стало неловко. Неловко и боязно. Так бывает, когда хочешь позвать незнакомца и не знаешь, как он откликнется на неожиданный твой призыв.



Хотела незаметно уйти, но опоздала.



Стоя к ней спиною, он глухо спросил:

- Зачем ты здесь?..

Ответила честно:

- Не знаю…

Усмехнулся. Словно признавая неоспоримость приведённого довода, кивнул головой.



Его глаза – те же бенгальские огни. Пылают огнём, но холодным.



- Ты не стой под форточкой, - робко сказала Аня. – Холодно.

- Если тебе холодно, возвращайся в гостиную.

- А ты?..

- Мне и здесь хорошо.

- Простудишься.

- Тебе-то что за печаль? – он обернулся к ней, и она увидела, как блестят в скупом свете луны его глаза. – Отец тебя, что ли, послал?

- Никто меня не посылал. Я сама…



Почему у неё дрожит голос, со смешанным чувством удивления и досады подумал он. Она что, боится меня?.. Будто я монстр какой, Бармалей, чудовище. Будто я способен причинить ей зло.

Вот глупышка…



- Волнуешься? – выражение его лица было ей непонятно. – Волнуешься обо мне?..



Правду сказать?.. Да, мол, конечно, волнуюсь… переживаю… И за тебя переживаю, и за Ивана Ивановича. Вы как родные мне… Оба.

Оба… и невыносимо думать, что между самыми близкими, самыми дорогими друг другу людьми вспыхивают ссоры, непонимание, ширится рознь.

Если бы только она могла им чем-то помочь…



Но Владимир ждёт от неё ответа. Напряженно ждёт, смотрит на неё пристально. И отчего-то не хочется встречаться с ним взглядом сейчас.



Сказала тихо:

- Я знаю, что тебе не нравятся эти люди. Мне тоже не нравятся. Они какие-то… фальшивые, не всамделишные. Но они ведь скоро уйдут. Они же друзья твоего папы…



Друзья. Ну да, конечно. Только и смотрят, как бы отцовское место в оркестре занять.

И слово-то какое – «всамделишные»! Из неведомого, недоступного ему словаря, где всё на чёрное и белое делится, на «всамделишное» и ложное.

Гуманное создание. Милая, добрая девочка, старающаяся всех примирить…



Рассматривая её, точно невиданную диковину, он произнёс:

- Да что ты говоришь…

Мягко произнёс. Нежно. С улыбкой насмешливой.



Протянул руку и осторожно коснулся её щеки. Она не отстранилась, только склонила голову чуть-чуть набок, окунувшись щёкой в чашечку его ладони.



Она ещё совсем ребёнок. Наивный, милый, не сознающий ни прелести своей, ни своих чар. Но однажды она увидит мир в ином свете. И тогда не приведи Господь оказаться рядом с нею, оказаться поблизости с распахнутой ей навстречу душой. Измучает, растревожит, в пепел сожжёт. Не пожалеет, не пощадит.



Она податливо приникает к нему. Доверчиво, по-детски. Хочется обнять её, крепко прижать к себе, от целого света хочется её защитить.



Глупо как…



Её щёки пахнут апельсинами; наверное, и на губах остался апельсиновый вкус. Вкус лета, солнца и беззаботности.



Хорошо, что темно и он не видит румянца, пунцовой волною разлившегося по нежным щекам. И хорошо, что упавшая на глаза прядь золотистых волос избавляет её от необходимости смотреть ему в лицо.



- Холодно, - поёжившись, прошептала Аня. – Пойдём в комнату.

- Ты иди, - стараясь, чтобы голос звучал привычно бесстрастно, отозвался Владимир. – Я приду следом.



Вот и всё, сейчас уйдёт. Просто повернётся и… Или – останется?..

Неужели уйдёт, недоверчиво подумал он. Неужели…



Аня неловко переминалась с ноги на ногу.

- Ты не кури больше, - сказала она. – Не надо.

- Хочешь прочесть мне лекцию о вреде курения? – саркастически усмехнулся он. - Находились уже охотники, да только без толку всё.



Ну конечно. Да разве признает такой как он человек над собою чью бы то ни было власть?

Холодно. Но отчего-то кажется, будто холод исходит от него, в этих бездонных серых глазах зарождается.



- Я пойду, - невыразительно сказала она.



Кажется, она обиделась. Забавно. Пришла, вторглась, разворошила что-то в сердце, взбудоражила. И вот теперь уходит обиженная. Полная горделивого достоинства. Ни дать ни взять – Снежная Королева.



- Иди, - насмехаясь не то над нею, не то над собой, ответил он.



Иди, иди. К гостям, к восторженным почитателям незрелого ещё, но несомненного твоего таланта. Попросят сыграть – с приличествующей случаю смущённой улыбкой исполни какой-нибудь вальс. Менуэт. Андалузский танец. Какая разница, что играть. Какая разница, чем восхищаться. Попросят спеть – спой, светик, не стыдись. Улыбнись застенчиво, выслушай комплименты, спой ещё. И так весь вечер. Всю жизнь.

Из комнаты доносится смех, звон хрусталя. Как всё это привычно. Как ненавистно всё… Бомонд, бонтон. Шарады, игра в канасту… Неискренние улыбки ставших неотъемлемой частью этого дома отцовских гостей.



А Аня обиделась. Глупо как получилось. Зачем я так с нею, с запоздалым раскаянием подумал он. Маленькая она ещё.

Что она знает о жизни? Что видела, кроме нотного стана да скрипичных струн?.. Что ей вообще нужно помимо музыки?

Нет, ничего она ещё не знает и не понимает, совсем ничего…



Нужно идти. Подойти к ней, обратить всё в шутку, разговорить её, рассмешить.

И перестать думать о том, чего быть не может. Никогда.

Никогда…



Беспокойно вспыхивает во тьме огонёк сигареты. Чернеет за окнами ночь.



А в гостиной никто так и не заметил его отсутствия. Всё там по-прежнему – смех, звон хрусталя и переливы музыки, сорванные умелой рукою с чёрно-белой дорожки фортепианных клавиш.



***

…Только под утро засыпает Аня, разгорячённая празднованием этой волшебной ночи.

Белокурые локоны разбросаны по подушке. Под щекою уютно пристроена маленькая ладонь.

Сегодня и его ладонь на миг коснулась её щеки.



Это прикосновение было непривычно мягким, лишённым будничной суеты и небрежности. В противовес мерному дыханию сочащейся в форточку морозной ночи – тёплым. Живым.

Меньше всего от него можно было ждать этого живого тепла.



Этот человек никогда не будет понят ею до конца. Так навек и останется – непостижим. Недостижим. Неблизок.



Я для него – кто?.. Сестрёнка младшая?

«Не хочу!» - с каким-то почти раздражением подумала она.



И сама себе удивилась.



Сколько Аня себя помнила – всегда горда была тем, что Владимира принимали за её старшего брата. Горда его успехами. Его бесшабашной смелостью, его отвагой отчаянной.

Горда тем, что он не такой, как другие.

Тем, что и ей отведено было в его жизни место – пусть небольшое, но принадлежащее только ей.

Гордилась им, потому что восхищалась.

А ещё – потому, что человеку свойственен невольный пиетет перед тем, что он не властен постичь.



Эта его постоянная насмешка. Его ухмылка дурацкая. И этот взгляд – не то уничижительный, не то молящий о чём-то…

Ну что за человек такой!..



Его бесконечные романы. Его высокомерное безразличие к перешёптываниям за спиной. К россказням. К сплетням.



Было ли ему и вправду – всё равно?

Иногда ей казалось, что все эти уколы ранят её гораздо больнее, чем того, кому они предназначены.

Тревога, забота о нём стала уже чем-то привычным, обыденным. Но теперь отчего-то захотелось платы за эту к нему доброту.



Я для него – кто?.. Случайная попутчица? И будь на моём месте другая – точно так же относился бы он к ней?



Точно так же. Как к ребёнку несмышлёному. Милой соседской девочке.

Но не больше того. Не больше.



Его жизнь щедра на события. Он много чего знает, много чего повидал. Так много, что на некоторые вещи позволяет себе глядеть свысока.

И на неё он привык глядеть свысока.



Он весь – мечта. Облечённая плотью, наделённая дыханием, жестом, движением. До невозможности далёкая. Несбыточная.

На то она и мечта, чтоб не сбыться.

Никогда.



Лунный свет льётся в комнату. Аня спит, подложив под щёку маленькую ладонь.

Ночь бродит по комнате, привычно расставляет всё по местам – и мечты, и реальность.

А потом наступает новый день.

[rusia]

***

… - Через несколько минут наступит новый день, - сказала Лиза. – Поздно уже. Не уходи. Останься сегодня у меня.

Она сидела на тахте, поджав под себя ноги, и полотенцем насухо вытирала влажные после душа волосы.

- Тебе же завтра рано вставать. Выспался бы, отдохнул хорошенько.

Владимир повернулся к ней и иронически приподнял бровь. Стараясь скрыть плутовскую улыбку, Лиза тряхнула головою, и спутанные волосы упали ей на лицо.



- В любом случае – что тебе делать у себя?.. Тебя же там никто не ждёт. А я здесь. С тобою.

Никто не ждёт. Верно, чёрт побери, подмечено.

Случайно сказала или намеренно обронила намёк?..

- И я здесь. С тобой.



Лиза подняла голову, потянулась к нему – такая тёплая, живая и настоящая.

- Что-то случилось? – спросила она.

- А что?

- Ты сегодня какой-то… встревоженный.

Женская интуиция?.. То самое шестое чувство?

- Да нет, ничего особенного.

- На работе неприятности?

Он криво усмехнулся:

- Если это так можно назвать.

- Ты меня пугаешь, - сказала Лиза. Но выглядела она скорее настороженной, чем испуганной.

Наверное, именно эту фразу в таких случаях говорят…

Передёрнул плечами:

- Неудачная операция. Матвеева помнишь? Ну, я рассказывал тебе третьего дня…

Нет, Лиза не помнила. Однако признаться в этом не пожелала.

- Помню. И что с ним?

- Ничего хорошего. На этот раз вряд ли выкарабкается.

- Жалко, - сказала Лиза, смутно припоминая давешний разговор. – Но ведь он уже, кажется, немолод?

- Сорок семь лет.



Сухо сказал. Отрывисто даже. Недовольно.



Что ж ей теперь, всех его пациентов упомнить?.. Может, и истории болезни ещё изучить?



Придвинулась ближе, опустила голову ему на плечо.

- Тебе нужно отдохнуть. Расслабиться. Просто не думать об этом сейчас.

Владимир рассеянно кивнул, соглашаясь. Обнял её.

- Если бы обратился за помощью раньше, можно было бы ещё спасти.

Неужели он и впрямь переживает так?..



- Ты не любишь чувствовать себя бессильным, - резюмировала Лиза, внимательно разглядывая складку, пролегшую меж его чёрных бровей.

Он неопределённо пожал плечами:

- А разве есть кто-то, кто любит?..

- Нет, конечно. Но ты – особенно.



Глядя в его непроницаемое лицо, Лиза поспешила сменить тему.

- Ты не забыл, что послезавтра мы идём на помолвку Андрея и Наташи? Ты придёшь немного пораньше?

- Ну, я же тебе обещал.

- Не представляю своего брата женатым! – восторженно сказала Лиза. – А вы ведь ровесники с ним…

Владимир только усмехнулся молча.

- Замечательно, что они решили справить помолвку! – тем же тоном продолжала Лиза. – Как это глупо, что теперь люди стали настолько скучны и пренебрегают традицией. А вот раньше было – обручение. Кольца, клятвы перед иконою и всё такое… помнишь, как у Кити и Левина?..

Владимир, улыбаясь, с сожалением покачал головой. Лиза была явно разочарована его неведением, но виду не подала.

- А сейчас это называется «регистрация». Слово-то какое!



Владимир нежно провёл ладонью по её разрумянившемуся лицу. Их глаза встретились.



- Так ты из-за этого Матвеева так расстроился?

- Да, из-за него.

- И всё?

- И всё.

Она протянула руку, шутливо взъерошила его волосы.

- Так ты останешься?

Он неосознанно пригладил упавшую на лоб тёмную прядь:

- Останусь.

Она вдруг порывисто прижалась к нему, уткнувшись щекою в его плечо:

- Спасибо, Володя…

[rusia]

***



Дверь открылась как-то чересчур резко, наотмашь, будто вытолкнутая пружиною. Так ставни настежь распахивает невесть откуда налетевший шторм.



На пороге стояла девушка. Невысокого роста, тоненькая и отчего-то босиком. Огромные серьги кольцами, тёмные волосы, собранные в конский хвост и перехваченные широкой алой лентою. А глаза – чёрные, колдовские. В старину за такие на кострах сжигать повелось.



- Здравствуйте, - пробормотал Михаил и от неожиданности едва не сделал шаг назад, однако вовремя спохватился.

- Здравствуйте, - чуть гортанно ответила она и посторонилась, пропуская его в квартиру.



Смелая девушка, бойкая. Дверь распахнула без всякого «кто там»…



Забавляясь его явным смущением, протянула ему руку:

- Будем знакомы. Радмила. Можно просто Рада.

Тонкие изящные пальцы – сплошь в перстнях. Когда он ответил на рукопожатие, вздрогнули, зазвенели браслеты.

- Михаил.

- Знаю, знаю… Анька мне давеча все уши прожужжала о Вас.

Михаил изо всех сил старался скрыть, насколько польстили ему слова собеседницы, но, судя по её насмешливой улыбке, ему это не очень-то удалось.

- Вы подождите пару минут. Копуша наша собирается. Небось, и звонка-то не слышала.



Цыганские беззастенчивые глаза в упор изучали гостя.

- А я Вас видела. На концерте. Ну, когда Анька сольник играла. Вы ещё…

- Замечательно играла, - обрадованно подхватил Михаил.

Но Рада, так неожиданно и щедро передавшая в его руки нить разговора, тут же поспешила её отобрать.

- … Вы ещё нарядный такой пришли… в бабочке.



Видя его смущение, рассмеялась. Её смех звенел бубенчиками, и невозможно было не ответить на этот смех таким же чистым, искренний смехом.



- У Вас славная улыбка, - сказала Рада.

- У меня?.. – оторопел Михаил. – Спасибо…

- За что спасибо? Улыбка Ваша, не моя.



Ухватившись за случайно обронённую ею фразу, он спросил:

- Вы ведь тоже играли на том концерте?

Быстрый кокетливый взгляд обжёг из-под чёрных ресниц:

- Играла… а Вы и не помните!

- Нет, что Вы… помню, конечно, помню.

- И что играла, тоже помните?

- Ну так… Римского-Корсакова, - наугад ответил Михаил, вспомнив, что какая-то темноволосая девушка действительно играла на том концерте арию из «Золотого петушка».

- И как, хорошо играла?..

Рада с трудом сдерживала смех. Вот сейчас даст себе волю, и вновь зазвенят развесёлые бубенчики.

Поняв, что попал впросак, он только руками развёл.

- Эх Вы, - шутливо упрекнула она его.

- Простите, - покаянно произнёс Михаил.

- Ну нет, так легко Вам не отделаться! Теперь Вы просто обязаны придти на моё выступление. Вместе с Анной. Обещаете?

- Обещаю.

- То-то же.



У неё была привычка смотреть собеседнику прямо в глаза. И от этого её взгляда что-то сжималось внутри и невольно заставляло отводить глаза и с удвоенным вниманием рассматривать обстановку комнаты.

Когда он об этом подумал, ему вдруг стало неловко. И досадно стало оттого, что эта непостижимая девушка смеётся над ним – одними глазами смеётся.



- Но где же Анна? – сказал Михаил. - Мы опоздаем…

Рада усмехнулась.

- Я позову её.



Она ушла, и почти тотчас же из комнаты выбежала Анна.

- Ой, Миша… а я и не слышала, как Вы пришли!

Она торопливо достала из шкафа расписной шёлковый шарф.

- Мы не опоздаем?

- Нет, ещё полно времени, - противореча самому себе, отозвался он.

Анна слегка замялась.

- Послушайте, Миша, а это удобно, что я иду с Вами?.. Ведь мы с Вашей сестрой не знакомы.

- Очень даже удобно. Наташа будет рада Вам.



Несмотря на то, что Рада вышла, он по-прежнему чувствовал на себе её насмешливый взгляд.

- А знаете, - решительно сказал он, - хватит нам, как почётным пенсионерам, обращаться друг к другу на «Вы». Как Вы на это смотрите?

- Вы правы, - сказала Анна.

И оба от души рассмеялись.

[rusia]

***



- Миша! Ну наконец-то!

Им навстречу выбежала красивая темноволосая девушка, и тотчас маленькая прихожая наполнилась смехом и щебетаньем.

- Привет, солнышко, - Михаил обнял сестру, расцеловал в обе щеки. – Будь счастлива! А где жених?.. Куда ты его подевала?

- Он в комнате – с гостями, - сказала Наташа, и вдруг закричала звонко: - Андрей! Андрюша, иди скорее!

- Сейчас, сейчас, - откликнулся мужской голос, но Наташа уже не слушала: всё её внимание было приковано к спутнице Михаила, которая стояла немного поодаль, держа в руках огромный букет белых хризантем.

- А Вы, конечно же, Анна. Миша столько рассказывал мне о Вас!

- От души поздравляю Вас, - сказала Анна, подумав про себя, что сестра Михаила очень ей нравится – нравится её доброжелательная искренность, радостный блеск миндально-зелёных глаз.

- Брат Вами попросту очарован, - лукаво улыбнулась Наташа. – Как Вам удалось покорить это каменное сердце?..

Но ответить Анне не пришлось: раздался звонок в дверь, и Наташа бросилась открывать.

- Она сегодня такая счастливая, - глядя ей вслед, произнёс Михаил, точно извиняясь за чрезмерную оживлённость сестры.

- Она прелесть, - ответила Анна.



Лязгнул замок. Ликующий вопль виновницы торжества заставил обоих обернуться.



На пороге сидел плюшевый медвежонок. Вернее, это был самый настоящий медведь – косолапый, тучный, с весёлыми чёрными глазками-бусинками. Обеими лапами он неуклюже сжимал небольшое блюдце, на котором лежали два кольца, и улыбался при этом ленивой, но очень добродушной улыбкой.



Наташа взвизгнула от восторга, подхватывая подарок на руки.

- Андрюша! Андрей! Иди скорее сюда! – закричала она.



На её крик в тесную прихожую высыпали гости. Наташа сунула медвежонка в руки подоспевшему жениху, и бросилась обнимать дарителей – симпатичную смеющуюся блондинку и…



Анна почувствовала, как улыбка медленно сползает с её лица.



- Поздравляю Вас, Наталь Санна, - сказал Владимир, степенно целуя кокетливо протянутую ему руку.

- Благодарю Вас, Владимир Иванович.

- И тебя, Андрей, поздравляю от всей души!

- Ну, хватит церемоний! – вмешалась блондинка, будто это не она только что чуть не задушила Андрея в объятиях, и звонко расцеловала Наташу. – Будьте очень-очень счастливы!

- Спасибо, Лизонька!



Анна отступила в угол, и, никем не замеченная, из своего укрытия разглядывала девушку, которая пришла вместе с Владимиром. Девушка была очень весёлая, энергичная и буквально излучала праздничное настроение.



- Как вам наш подарок? – бесцеремонно поинтересовалась Лиза.

- Чудесный! Где ж вы откопали такого?

- Места знать надо, - загадочно ответил Владимир, помогая своей спутнице снять пальто.

Но Лиза нетерпеливо раскрыла секрет:

- В «Салоне для Новобрачных», где же ещё! Правда, хорошенький?.. Терпеть не могу, когда на свадьбу дарят утюги и кастрюли!

- Отчего же? – поддел сестру Андрей. – Кастрюля – это полезный и очень ценный подарок!

- Ну, до свадьбы ещё есть время, - дипломатично заметил Владимир. – Будет вам и утюг, и кастрюля, и даже…



Он осёкся на полуслове. Потому что перед ним была Анна.



Она безмятежно смотрела на него и улыбалась. В ясных голубых глазах плескалось радушие, и можно было не сомневаться, что её искренне обрадовала эта неожиданная встреча.

Рядом с Анною, точно верный рыцарь и страж её спокойствия в незнакомой компании, стоял Михаил.



Друзья обменялись рукопожатием.

- Здравствуй, Володя, - приветливо сказала Анна.

- Здравствуй.

- И меня представьте! – Лиза тут же оказалась рядом.



Анна невольно отметила, как она хороша. Хороша именно своей непосредственностью, доброжелательной улыбкой, лёгкостью в общении. Искренностью хороша, обаянием.



А Лизу занимал уже совершенно иной вопрос.

- Андрюша будет сегодня петь? – громко поинтересовалась она.

- Непременно, - по-хозяйски ответила на это Наташа. – Правда, дорогой?..

Тот только покорно кивнул.

- Ах, как хорошо!

Лиза так обрадовалась, словно и не надеялась на положительный ответ. Казалось, ещё чуть-чуть – и она захлопает в ладоши, запрыгает от радости, как ребёнок.

- Знаете, - обратилась она к Анне, - ведь мой брат дивно поёт. Любому эстрадному исполнителю сто очков вперёд даст! – похвасталась она. – Да Вы сами услышите.

- Да не слушайте Вы её, - смущённо сказал Андрей. – Что ж мы стоим? Наташенька, ведь все уже в сборе?..

- Кажется, все, - рассеянно отвечала та, неохотно отрываясь от разговора с подругой.

- Тогда пойдёмте за стол?

- Пойдёмте, - согласилась Наташа.



Гости потянулись в гостиную, к празднично накрытому столу, ломившемуся от яств. Готовить Наташа любила и, что немаловажно, умела превосходно. А уж по случаю праздника расстаралась вовсю.



- А где же мишка? – вдруг воскликнула Лиза.

Не обращая внимания на укоризненный взгляд брата, она упрямо настояла на том, что медведя нужно непременно усадить в кресло, дабы он наблюдал оттуда церемонию, ради которой, собственно, и покинул пределы универмага.



За неимением свободного кресла, медведь был водворён на подоконник. Гостей тоже рассадили в соответствии с этикетом и Наташиным представлением об удобстве, так что Анна оказалась по левую руку от Михаила и прямо напротив Владимира.



- Как всё красиво! – шумно восторгалась Лиза. – Наташенька, ты обязательно должна дать мне рецепт вон того салата. Обещаешь?

- Ну конечно, - отвечала польщённая хозяйка.

- Тост за счастье жениха и невесты! – провозгласил Михаил.

Зазвенели бокалы.



Церемония свершения помолвки была необычайно хороша. И хозяева, и гости были веселы, много шутили, смеялись, поднимали тосты за благополучие будущих супругов. Шампанское лилось рекой.



- А теперь – танцевать!

Заиграла очень громкая ритмичная современная музыка.



Андрей вопросительно взглянул на невесту, но она покачала головой:

- Нет, я подожду медленного танца.



- Наташа, не обидишься, если я потанцую пока с Андреем? – сказала миловидная девушка с длинной белокурой косой.

- Ну конечно, танцуйте, - как-то уж чересчур поспешно разрешила Наташа. – Я не ревнивая.

- Правда, не ревнивая? – ухмыльнулся, глядя на неё, Михаил.

- Нисколько, - твёрдо ответила Наташа. – Ревность унижает человека. И того, кто ревнует, унижает, и того, кто вызывает ревность, – обоих. Глупо же устраивать скандал из-за нелепых подозрений и пустяков.

- Правильно, Наташка! – обрадованно вмешался Андрей. – Умница ты у меня!



Владимир заинтересованно посмотрел на Андрея, затем вновь перевёл взгляд на Наташу, отчего-то избегающую смотреть в сторону танцующего с другой жениха.



- Между прочим, Наталь Санна, ревность не всегда подобна тайфуну или цунами. Бывает она и тихая, милая, ненавязчивая. Неприметная постороннему взгляду. Благонравная и благопристойная.



Наташа враждебно посмотрела на него:

- И что же, Владимир Иваныч, Вы встречали такую?

Он усмехнулся:

- Да, приходилось.



- А мне кажется, Вы всё-таки ошибаетесь, - неожиданно вступила в разговор Анна, и прислушивающиеся к любопытной беседе гости разом повернулись к ней. – Не бывает милой ревности. Не бывает, и просто не может такой быть!



Владимир иронически приподнял бровь:

- Ну что же, Вам, вероятно, виднее.



Согласился с нею? Капитулировал? Или насмехается, по обыкновению?..



Анна почувствовала, как её захлёстывает безотчётная ярость, обида. Откуда-то взявшееся упрямое желание настоять на своём, доказать собственную правоту.



- Если человек любит по-настоящему, он не может не испытывать ревности. Пусть вопреки себе. Пусть невольно. Любовь и ревность – они рука об руку идут, и попробуй докажи, что ревновать глупо! Если любишь по-настоящему…

- Ну, если по-настоящему, тогда, конечно, другое дело, - вежливо согласился Владимир.



Анна глядела на него спокойно и умиротворённо, но внутри у неё бушевала буря.



- От того, что в ссору не выливается, ревность не становится «милой», - ядовито сказала она. – Она внутри прячется, мучает изнутри. Но не пропадает никуда. Не всё криком и скандалом решается. Это только в театре так. В жизни всё по-другому…



Владимир молча смотрел на неё, будто ожидая продолжения этой блестящей речи. Задумчиво и отрешённо. И отчего-то под этим пристальным взглядом ей вдруг расхотелось доказывать ему свою правоту.

- Просто вы, мужчины, иначе смотрите на эти вещи, - примирительно сказала она.

Он кивнул. И хотя внешне никак этого не показал, Анна знала, что он доволен исходом их словесной баталии. Так, наверное, чувствует себя генерал, чьё войско ступило на оставленную врагом территорию.



К счастью, в эту минуту зазвучала очень красивая медленная композиция.

- Белый танец! – объявила Наташа и поспешила пригласить брата, великодушно оставляя новоиспечённого жениха на милость девушки с длинной косой.

Но не тут-то было. Окинув танцевальный плацдарм взглядом коршуна, Лиза бросилась приглашать Андрея. Выглядывая из-за Мишиного плеча, Наташа благодарно улыбнулась ей.

[rusia]

Поблагодарив своего партнёра, Анна огляделась. Владимира в гостиной не было. Вышла в соседнюю комнату.

Он стоял немного поодаль – один. Понимая, что подобного случая поговорить наедине больше не представится, подошла ближе.



- Владимир, - позвала она.

- Да?..

Словно бросаясь с утёса в ледяную воду, помедлила пару секунд.

- Я хотела ещё раз поблагодарить тебя. За скрипку. Если бы не ты, сорвалось бы моё выступление.

Он нетерпеливо-пренебрежительно дёрнул плечом:

- Всегда пожалуйста.

- Нет, правда. Ты очень мне помог.

- Отрадно слышать.



Холодный, ровный, размеренный тон. И взгляд – безразличный. И профиль – будто скульптором в камне ваянный.



Анна стушевалась, отвела глаза.

- Пасмурно сегодня, - сказала она, пристально изучая открывшийся взору сквозь стекло балконной двери незатейливый осенний пейзаж.

- Да.

- Говорят, к середине недели ожидаются дожди.

- Вот как?

- И похолодает изрядно.

- Ноябрь, - всё тем же тоном изрёк Владимир.

- Сегодня ужасно сильный ветер. Северный.

- И что же ты хочешь?

- Я?.. – она даже несколько оторопела от этого прямого вопроса.

- Да, ты. Благодаря тебе я знаю, что грядёт похолодание и со дня на день ожидаются дожди. Ты это хотела мне сообщить?

- Нет, конечно же нет. Я…

Помедлила мгновение, будто с духом собираясь.

- Я хочу, чтобы мы с тобой снова были друзьями.

Он молчал, и Анну охватило смятение.

- Мы же были с тобою друзьями. Мы знаем друг друга с детства. Зачем таить друг на друга обиду? Что было, то прошло, и…

- … и кто старое помянет – тому глаз вон.



Этот его едкий сарказм. Цинизм. И взгляд – иронично-презрительный.

Быть может, и вовсе не стоило заводить этот разговор?..



С усилием сделала вид, что не уловила подтекста.

- Ну да, что-то в этом роде. К чему ссориться?.. У нас столько светлых воспоминаний. Общих воспоминаний, - подчеркнула интонацией и добавила тихо: – Иван Иванович хотел бы этого.



Нет, ни капельки она не изменилась. Всё такая же – милая, покладистая, легко идущая на компромисс. Готовая со всеми примириться и всех вокруг примирить.



Конечно, она права. К чему ссориться? Раз уж столкнулись в узком переходе – расходиться нужно миром, а не теснить друг друга локтями. Без обид и без колкостей.

И воспоминания общие – тут она тоже права. Никуда от них не денешься, от этих воспоминаний. И всё равно – разделишь их с нею, или в одиночку станешь мучительно их переживать вновь и вновь.

Она права. Но правота не всегда убеждает. И примиряет далеко не всегда.



Упрямо стиснул зубы. Посмотрел привычным колючим взглядом – прямо в глаза.

- Ну да, как у хиппи: «нет пушкам, да любви»!

- Я о любви не прошу. Но друзьями-то мы можем быть?



- Смотря что ты имеешь в виду под этим словом. Если беседы о погоде и в перспективе совместные походы в ближайшую пиццерию – то, конечно же, мы можем быть друзьями. Я одолжу тебе не только скрипку, но и рояль. А ты будешь дарить мне на день рождения коньяк и конфеты. Ну конечно, мы можем быть друзьями. И даже мило друг друга ревновать…



Вбежала Наташа.

- Аня, Владимир… Ну, что же вы! Идите скорее – Андрей будет сейчас петь!



Анна повернулась к Владимиру, будто хотела сказать ещё что-то, но Наташа продолжала стоять, глядя на них. И Анна вышла из комнаты первая. Наташа последовала за нею.



Голоса в гостиной уже смолкли. Все ждали. Андрей сидел, задумчиво перебирая струны гитары.

- Ну, братец, сбацай что-нибудь зажигательное! – сказал кто-то.

- Как прикажет хозяйка торжества, - ответил счастливый жених.

- Ну уж нет. Лучше что-нибудь задушевное, - нарочито капризно сказала Наташа.

- Ну, что же, как изволите…



Он провёл рукою по струнам, и они разом запели, заплакали, задрожали, будто лёгкое это прикосновение вселило в них дыхание жизни.



Истлело. Отцвело. Простилось.

Тебе я чужд, ты мне чужая…

Не просто так я возвратился –

Твой зов меня настиг нежданно.



Ты позвала меня без звука –

Безмолвьем, немотой, молчаньем;

Упрямо ты сжимала губы –

А сердце в голос закричало.



Тебе я чужд. Ты мне чужая.

Забыто. Миновало. Стёрлось...

Тогда зачем, в мой сон врываясь,

Твой взгляд меня позвал на помощь?..



Ты отболела старой раной

И вспоминаешься всё реже;

Но слыша твой призыв, исправно

Стремглав спешу тебе навстречу.



Так что ж – я чужд? И ты – чужая?

Изжито? Пройдено? Не больно?..

Ты позвала меня – я знаю! –

В ответ на мой призыв безмолвный.



Тихо-тихо в комнате. Только эхо ещё не отзвучало, отражаясь от внимающей гитарным аккордам благоговейной тишины.



- Как чудесно, Андрюша, - звенящим шёпотом сказала Лиза.

Все, словно очнувшись, заговорили вдруг разом, зааплодировали.



Анна оглянулась на Владимира. Поймала его взгляд.



Он не успел отвести глаза. Или, может быть, нарочно смотрел на неё, хотел удостовериться, что она обернётся?..

Быть может, гадал мучительно, сам себе противореча, не до конца сам себя понимая, не зная, зачем именно теперь он этого от неё ждёт?..



И она обернулась.



Его взгляд смягчился. Потеплел. Ожил.

Такой знакомый, магнитом к себе влекущий, пугающий и манящий взгляд…



А аккорды по-прежнему льются, льются, льются с гитарных струн…

[rusia]

***



По стеклу неудержимо бегут крупные капли дождя. Округлые, точно бусины, и холодные – лёд, в полёте тающий. Тяжело и неуклюже падают они вниз, бьются о железные скаты крыш, глухо разбиваются о стекло, хотя двойные рамы и скрадывают стук от удара. И непонятно – дождь ли это ещё, или уже снег, привнесенный в повседневную жизнь горожан раньше срока подкравшейся зимою.

Пальцы машинально выбивают на оконном стекле мерную дробь. Глаза застят непрошеные слёзы.

А дождь бьётся в стекло, бесцеремонно заглядывает в комнату, - скучный, назойливый, унылый осенний дождь.



… Тот дождь был совершенно иным – летним, солнечным. Дающим надежду. Дарящим тепло.



Лето катилось в август – золотое, зелёное, алое. С пряным запахом свежескошенной травы и голубизной свободно раскинувшихся над головою бескрайних небес. Незабываемое. Волшебное.



В воздухе носится жаркое дыхание близящейся грозы. Всё замирает в ожидании, смолкает пение птиц, только ласточки вьются близко-близко к обожжённой полуденным зноем земле.



Вот сейчас нальются свинцом лохматые облака, почти оглушающей сделается тяжёлая предгрозовая тишина, ярким росчерком пробежится по затянутому тучами небу металлического оттенка перо. Зашипит, заворчит, забормочет неясно гром вдалеке. И рухнет вниз, разом срываясь с неба, ликующий летний дождь.



Пожалуй, до дома добежать не успеть, дождь настигнет на полпути. А если всё-таки поспешить?..



Аня прибавила шагу, прижимая к себе папку с нотами только что разобранного скрипичного концерта. Уже приближаясь к троллейбусной остановке, с сожалением увидела, что щедро размалёванная рекламными слоганами девятка уползает за угол и прячется за домами.

- Ну вот, опоздала, - разочарованно выдохнула она, подставляя ладонь уже принявшемуся настойчиво моросить тёплому дождю.



- Ты куда-то торопишься?..



Аня обернулась так резко, что выронила папку с нотами. Они наклонились за ней одновременно и едва не столкнулись лбами. Прямо на Аню смотрели смеющиеся серые глаза.



Так всегда и бывает в фильмах. Порядком поднадоевший штамп, свидетельство полного отсутствия воображения у сценаристов. Герои наклоняются за упавшим предметом, их руки соприкасаются, и от этого лёгкого прикосновения обоим делается неловко и радостно. И смешавшись, оба начинают двигаться неуклюже, как тряпичные куклы, и нести несусветную чушь.

Хорошо, что всё это только в фильмах бывает…



Не в силах оторвать взгляда от бархатных серых глаз, Аня неосознанно наклонилась вперёд. То же самое сделал так неожиданно возникший перед нею визави. Их лица оказались совсем близко друг от друга.

Не глядя вниз, Аня шарила по земле в поисках упавшей папки. Уверенные руки нашли её ладонь и вложили в неё вожделенную папку, но та снова выскользнула из вмиг сделавшихся непослушными пальцев.

- Ох! – сказала Аня и втайне подосадовала на скудость единственных пришедших ей на ум слов. – Прости…

- Ничего, - усмехнулся Владимир.

И снова они наклонились одновременно. И снова перехватило дыхание от близости манящих и пугающих серых глаз.

Нет, оказывается, не только в фильмах бывает так…



Они стояли друг против друга и улыбались. Она – смущённо и радостно, он – насмешливо и светло.



Аня потянулась за пресловутой папкой, но Владимир быстро отвёл руку за спину.

- Нет уж, теперь я понесу. А то станешь ронять её через каждые десять шагов.

- А я никуда идти и не собираюсь, - резонно возразила Аня. – Я буду ждать следующего троллейбуса.

- И промокнешь до нитки?..



Отчего-то только теперь Аня поняла, что мелкий моросящий дождь превратился в настоящий ливень. Крупные тёплые капли сбегали по её разгорячённым щекам, стекали за воротник. И ей сделалось вдруг легко и весело, захотелось сбросить босоножки и бежать куда глаза глядят по мигом образовавшихся на асфальте бесформенным лужам…



Владимир быстро снял куртку и набросил ей на плечи.

- Зачем?.. У меня зонтик есть, - слабо запротестовала Аня, вытаскивая из сумочки нечто миниатюрное и кричаще аляповатое. – Мне его папа в прошлом году из-за границы привёз.

Владимир критически оглядел предмет её тайной гордости и нескрываемой зависти всех подруг.

- С этой безделицей не от дождя прятаться, а на набережной перед кавалерами дефиле совершать. Один порыв ветра – и ты побежишь за ним вдогонку.

- А ты что предлагаешь? – почти враждебно смерила его взглядом Аня: критики она не любила.

Но Владимир был настроен по-прежнему благожелательно, и даже не заметил колючего взгляда, брошенного на него из-под длинных ресниц.

- Переждать дождь. Тут поблизости есть маленькое кафе…

Аня упрямо раскрыла зонтик – взмыл вверх маленький островок чего-то ало-жёлто-зелёного, крошечное подобие райских кущ.

- Некогда мне – нужно к концерту готовиться.



Она подняла зонт как можно выше, так, чтобы и Владимир оказался защищённым от ливня. Для этого ей пришлось стать на цыпочки, и всё равно с каждым новым порывом ветра зонт норовил ударить её собеседника по голове.

- Эй, полегче! – заметил тот.

- Тогда держи сам.

- Ну вот ещё, торчать тут с девчоночьим зонтиком!

- Надо было самому озаботиться.

- Когда я уходил из дома, солнце светило вовсю.

- Вот и нужно было подумать о том, что зной всегда заканчивается ливнем.

- Надо было. Но предусмотрительность мне не свойственна.



Да уж… не свойственна. Что в прогнозах погоды, что когда дело идёт о твоих сердечных делах…



По счастью, она вовремя прикусила язык и не произнесла этого вслух, но даже мысленно произнесённые слова, будто материализовавшись, вызвали странную неловкость.



Предательски покраснев, Аня пристально разглядывала что-то у себя под ногами.

[rusia]

Владимир молчал. Она подняла на него виноватый взгляд, и их глаза встретились. Он улыбался! И улыбка его была какая-то новая – не саркастическая, не насмешливая, не язвительная. Скорее, так улыбаются люди, сделавшие для себя какое-то совершенно неожиданное, но безусловно приятное открытие.



Торопливо ища новую тему для разговора, Аня заметила наконец, что он стоит перед нею в одной рубашке. Куртку-то он отдал ей! Начавшее было убывать острое чувство вины тотчас же возвратилось с новою силой.

- Я передумала, - она отвела глаза. – Ты прав, так и простудиться недолго. И троллейбуса подозрительно долго нет – на линии авария, наверное… Пойдём. Переждём дождь в кафе.



В маленьком кафе царил полумрак, поминутно разрезаемый вспыхивающими по углам разноцветными огоньками. В противовес разыгравшейся за окном стихии с негромким урчанием грома и хлёсткими ударами дождя – крошечный островок света, сказочная бригантина, отправляющаяся в дальнее странствие, к неведомым берегам.



- Володя, здесь просто замечательно! Я никогда тут не бывала раньше…

У Ани над верхней губою уже появились белые сахарные усики. Она обожала пирожные.

- Ну вот, а ещё идти не хотела, - снисходительно усмехнулся Владимир.

- Так я же не знала, что здесь… Володя, у меня ещё столько дел сегодня!



Пустившись в рассуждения относительно только что полученного из рук учителя нового скрипичного концерта, она, по обыкновению, не могла остановиться. Владимир слушал её, внимательно разглядывая красноречивую собеседницу, задумчиво и серьёзно.



Заметив, наконец, его пристальный взгляд, она запнулась на полуслове.

- Почему ты так на меня смотришь?..

- Как – так?

Так – голодными глазами, подумала она, но вслух сказала иное:

- Как будто впервые меня видишь.

Владимир неопределённо усмехнулся.

- Тебе не нравится?

Смутилась от этого прямого вопроса. Принялась нарочито внимательно разглядывать содержимое своей тарелки.

- Пожалуйста, смотри на здоровье.

Но разговор больше не клеился. Потекла натянутая светская беседа, которая, впрочем, вскоре сошла на нет.



Аня сосредоточенно крошила пирожное на своей тарелке.

Ей было ужасно неловко под пристальным взглядом серых глаз.

Почему он так на неё смотрит? Почему молчит?..



Как хорошо они знают друг друга – и в то же время по сей день остаются незнакомцами. Он не пускает её в свою жизнь. Так, приглашает иногда, как в это кафе – по случаю, ненадолго. Ведёт с нею приличествующую оказии беседу – и никогда не говорит того, что хотелось бы слышать ей.



Что, собственно, она знает о нём?.. Только то, о чём беспрестанно судачат соседи и знакомые, которые не прочь пройтись на его счёт, косточки перемыть, осудить заочно. Как ей неприятна вся эта болтовня, сплетни, шушуканье по углам! Как больно оттого, что не на пустом месте все эти россказни возникают…



Украдкой бросила на него быстрый взгляд. Владимир смотрел на неё с непроницаемым видом, но ей отчего-то казалось, что в глазах у него пляшут чертенята.

Стушевавшись, Аня отвела глаза.



Неужели он действительно таков, как говорят?.. Ветреник, донжуан, ловелас, меняющий девушек, точно перчатки? Бесчувственный, бессердечный лжец?

Неужели так?.. И эта заботливость, и пробивающаяся сквозь маску безразличия насмешливая нежность, и ленивая теплота во взгляде – всё обман?

Не может, не может этого быть…



Пирожное уже почти превратилось в бесформенную массу, но Аня упрямо продолжала дробить его на куски.



Отчего с такою тревогой переглянулись намедни родители, когда она буквально настояла на том, чтобы пригласить Корфов – отца и сына – на семейное торжество? Отчего неодобрительно качала головою домработница Ивана Ивановича Варвара, невзначай отметив, что девушка зачастила в гости к учителю? Отчего непонятные, но определённо оскорбительные намёки роняла давеча бывшая одноклассница – завистница Полина?



Неужели правда то, что они говорят?..



Владимир… герой, явившийся из её снов. Закованный в латы, и перед нею одной поднявший забрало средневековый рыцарь. Бравый офицер в ослепительно белом мундире, ангажирующий её на тур вальса.

Серебро эполет, золочёная мишура аксельбантов. Инкрустированный драгоценными каменьями эфес шпаги. Достойный скульптурной лепки чеканный профиль и глаза – то бархатные, мягкие, как легкий дымок, курящийся над лесными озерами, то стальные, кобальтово-холодные, твёрдые. Открытая, чуть насмешливая, до мелочей знакомая ей улыбка.

Герой, явившийся из её несбыточных снов…



Она давно уже изучила каждое его движение, каждую чёрточку. Знала, что, когда он усмехается, справа на щеке появляется крошечная ямочка, а когда хмурится – лоб меж бровями прорезает еле заметная морщинка. Безошибочно угадывала его пристрастия, наизусть помнила его любимые словечки и жесты. И знала наверное, что единственной его предсказуемой чертою была непредсказуемость.



Неужели правы те, кто старается предостеречь её от ошибки?..



И снова их взгляды встретились и, точно обжегшись друг о друга, разлетелись в разные стороны.



Владимир неторопливо помешивал сахар в чашечке с чёрным кофе.



Ну, что она так смотрит? Точно впервые увидела. И каждый взмах ресниц, быстрый взгляд украдкой будто прожигает насквозь…



Девочка, которая глядела на него с серьёзным и поучающим видом снизу вверх, когда он насмехался над причудою великого Штрауса назвать свою знаменитую польку в честь пуделя собственной супруги; которая в темноте кинозала хваталась за его руку и до боли сжимала её – ой, ой, его же сейчас убьют! – когда на экране рвались снаряды и стрекотал пулемёт; которая упрашивала его снять с дерева отчаянно орущего маленького шкодливого котёнка с нахальными глазками, а потом, нежно тиская малыша, заявляла, что этот мяукающий серый комочек чем-то неуловимо похож на своего спасителя. Девочка, которую он знал столько лет…



Так много слов сказано уже о любви с первого взгляда. О любви страстной, всепоглощающей, пылкой. Рвущей сердце на мелкие кусочки и заставляющей его таять от восторга.

И ни слова – о такой, и ни слова – об этой любви.



Написаны сотни книг о чувстве, вспыхивающем в сердце мгновенно, как сухая щепка вспыхивает от поднесённой к ней спички. Сотни книг, романсов, сонетов. «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты…» Сколько рифмосплетений, сколько слов! Кто возьмётся их сосчитать?.. Об этом «чудном мгновении», о первом случайном взгляде, брошенном на незнакомца, сказано уже так много… и так мало – о взгляде тысяча четыреста девятнадцатом, о взгляде три тысячи семьсот двадцать первом…



А ведь очень часто именно так, потеряв счёт встречам и взглядам, рождается в сердце любовь.



- А ты что так на меня смотришь?.. – сказал Владимир.

- Как – так?

Так… с опаской. Как будто боишься меня, обвиняюще подумал он.

Но вслух произнёс совершенно иное:

- Как будто у меня четыре глаза.

- Тебе не нравится?

- Да нет… смотри на здоровье.



Боится, боится определённо. И, конечно, нашлись уже доброжелатели, и предупреждали её, должно быть, неоднократно, чтобы держалась от него подальше, и репутация его сомнительная уже во всех подробностях описана ей и его же собственным бесшабашным поведением подтверждена.

Милая, глупенькая, наивная девочка… что может быть у тебя общего с человеком, от которого каждую минуту жди неприятностей, который, судя по рассказам местных кумушек, только что не поедает на завтрак маленьких детей?..



Всё, хватит. Довольно с него на сегодня. Всему, право, есть предел…



Владимир резко поднялся с места. Аня вопросительно поглядела на него.

- Доела? – сказал он. – Тогда пошли…

И не дожидаясь её, направился к выходу.



Дождь всё ещё не перестал, но сделался тише, спокойнее. Сквозь просветы между стремительно плывущими в вышине облаками несмело пробивались солнечные лучи.



Аня раскрыла зонтик.

- Ну, мне пора, - неуверенно сказала она.

- Иди, - ровно ответил Владимир.



Аня медлила, топталась на месте.

- Смотри, солнце… Слепой дождь. Нужно загадать желание, и оно непременно сбудется, - сказала она.



Её глаза, обращённые к нему, бездонные голубые озёра – отражение небес. Его небес.

Забывшись, стремительно шагнул к ней.



Слепит глаза неизвестно откуда взявшееся среди проливного дождя солнце. Брызжет в небо фонтаном разноцветных сияющих искр.

Солнце готово выполнить любое его желание.



- Я уже загадал, - сказал он.

- Загадал? Что, если не секрет?..

- Сейчас узнаешь.



Он наклонился к ней, его губы легко коснулись её губ.

Она не отстранилась.



Зонт выскользнул из разом ослабевших пальцев и, влекомый ветром, устремился ввысь, поражая взор буйством красок.



А дождь всё не прекращался, щедро поя иссохшую, измученную зноем землю драгоценной влагой. Золотой, зелёный, перламутровый. Тёплый, радостный, исполняющий тайком загаданные желания, волшебный, солнечный дождь.



… Как же случилось так, что тот дивный, чарующий, тысячу раз взлелеянный в памяти дождь обратился вдруг этим, сегодняшним – холодным и злым?..

[rusia]

***



Зашипело масло на сковородке. Широкий нож-лопатка завис над ней наготове. С напряжённым лицом Анна застыла у плиты, следя, чтобы не подгорело блюдо, приготовлению которого она посвятила добрых полдня.

- И что ты так беспокоишься? – насмешливо протянула Рада. – Кавалер твой будет в восторге, пальчики оближет и немедля предложит тебе руку и сердце, лишь бы подобные кулинарные шедевры каждый день ожидали его по приходе домой.

Анна не отрывала сосредоточенного взгляда от плиты.

- Попробуй – не пересолено?

- Да всё просто замечательно! Не понимаю, отчего ты так переживаешь.

- Мне хочется, чтобы ему понравилось.

- Ему понравится, - проворчала Рада. – А если не оценит, тогда зачем он тебе такой сдался?.. Найдёшь себе другого… не такого гурмана, как этот.

- Да ну тебя, - отмахнулась Анна. – Мне кроме Миши никто не нужен.

- Вот оно что! Стало быть, и объяснение уже состоялось?.. а лучшая подруга, как всегда, узнаёт об этом последней!

- Прости, - кротко сказала Анна. – Я хотела тебе всё рассказать, да только случая не было.

- Да ладно, я не в претензии, - пользуясь тем, что внимание подруги приковано к шипящей сковороде, Рада незаметно стащила с тарелки тартинку и отправила её в рот. – Хотя ты, конечно, ужасное создание. Тихоня тихоней, но в тихом омуте, как известно…



Анна усердно колдовала над сковородой и не заметила фальшивых ноток в голосе подруги, не заметила её внезапно погрустневших глаз.



- Ужин при свечах, значит?.. – наигранно весело осведомилась Рада. – Только учти, к десяти я домой вернусь. Не ночевать же мне из-за вас на улице.

Анна смерила её чопорным взглядом.

- Можешь не беспокоиться, - добродетельно сказала она. – Никаких свечей не будет. Мы просто поужинаем наедине.

- Ну, ты даёшь! – недоверчиво рассмеялась Рада. – Что, просто будете сидеть друг против друга… и всё?.. Он будет твои салаты нахваливать, а ты краснеть от удовольствия?.. А потом он поцелует тебя в щёчку, и ты проводишь его до дверей? Прости, дорогая, но всё это скорее напоминает сцену из романа двухсотлетней давности.

- И тем не менее это так.

- Ну, смотри… заскучаете вы друг с другом.

- Нам не бывает скучно вместе, - отрезала Анна: это разговор выводил ей из себя. - Миша очень интересный собеседник.

- Ну что же… значит, тебе достался совершенно уникальный экземпляр. Раритет. Кладезь добродетелей. Это то, о чём ты мечтала, а, Аня?..

- Все девушки об этом мечтают, - неопределённо отвечала та, переворачивая обжарившиеся с одной стороны кусочки мяса на сковородке.

- Ну да… а принцев на всех всё равно не хватит, как ни старайся.

- Мне принц не нужен, - горячо возразила Анна. – Мне нужен Миша – такой, какой он есть.

- Глупости. Тебе червонный король предназначен. Вот с ним тебе век и коротать. Никому ещё от своей судьбы скрыться не удавалось.

- Тебе-то откуда знать?.. – засмеялась Анна. - Ни одно твоё предсказание до сих пор не исполнилось. Забыла, как Лёшку с параллельного потока приворожить пыталась, да всё без толку? Ну, какая из тебя гадалка, сама посуди...

- Ну, так уж и никакая. Если хочешь знать, сбывается только то, чему быть суждено, а не то, чего мы ворожбой у судьбы вырвать пытаемся. А я тебе говорю верно, судьба твоя – червонный король.

- А может, Миша и есть тот самый король червей?

- Ну уж нет. Валет треф – Миша твой. Рассудительный, благополучный. Не огонь – угольки одни теплятся. Кому-то оно и к лучшему, да только не тебе. Спичка просит пламени.



- Это поговорка такая?.. – покраснев, спросила Анна. – Неужели сама придумала?

- Представь себе. Кстати, ты горчицу не забыла купить?

- Не забыла. Вот, чем мораль читать, лучше соус попробуй.

- Мило, - Рада осторожно попробовала горячий соус. – Вполне в твоём духе – неостро и приятно на вкус. Не забудь ещё вазу для хризантем припасти.

- Зачем это?

- Ну, как же… он наверняка с хризантемами явится. С белыми. Они стоят долго. И выдумывать ничего не надо – проторённая дорожка вдвое короче.

- Вот выдумщица! – шутливо замахиваясь на неё прихваткой, возмутилась Анна.

Рада пожала плечами.

- А вот увидишь. Всё, я пошла. Удачи!

Запустив руку в вазочку с конфетами, она прихватила целую горсть и покинула кухню. Анна вернулась к своему занятию.

[rusia]

Удивительное дело! Как только появляется в её жизни привлекающий к себе интерес и внимание человек, все тут же начинают одёргивать её и внушать: он тебе не пара, не пара…

Почему вечно находится кто-то, кто всё знает лучше неё, и уверен в собственной правоте потому только, что обозревает ситуацию со стороны?..

И ведь было уже так в её жизни. Вот только правоты – или неправоты – своей этому «кому-то» до сих пор ей так и не удалось подтвердить.



…Они прощались на крыльце музыкального училища. Широкоплечий рослый юноша бережно протянул ей скрипку.

- Во сколько у тебя занятия заканчиваются? – неловко помявшись, спросил Никита.

- В два сорок… Но ты не приходи сегодня, не надо.

- А как же… Я помог бы тебе!

- Так ведь скрипка очень лёгкая. Это тебе не виолончель.

- Жалко, что не виолончель, - вздохнул Никита. – Но ты всё равно нашла бы отговорку, лишь бы меня не видеть. Ты не рада мне, Аня?..

- Ну что ты, Никита… Мы с тобою друзья. Ты очень дорог мне, честное слово.

- Но ты отказалась пойти со мною на дискотеку.

- Так у меня времени нет, Никита…

- А с Корфом пошла бы.



Аня, уже повернувшаяся было, чтобы подняться по ступенькам крыльца, вернулась назад.



- О чём это ты?..

- Так что же я – слепой, не вижу, как ты по нему сохнешь? Стоит ему пальцем поманить – и ты вне себя от счастья. Только не нужна ты ему. У него таких как ты – знаешь, сколько?



Залившись румянцем, Аня метала в него глазами молнии.

- Как ты смеешь так со мной говорить! – звенящим от волнения голосом сказала она.



- А что, скажешь – неправда? Вскружил тебе голову… Он позовёт – а ты и готова бежать за ним на край света. А лучше бы тебе на край света от него бежать. Да поскорее, пока беды не случилось. От таких как он добра не жди…

- Это не твоё дело, Никита. А со своими позволь мне самой разбираться.



Хотела гордо пройти мимо него, но Никита цепко ухватил её за запястье.



- Я же о тебе беспокоюсь, глупая. Он ни одной юбки не пропускает. Девчонок меняет как перчатки – и бросает через неделю. И ты так хочешь?

- Вот уж не думала, что тебя досужие сплетни интересуют…



Аня попыталась вырвать свою руку, но Никита крепко держал её.



- Корф с чужими чувствами не считается. Надоела, прискучила – пошла с глаз долой. Вот хотя бы Польку возьми…

- Полину?.. Да это неправда! Ты выдумал всё!..

- А ты пойди да и спроси у неё, выдумал я всё или нет.



Анна как заворожённая смотрела в его взволнованные светлые глаза.



- Тебе же потом плохо будет. И обидно, и горько. Не про тебя жених. Не бывать гнедому с ланью в одной упряжке.



Вокруг них стали собираться любопытные.

- Пусти, мне больно! – сквозь зубы прошипела она.

Никита выпустил её руку.

- Мне тоже больно, - пробормотал он.



Аня развернулась и быстро ушла. Не оборачиваясь.

[rusia]

***



«Не бывать гнедому с ланью в одной упряжке». Эти слова она повторяла себе в тот вечер неоднократно и на разные лады. Повторяла – и не могла себя убедить.



Поздний августовский вечер спустился на город. Крупные звёзды отражаются в тёмных лужах – как будто кто-то нарочно рассыпал их по асфальту, нарочно затем, чтобы прохожие безжалостно ступали по ним, топтали ногами. Редкие прохожие, нечётко очерченные силуэты, затерявшиеся в этой по-осеннему прохладной бескрайней мгле.



Пойти к нему. Спросить. Задать вопрос, что гложет её беспощадно.

Или нет… как можно! Выставить себя на посмешище, унизиться перед ним…

Ни за что…



В открытом окне – темнота. В наступившей тишине лишь изредка слышен шорох шин проехавшего мимо автомобиля. И глаза фар – жёлтые, бежево-красные, голубовато-белые – освещают улицу короткими хлёсткими вспышками.



Неужели правы те, кто пытается уберечь её от ошибки?..

Они все желают ей добра. Но кто наверное знает, что для неё – добро?



А он… надменный, и неистовый, и неуловимо нежный… Ни разу, ни разу не открывшийся полностью перед ней.

Неужели он так навеки и останется для неё – непостижим?..



Тихий шорох листвы. Это ветер, осторожно касаясь, перебирает тонкими пальцами её мягкие локоны. Локоны, в которых нет-нет да и мелькнёт жёлтая, до времени отгоревшая прядь.



Быть может, всё же пойти, спросить? И оборвать всё разом?..

Спросить. Но как?.. Какие подобрать слова для вопроса?



Зябко. Вечерняя прохлада вступает в свои права. Укрывшись в благополучном тепле, гаснет до утра биение жизни. Только где-то внутри скользким холодным комком шевелится страх. Страх неизбежного.



Он ничего от неё не требовал. Ничего не обещал. И ничего не предлагал ей взамен… взамен чего?..



Как же она запуталась…



Нужно на что-то решиться. Нужно немедля что-то решать…



Вот наступит утро – и она пойдёт к нему. Задаст вопрос. Неважно, как. Неважно, какими словами. Найдутся слова. Пусть неуклюжие, пусть первые пришедшие на ум – всё равно. Только не молчать. Только не изводить себя больше сомнением.



Утром. Да, да, с самого раннего утра. Владимир привык подниматься спозаранку, даже если ложится за полночь.



На что угодно она отважилась бы сейчас…



А когда расцвело над землёю солнце и утренним теплом налился воздух, Аня незаметно выскользнула из дома. Торопливо перешла улицу, чувствуя, как неровными гулкими ударами колотится в груди сердце. Миновала пустынный сквер.



Она увидела их сразу же. Сразу, как пересекла двор.



Из подъезда выбежала хорошенькая девушка – тоненькая, на неимоверно высоких каблуках. И следом за нею – Владимир.

Он без труда нагнал её. Некоторое время они шли рядом. Издали было не разобрать слов, однако девушка была явно чем-то рассержена. Обижена. Уязвлена. Резким движением она сбросила его руку, попытавшуюся небрежно её обнять. Потом не менее резко развернулась.

Её ладонь взметнулась было вверх с явным намерением дать пощёчину, однако Владимир легко перехватил её руку. С ленивой усмешкой наклонился к её разгорячённому лицу, и волосы их смешались.



А потом они просто пошли рядом, и она уже не пыталась сбросить его руку со своего плеча. И смеялась – её смех так и звенел бубенчиками в тишине не до конца проснувшейся ещё улицы. Где-то в кронах деревьев вторили ему птицы.



А Аня ничего не сказала. Мимо прошла.

[rusia]

***



… Их взгляды встретились как раз над белыми лепестками нежных, не до конца ещё распустившихся хризантем. Встретились – и расстались.



- Я тебе первому хотела рассказать, – Анна аккуратно раскладывала десерт по тарелкам. – Даже Рада ещё не знает. Моя симфония почти что готова. И маэстро согласился послушать меня в будущий четверг. Ты даже не представляешь, как я довольна!



Михаил невольно улыбнулся неподдельному энтузиазму в её голосе. Так говорила она только о музыке…



- И я доволен оттого, что довольна ты.

- Да что там довольна – я счастлива! Но немножко и страшно. Даже очень страшно. А вдруг… раскритикует?.. Он очень придирчивый и требовательный у нас…

- Если раскритикует – стало быть, ничего он не смыслит в музыке.

Анна засмеялась, польщённая.

- Ты же и сам не слышал.

- А я просто представляю тебя играющей… волшебное зрелище! У тебя просто не может получиться плохо.

- А хочешь, я сыграю тебе… ну, хотя бы отрывок?.. Хочешь? А ты скажешь, хорошо или нет… пожалуйста!

- С удовольствием.



Анна принесла скрипку, принялась канифолить смычок.

- Я сыграю тебе только начало. Остальное – сюрприз…



Её глаза счастливо блестели. Синие-синие, в неярком свете торшера они напоминали кусочек южного неба. В радужке плавали крошечные кусочки льда. А вокруг радужек – серебристые ободки…



Анна подняла смычок.

- Вот, слушай, - смущаясь, сказала она.

И полилась мелодия.



Говорят, что симфония – это целый мир, непередаваемое сочетание созвучий. Так оно и есть. И в этой симфонии Анин мир – потаённый, таинственный, старательно скрываемый ею от посторонних глаз – был разоблачён, высказан, выплеснут звуками наружу. Эта симфония не обещала сделаться великим событием в музыке, в ней не было глубокого драматизма или эпической мудрости – но она щедро дарила слушателя разнообразием красок, и невозможно было не последовать, повинуясь разноголосому пению струн, туда, куда она приглашала.



Мелодия то угасала, то нарастала, то на несколько секунд замирала, словно затем, чтобы сделать глубокий вдох. Смычок плавно скользил по струнам; потом вдруг взлетал над ними – и, словно одумавшись, возвращался к прежнему ритму. Скрипка пела, рассказывала что-то – то нежным русалочьим голосом, то дребезжащим, хрустальным, то надменным, властным голосом существа, далёкого от мирской суеты. И всё это было – её творение. И все это было ею создано.



Эта симфония была окрашена синью и золотом. Соната сменилась элегией, плавно перешла сперва в менуэт, а затем в скерцо. А потом вдруг взлетела вверх высокая нота – и осталась таять в воздухе. И медленно опустился вниз, с трудом оторвавшись от струн, волшебный смычок.



Оба долго молчали.



- А знаешь, я всегда мечтала написать симфонию, - нарушила молчание Анна. - Но она должна была быть другой. Я не знаю, какой именно, только не такою, как эта. Та симфония мне иногда снится. Правда-правда. Но это тревожный сон. Я поднимаю смычок и вижу, что кто-то оборвал струны на скрипке. Зал замирает в ожидании, а я стою, сгорая от стыда, и сама думаю – кто мог это сделать?.. И вдруг понимаю, что это же я сама, когда у меня не выходила мелодия, в отчаянии порвала струны. И просыпаюсь…



- Ты ещё напишешь когда-нибудь ту симфонию, - тихо сказал Михаил.

Анна покачала головой.

- Нет. Этого не случится. Мне кажется, однажды я уже играла эту мелодию. Вот только никак не могу вспомнить, какою она была…

[rusia]

***



…Иван Иванович умер в конце сентября. Скоропостижно, неожиданно. Скончался от внезапного сердечного приступа, приключившегося, несомненно, вследствие крупного скандала, обрушившегося на филармонию, где он служил капельмейстером первой скрипки. Скандал и впрямь разразился нешуточный, к тому же косвенно затрагивал и его, а старый музыкант принимал всё так близко к сердцу… и сердце не выдержало, остановилось.



По просторной квартире сновали знакомые, приятели, сослуживцы. Женщины всхлипывали, поднося кружевные платочки к тщательно накрашенным глазам, мужчины угрюмо курили, наполняя комнату едким табачным дымом. И все молчали, молчали…

Это молчание невыносимой тяжестью придавливало к полу. Отдавалось в висках глухими ударами молота, бьющего в пустую наковальню. Молчание, взамен которому нет, не существует, не придумано ещё подходящих слов.

Хотелось закричать. Схватить стоящее в центре стола фарфоровое блюдо и, запустив им с стену, насладиться беспомощным звоном осколков, дождём рассыпающихся на паркет. Рвануть на себя тяжёлую занавесь, погружающую комнату в полумрак, и впустить внутрь живой солнечный свет.



- Папа, ты не видел Володю?

Пётр Михайлович смерил дочь недовольным взглядом, но от комментариев воздержался.

- Нет, не видел. А что?..

- Гости о нём спрашивают. Хотят выразить ему свои соболезнования, а его нет… Я волнуюсь. Как бы не случилось чего…

Пётр Михайлович передёрнул плечами.

- Ничего ему не сделается. Он взрослый, самостоятельный человек. Не тревожься по пустякам.

- Но это не пустяк, папа. Как он будет теперь?.. Один… Мы ведь знаем друг друга с детства. Иван Иванович был твоим лучшим другом. У Владимира никого нет, кроме нас…

- Таким людям, как он, никто не нужен, Анечка. Когда-нибудь ты это поймёшь.

- Тогда пусть он сам мне об этом скажет! Пусть скажет, что мы ему не нужны…

Не выдержав будто насквозь прожигающего взгляда голубых глаз, Пётр Михайлович отвернулся.

- Спорить с тобой, - с досадою буркнул он.



Гости стали расходиться, так и не высказал своих соболезнований хозяину дома.

На плечо легла тяжёлая рука отца.

- Пойдём, Аня.

- Я не пойду, папа. Я подожду Владимира здесь.

В её голосе прозвучала непривычная решимость. Она умела быть очень упрямой, эта тоненькая хрупкая девочка.

Не глядя на отца, она инстинктивно представила, как он помрачнел и нахмурился. Но возражать отчего-то не стал.

- Но только чтобы через час дома была! Слышишь, Аня?..

- Да, папа.

Она согласно кивнула, но оба знали цену этой её покорности.

- Если к ужину не явишься, я сам приду и заберу тебя отсюда. Ясно тебе?

- Хорошо, папа.

Пётр Михайлович хотел ещё что-то сказать, но передумал. Досадливо крякнув, махнул рукою и вышел вслед за последними гостями.

Аня осталась одна.



Прошлась по пустынной квартире. Открыла окно – в комнату ворвался свежий осенний воздух. Немного помедлив, толкнула дверь в комнату Ивана Ивановича и вошла.

Первым, что бросилось ей в глаза, была скрипка. Она была небрежно брошена на диване и девушке вдруг показалось, что скрипка точно молчаливо зовёт её. Она подошла и взяла инструмент в руки. Провела ладонью по гладкой поверхности корпуса. Подкрутила колки.



Скрипка пела, надрывно жалуясь, будто и ей тоже было больно и горько от утраты человека, как никто другой умевшего извлекать из её туго натянутых струн живые звуки.



Эту мелодию Аня придумала не сама – её подсказала ей скрипка…



- Прекрати!.. сейчас же! Не смей!

Музыка резко оборвалась. Смычок выскользнул из испуганно разжавшихся пальцев и со стуком упал на пол.

- Володя…

- Не смей! – тяжело дыша, повторил он.

Аня растерянно смотрела на него. Словно придя в себя и устыдившись, он отвернулся.

- Эту мелодию играл отец… когда у него случился приступ...

Повисла долгая пауза.

- Прости, – наконец произнесла она.

Он не ответил, будто принимая её извинения, будто она и в самом деле чем-то провинилась перед ним.



Он стоял перед нею – далёкий, отчуждённый. Чужой.



Прогоняя наваждение, Аня возмущённо тряхнула головой. Косы запрыгали по плечам.

- Где ты был? Это просто невежливо – вот так исчезнуть с поминок. Тебя искали… хотели высказать тебе свои…

- … свои – что?.. Соболезнования свои лживые? Вот поэтому я и ушёл. Не хотел, чтобы они ещё один грех брали на душу.

- Как ты можешь?! Они любили Ивана Ивановича, уважали его…

- Да что ты знаешь! – отмахнулся он.

- Знаю, что они не желали ему зла. И ничем не могли помочь.

- Просто не захотели. Так ловко умыли руки, что в сравнении с ними Понтий Пилат выглядит обыкновенным грязнулей.

- Да они же не знали, что так всё обернётся. Быть может, они…

- Быть может. Да только отца этим не вернёшь.



Он подошёл ближе, так близко, что она поймала его дыхание.

- Ты пьян!.. – отшатнулась она.

- Угу, - ухмыльнулся он. – Это оскорбляет твои возвышенные чувства?

Её лицо жарко вспыхнуло.

- Зачем ты любезничала с ними?.. Со всеми этими людьми!.. Зачем, Аня?

- Они пришли почтить память твоего отца.

- Удостовериться, что своего добились, и он больше не стоит у них на пути?..

- Твой отец был болен, Володя. Давно болен. У него было слабое сердце. Понимаешь, никто не виноват…

- Чушь!.. Ты и сама в это не веришь. Извели, затравили – всё равно что своими руками прикончили! – а теперь пришли прегрешения замаливать. Совесть, вишь, пробудилась. Да только поздно теперь! Спохватились – а нет его. Некому им грех отпустить…

- Перестань, Володя… что ты говоришь!



Она заглянула ему в глаза и отшатнулась. Его взгляд был полон бешеной ненависти.



- Что, скажешь – неправда?.. И что половина знакомых стала его избегать, и эти мерзкие статейки в бульварных газетёнках – тоже неправда? И что из оркестра его выжили – из оркестра, который был смыслом его жизни, который он так любил? Ну, что ты молчишь?..

[rusia]

Аня стояла растерянная, не знающая, на что решиться, как поступить. А он говорил и говорил – торопливо, глотая слова, и не мог остановиться – как лодка, сорвавшаяся с якоря и отдавшаяся воле штормовой волны.



- Отец никогда не делился со мною тем, что его беспокоило. Не доверялся мне… будто боялся, что я его не пойму. А я был слишком горд для того, чтобы первым пойти на сближение – и вот теперь… поздно!.. И он никогда уже не узнает, как я его любил, как он был нужен мне…



Сел, уронил голову на руки.

- Он и об этом мне ничего не говорил. Переживал в одиночку. Ночами не спал, бродил по квартире. Бодрился, делал вид, что всё хорошо. И я делал вид, что верю в это. А сам знал, что ничем, ничем не могу ему помочь…



Аня не двигалась с места. Но руки, протянутые к нему, готовы были обнять его, утешить, прижать к себе. Она почти уже летела навстречу ему – но не решалась сделать ни шагу.



- Прости меня, – сдавленным голосом сказал он. – Я не должен был кричать на тебя. Ты ни в чём не виновата. Но только – уйди, пожалуйста, уйди…

- Почему?

- Я хочу побыть один – неужели не понятно?

- Я не уйду. Я нужна тебе.

- Мне никто не нужен, - хлёстко возразил он.



Голос – гневный, неистовый. А глаза – раненого животного, ребёнка, сбежавшего из дому и заблудившегося на первом же километре пути.



- Ты всё ещё здесь? – не оборачиваясь, отрывисто сказал он. – Ты что, не поняла: я хочу побыть здесь один. Ясно?! Один!..



Она подошла к нему близко-близко. Обняла его низко склонённую голову, погладила по щеке.

- Тебе плохо, Володенька?..

Он вскинул голову и ищуще посмотрел на неё. Губы дрогнули, но не произнесли ни слова.

Она опустилась перед ним на колени, взяла его ладони в свои.

- Я всё понимаю, Володенька… я всё понимаю. Всё пройдёт, мой хороший… всё наладится. Дай только срок.

- Я остался совсем один, понимаешь?.. Совсем один…



Она продолжала гладить его ладонь.

- Ты не один. У тебя есть друзья. Есть любимая работа, профессия. Ещё я…

В его глазах что-то блеснуло – резкое, пронзительное, как молния.

- Да… есть ещё ты. Ведь ты не уйдёшь, правда?..



Он уткнулся лицом в её волосы.

- Не уходи. Пожалуйста. Не уходи… не оставляй меня одного.

- Я не уйду. Я всегда буду с тобою. Всегда.

- Ты нужна мне. Нужна, как никто.

- Тише, ну что ты… тише…

- Боишься меня? – он пытливо заглянул ей в глаза. – Не веришь?

- Что ты, как ты можешь так говорить.

Он рассмеялся отрывистым неприятным смехом.

- Боишься… думаешь, что я обману, обижу тебя. Боишься, не веришь…

- Перестань. Тебе нужно прилечь. Ты устал. Я помогу тебе…



Он упрямо стряхнул её руку со своего плеча.

- Ты ничего не понимаешь, - горько прошептал он. – Совсем ничего…

Аня прижалась щекою к его руке.

- Отчего же не понимаю?.. Ты тоже мне очень нужен. Ты мне так нужен, Володя…



***



… Маленькая прихожая была освещена одним лишь неярким бра. По стенам сновали тени.

- Спасибо тебе за прекрасный вечер, - сказал Михаил. - Я позвоню тебе завтра.

Он наклонился и поцеловал её. Она положила руки ему на плечи, заглянула в глаза.

- Я буду очень ждать твоего звонка.



Закрыла за ним дверь, звякнула ключами. Каждый звук был завораживающе-привычным, и дыхание размеренным, и ясным сознание.

Медленно вернулась в комнату. На столе стояла хрустальная ваза с белыми, в нежно-розовых ободках, цветами. Инстинктивно склонилась над ними.

Но хризантемы, как известно, не пахнут…

Анна резко выпрямилась. Приложила руку ко лбу.



В этот вечер долго-долго пела ещё её скрипка. Но на нотном листе, куда она записывала свою симфонию, не прибавилось ни одной строчки.

[rusia]

***



Малый зал филармонии был полон народу. Они заняли свои места в девятом ряду партера и огляделись: яблоку негде упасть.



- Пойду куплю программку, – коротко сказал Владимир и ушёл.



- Твоего брата можно поздравить? – сказал Андрей на ухо Наташе.

- Тсс… - засмеялась та. – Услышит… Он запретил мне говорить на эту тему. Скрытный такой…

- Ну, раз он настоял на том, чтобы мы сегодня пришли…

- Ну конечно. Только ты всё-таки не говори об этом… при нём…

Михаил недовольно покосился на них.



- Знали бы вы, какого труда мне стоило уговорить Володю! – Лиза картинно закатила глаза.

- Ты молодчина, - похвалил Михаил.

Но этой скромной похвалы Лизе показалось мало.

- Представляете, он как услышал, куда я его зову, та-ак разозлился! Каких только доводов я ни выдумывала… Мы чуть не поссорились! А потом вдруг взял – да и согласился. Я даже не поняла, как именно удалось его убедить, - со смехом добавила она.

Андрей многозначительно хмыкнул.

- Престранный субъект, - сказала Наташа.

- Тише, вон он идёт.



Владимир протянул Лизе программку.

- «Болеро», - во всеуслышание прочитала она. – Народный испанский танец…

- Ой, смотрите, выходят, - прервала её Наташа.

Раздались аплодисменты.



По знаку капельмейстера музыканты принялись настраивать инструменты.



- А где же Анна? – Андрей близоруко рассматривал оркестрантов.



Внезапная какофония звуков сменилась напряжённым молчанием.



- Морис Равель. «Болеро»! – жизнерадостно провозгласил конферансье.

- Итак, Равель, танцуем болеро!

Для тех, кто музыку не сменит на перо,

Есть в этом мире праздник изначальный…



- Вон, вон она! – горячо зашептала Лиза. – Да вон же, слева… ну, рядом с толстым дядькой во фраке… которому дирижёр руку пожал…

Наташа рассмеялась, поспешно прикрыв рот ладонью.

- Этот дядька, между прочим, играет первую скрипку, - без тени улыбки заметил Андрей, но глаза за стёклами очков неудержимо смеялись. - Он самый главный в оркестре.

- Ох, только не будь занудой…

- А ты не демонстрируй собственное невежество. Слышала бы тебя мама…

Наташа пихнула его локтем.



- … Но жив народ и песнь его жива.

Танцуй, Равель, свой исполинский танец!

Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!

Вращай, История, литые жернова,

Будь мельничихой в грозный час прибоя!

О, болеро, священный танец боя! *



- «Священный танец боя…» - с упоением повторила Лиза и даже зажмурилась от удовольствия.



Дирижёр взмахнул рукою – глухо ударил барабан. Потом ещё раз. Потом ещё и ещё. Музыка уверенно нарисовала чёткую ритмическую фигуру. Повторила её – словно затем, чтобы по контуру обвести рисунок. Маленький штрих – взметнулись вверх, поблескивая металлом, скрипичные смычки и опять мягко легли на плечи скрипачей.

И снова та же мелодия, и снова – штрихом по контуру.



Михаил с огорчением убедился, что массивная фигура «Фальстафа» – так он про себя окрестил злополучного капельмейстера – наполовину скрыла от его взгляда Анну. Видна была лишь белокурая головка, слегка склонённая набок, отчего профиль девушки оказывался в тени. Только хрупкие пальчики время от времени взлетали вверх, крепко сжимая смычок.

А вот Раду, напротив, было видно прекрасно. Её всегда оживлённое личико было сейчас серьёзно и сосредоточенно и казалось непривычно бледным на фоне чёрного концертного платья. Только руки, по обыкновению, были унизаны браслетами, и хотя их звон тонул в хоре инструментов, отчётливо видно было, как они ярко переливаются, ловя блики огней.



Темп нарастал с каждой минутой. Музыка становилась громче, решительнее; в общее звучание постепенно вливались голоса новых инструментов.

Вот звучно запела виолончель… вот взметнулись вверх, холодно сверкнув позолотой в рассеянном свете люстры, проворные скрипичные смычки. Вот хрипло и немного ворчливо вступил в общий хор инструментов невозмутимый фагот.

И неумолимо ритмично бьёт барабан.

Забывшись, Лиза в такт музыке принялась тихонько притопывать ногой. Магия Равеля незаметно захватила и её.



Михаил снова вытянул шею, но златокудрая головка по-прежнему лишь изредка выглядывала из-за массивного плеча капельмейстера.

- Что ты всё время вертишься? – шёпотом возмутилась Наташа. – Из-за тебя я не могу на музыке сосредоточиться!

- Прости, - Михаил огорчённо притих.

Владимир с усмешкой поглядел на него.

- Во втором отделении сядешь на моё место, - сказал он. – Отсюда хорошо видно.

Что именно хорошо было видно с его места, он не уточнил. Но щёки Михаила вспыхнули жарким смущением.



Однако Владимир уже не смотрел на него. Он смотрел на сцену.

Они оба смотрели на сцену.



Вот снова затрепетали в воздухе тонкие скрипичные смычки. И её смычок – вон он, второй слева – блеснул и на мгновение замер, точно к чему-то прислушиваясь. И снова взлетел и замер. Маленькая рука уверенно ведёт его по струне. Как певуче… и нежно как…

И оттого особенно глухо и с безжалостной точностью исполняет свою партию тугой барабан.



Тук… тук… так стучит потревоженное сердце. Так пульсирует в висках неожиданно накатившая боль.



Быстрее, быстрее…



Проворно мечется над струною будто бы оживший в хрупких девичьих пальцах смычок. И крошечная искорка – нечаянный отблеск света, пойманный кончиком древка – притягивает и чарует взгляд.



Какой точный, самодостаточный, чуткий мотив. Как шумливое море, повинующееся приливам и отливам – в точно отмеренный срок. Море, которому волю свою диктует чётко очерченная береговая линия. Всякое море рано или поздно неизменно возвратится туда, где ему быть надлежит.



Тук… тук… больно. Снова и снова, нарастая в звучании, повторяется мелодия танца.



Быстрее, быстрее… учащается дыхание музыки. И лёгкие ободки струнных инструментов издали уже не кажутся холодными на ощупь – напротив, диву даёшься, как это музыканты касаются их, не опасаясь обжечься.



Тук… тук… маята повседневности. Лейтмотив каждодневного бытия. Сладость и горечь, горечь и сладость.

Снова и снова всё возвращается на круги своя.



И вдруг – пауза. Глубокий вздох. Аплодисменты.



Михаил перевёл дух.

- Замечательно! Браво! Браво! - откуда-то издалека слышится восторженный голос Лизы.

Неловким жестом Андрей поправляет сползшие на нос очки.

- Точно гипноз, - отчего-то смущаясь, говорит он.



Дирижёр жестом приглашает оркестр подняться. Музыканты чинно кланяются, привстав со своих мест.

Худенькая большеглазая девушка кланяется вместе со всеми. Теперь, когда она поднялась, её видно всю, целиком – от увенчанной золотой короной волос макушки до кончиков лакированных туфель.



Девушка смотрит в зал и не улыбается. Смотрит неотрывно, пристально. Как будто задумчиво. Как будто тоскливо.

Смотрит прямо ему в глаза. Но отчего-то не отпускает странное ощущение – что не на него смотрит.



Нелепость какая…



- Эй, ты в порядке?

Наташа со смехом провела ладонью перед глазами брата.

- Ещё немного – и ты превратился бы в соляной столб.

- Не говори ерунды, - с досадой отмахнулся от неё Михаил.

- Какая она красивая, - бесхитростно сказала Лиза. – И как играет!

Никто не поддержал её и не возразил.



Дирижёр снова взмахнул рукою. Оркестр молчаливо повиновался. И вновь исчезла белокурая головка за широким плечом капельмейстера.

- Фриц Крейслер! – с прежним энтузиазмом объявил конферансье. – «Венское каприччио».

Эта мелодия была легка и невесома. В каждой ноте, казалось, пело лето.

По-прежнему взмывали вверх тонкие озорные смычки. Напряжение, вызванное предыдущим произведением, рассеивалось.



Анну по-прежнему было видно плохо, и Михаил стал смотреть на Раду. Сначала просто из любопытства, потом – он сам не заметил, как случилась эта перемена – неотрывно, пристально. Словно маленький, похожий на солнечный зайчик, отблеск света, подхваченный её крошечным перстеньком, приковал к себе его взгляд, заставил следить за ним глазами – будто бы неосознанно, будто бы наперекор самому себе.

И когда пьеса была сыграна до конца и музыканты поднялись со своих мест – он, точно пробудившись, аплодировал нарочито громко, отчего-то избегая взглядов друзей.

[rusia]

В антракте вышли в фойе. Лиза и Наташа восторженно обменивались впечатлениями. Михаил и Андрей не заставили себя долго ждать. В приливе эмоций все четверо хвалили Анну так, будто она одна играла сразу за весь оркестр. Владимир молчал, пробегая глазами афишу.



- Это ведь скрипка твоего отца, Володя? – Михаил попытался вовлечь его в разговор.

- Нет, - коротко ответил Владимир. – Эта – другая.

- Странно, что она играет на своей скрипке сейчас, - удивилась Наташа. – Наверняка её инструмент проще, и не такой удобный. Я слышала, что у старых скрипок и звучание другое, глубокое. Может быть, она боится её испортить, бережёт?

- Конечно, этот инструмент ей очень дорог, - поддержал невесту Андрей.



- Ты подарил ей скрипку, Володя? Отдал её насовсем?



Лиза не могла поверить своим ушам.

- Я думала, ты одолжил ей инструмент ненадолго… Почему ты мне не сказал?

- Забыл, - спокойно ответил Владимир.

- Но ты так дорожил ею… ты так рассказывал мне о ней…

В глазах Владимира мелькнуло едва уловимое удивление.

- Мне показалось, тебя эта история не слишком заинтересовала, - мягко заметил он.

- Тебе показалось! – покраснев, парировала Лиза. – И я прекрасно знаю, как ты дорожил этой скрипкой. Будто реликвией какой. А потом взял и отдал.



- Ты говоришь так, словно он отдал скрипку кому-то чужому! – возмутился Михаил.

- А разве не так?

- Перестань, Лиза, - неуверенно укорила её Наташа.

Лиза испытующе смотрела в непроницаемое лицо Владимира.

- Разве не так, Володя?

- Конечно, нет! – снова вмешался Михаил. – Анна была любимой ученицей отца Володи. Она никогда не была ему посторонней! Они вместе выросли, почти как брат и сестра!



- Это она тебе сказала?

Резко. Точно рассёк воздух хлыстом.



- Разумеется, - ответ почти с вызовом. И с ноткой подозрения, эхом вслед Лизиному вопросу: - А разве не так?



- Так, - невозмутимо ответил Владимир. – Конечно, так. Анна всегда говорит правду. И всегда поступает правильно.



Раздался второй звонок.

- Пойдёмте в зал, - нарочито непринуждённо произнёс Андрей.



Вернулись на свои места. Лиза выглядела непривычно растерянной. В глазах застыло тревожное и не то виноватое, не то обвиняющее выражение.

Михаил молчаливо хмурился. Он сам не мог бы объяснить, отчего ему так неприятен только что случившийся разговор. И сам не мог бы объяснить, отчего думает сейчас об Анне с досадой, точно именно она была виновата в этом нелепом чувстве неловкости, которое он испытывал.



- У кого программка? Что там у нас во втором отделении? – дипломатично осведомилась Наташа.

Андрей развернул листок.

- Мануэль де Фалья, - прочитал он. – «Танец огня».

Лиза выхватила программку у брата. Пробежав глазами описание, восторженно ахнула.

- Нет, вы только послушайте!.. «Танец огня» - фрагмент балета о прекрасной цыганке, которая прыгает через костёр в надежде, что жар пламени заглушит боль от утраты возлюбленного… Боже мой, как красиво…

Михаил с воодушевлением поддержал её. Отчего-то молчание казалось ему гнетущим, и он был благодарен Лизе, нашедшей тему для разговора.



Как друзья и договаривались, во втором отделении Михаил занял место Владимира. Отсюда действительно хорошо было видно Анну. Она сидела очень прямо, придерживая подбородком скрипку. Слегка прищурившись, она смотрела в партитуру.



Отчего-то ему показалось, что в эту минуту она от него бесконечно далека.



И ещё ему показалось, что он очень плохо её знает. Быть может, не знает совсем.



Эта мысль, несомненно, была глупой. Оскорбительной. Неуместной.

И всё же она была.



И только Анна была виновата в том, что эта мысль его посетила. Виновата была своею холодностью, отчуждённостью, виновата тем, что всегда оставалась в его присутствии спокойной и рассудительной, что ей всегда находилось что ответить ему. Тем, что он был нужен ей меньше, чем её скрипка и эта треклятая симфония. Тем, что никогда не кинулась бы в огонь, чтобы забыть свою любовь к нему – как эта цыганка, танцующая в языках пламени.

Впервые Анна представилась ему не бесплотным ангелом, не таинственной феей, не сладкоголосой сиреною. Не коварной, не простодушной, не рассудочной. Она была просто другой. И какой другой – он сейчас не смог бы ответить.



После концерта дождались Анну на крыльце филармонии.

- Ты замечательно играла! – воскликнула Наташа и потянулась, чтобы её расцеловать. – Это было прекрасно, прекрасно…

- Спасибо, Аня… – Лиза задушила её в объятиях.

Анна смеялась, отвечая на дружеские поцелуи. И когда её мягкие губы коснулись щеки Михаила, ему стало совестно своих давешних раздумий.



При всех он подхватил её на руки и закружил. Он знал, что имеет на это право. И знал, что имеет право на то, чтобы при всех её поцеловать.

- Миша, перестань!.. Миша…

Он опустил её на землю. В вечернем полумраке не видно было румянца, залившего её бледные щёки.

- Ну что ты делаешь… - растерянно договорила она.



Анна обернулась и посмотрела на Владимира. Как давеча в зал со сцены смотрела – отрешённо, задумчиво. С какой-то невысказанной мольбой.



- Спасибо, Анна, - ровно сказал Владимир. – Отец гордился бы тобою сегодня.

Она продолжала молча смотреть на него. Беспомощным, зависимым взглядом.

Его глаза потеплели, будто оттаяли. Где-то в глубине зрачка зажглись озорные огоньки.

- А мизинец на смычке ты всё-таки держишь неправильно, - сказал он. – Совсем как раньше.





* Николай Заболоцкий, «Нотный пример»

[rusia]

***



Ночь. Тихо, но даже тишина – звенящая, осязаемая. Лишь чуть брезжит неяркий уличный фонарь, да изредка, проникнув в темноту комнаты сквозь неплотно задёрнутые шторы, змейкою пробежит по потолку полоска света автомобильных фар.



Глаза пристально всматриваются в расплывшееся на потолке жёлтое пятно. Оно чуть дрожит: должно быть, ветер раскачивает фонарь. И оттого необъятная ночь кажется как будто живою.

Живою, потому что наполнена звёздным светом, сияньем луны и сонным дыханием – умиряюще мерным и ровным. Так близко.



Должно быть, часа два пополуночи. До рассвета ещё так далеко… Можно лежать вот так долго-долго. Всматриваться в этот пятачок света на потолке, там, где он в мягкой полутьме перетекает в стену. И вслушиваться в эту ночь. Слушать её… и слышать…



Стараясь не шуметь, Владимир сбросил с себя одеяло. Приподнялся, чутко всматриваясь в темноту.

Голова Лизы покоилась на сгибе его руки, белокурые кудри рассыпались как попало, мягко щекоча кожу.

Владимир осторожно высвободил руку.

- М-м?.. – не просыпаясь, пробормотала Лиза. Её ладонь инстинктивно скользнула по постели, там, где только что было его плечо.

- Тише, тише… я здесь. Спи.



Вышел на кухню. В тёмном квадрате окна – чётко высеченное из ночной черноты пятно света. Чуть покачиваясь от ветра, огонёк притягивает доселе блуждающий взгляд.



Сухо щёлкнула зажигалка. На кончике длинной сигареты вспыхнул вороватый огонёк, тут же рассыпавшись в темноте десятками искр.



Блеклый свет фонаря в ночи. У фитиля, там, где свет переходит из бежевого в льдисто-голубой, а потом в молочно-белый, зарождаются видения. Если пристально вглядеться в эту точку, причудливо соединившую сон и явь, если долго смотреть на неё, то теряется ощущение времени и пространства. И чувство реальности происходящего – теряется тоже…



Сколько лет прошло, а её глаза всё стоят перед мысленным взором. Так явно. Гневные и одновременно покорные. Потерянные, беззащитные перед жизнью. Ведающие какую-то неизбывную мудрость, которую ему постичь не дано.

Стоит перед глазами тоненькая фигурка, полудетские руки, податливо лежащие на его плечах. Улыбка, перетекающая из глаз в уголки мягко очерченных губ.

Стоит перед глазами тёплый день бабьего лета. Старый парк. Палитра осенних красок. И что-то внутри привычно саднит и ноет от воспоминаний, как будто иссякает по капле, как будто наружу по ниточке тянут его.



…Он сразу её увидел.

Положив футляр со своей драгоценной скрипкой на скамью и облокотившись сзади об её высокую спинку, Аня разговаривала с Никитой – рослым парнем, жившим по соседству с нею. Ни для кого не было секретом, что он давно и безнадёжно в неё влюблён.



Даже издали видно, как играет осеннее солнце в её волосах, и они золотятся и разлетаются на ветру. И когда она вот так склоняет голову набок, внимательно слушая собеседника – как сосредоточенно и серьёзно её лицо…



Должно быть, Никита сказал что-то остроумное, потому что Аня звонко рассмеялась. Нахмурившись, Владимир бессознательно ускорил шаг.



Его заметили. Аня издали улыбнулась ему. Лицо Никиты разом приобрело кислое выражение, будто он только что целиком проглотил лимон.

- Привет! – Владимир подошёл ближе.

- Привет! – сияя улыбкой, отозвалась Аня. – Как прошла операция?

- Всё в порядке. Благополучно.

- Володя ассистировал сегодня на операции, – пояснила Аня насупленному Никите, молчаливо стоявшему в стороне. – Что-то очень сложное и опасное… Я волновалась за тебя, - добавила она тихо, обращаясь уже к Владимиру.



Никита враждебно усмехнулся.

- Странную профессию ты выбрал, Корф, - сказал он. – Тебе не к лицу милосердие.

- Никита!.. - одёрнула его Аня.

Владимир, прищурившись, смерил его презрительным взглядом.

- Если мне захочется узнать твоё мнение на мой счёт, я тебя обязательно спрошу, - чеканя слова сказал он.

- Каково это, причинять людям боль, а, Корф?..

Аня вцепилась в руку Владимира.

- Чтобы добраться до сердца, приходится вскрывать грудную клетку, - холодно произнёс он.

- Владимир будет прекрасным врачом, - твёрдо сказала Аня.



Владимир перевёл на неё взгляд, и глаза его потеплели.

- Я провожу тебя, - просто предложил он.

Она молча улыбнулась согласно. Обошла скамейку, чтобы взять свою скрипку.



Чернее тучи, Никита шагнул к ней.

- Аня… - прошипел он.

Она обернулась. Её лицо вмиг сделалось виноватым.

- Ох, прости, Никита… Я совсем забыла… прости… Я обещала Никите пойти с ним на фотографическую выставку, - объяснила она Владимиру. – Давай в другой раз, а?.. – снова обернулась она к Никите, и в её глазах появилось жалкое и умоляющее выражение.



Никита нехорошо ухмыльнулся.

- Что, не терпится получить очередную порцию счастья?..



Владимир сжал кулаки. Глаза полыхнули опасным огнём.

- Заткнись, - процедил он. – Это не твоего ума дело, понял? Сейчас же извинись перед ней!



- С какой стати ты мне будешь указывать, Корф?



- Прошу вас, не ссорьтесь, - растерянно пролепетала Аня. Её голубые глаза, огромные от волнения, напоминали в эту минуту два разлившиеся испугом озера.



Но они её не слышали. Они стояли вплотную друг к другу, и лица их дышали ненавистью.



- Убирайся отсюда, - сквозь зубы сказал наконец Владимир. – Немедленно.

Никита покачал головой.

- Я уйду вместе с ней.



- Пожалуйста… - снова начала Аня, но её опять не услышали.



- Сейчас же извинись, - смерив соперника взглядом василиска, ровно повторил Владимир. – Иначе я за себя не отвечаю.



Мрачная ухмылка Никиты стала ещё шире.

- С чего это мне извиняться? Разве я неправду сказал?..



Аня вскрикнула: кулак Владимира, стремительно выброшенный вперёд, едва не сбил противника с ног. Прижимая ладонь к разбитой губе, тот невнятно выругался сквозь зубы.



Владимир снова занёс руку для удара. Его противник был сильнее и крупнее его, но ярость, казалось, придала ему сил.



- Володя, нет!.. – крикнула Аня, пытаясь удержать его руку.

- Отойди, - коротко бросил он, отталкивая её.



Расширившимися от ужаса глазами Аня смотрела, как они избивают друг друга. Она даже не понимала, на чьей стороне преимущество в этом поединке; в ушах шумело. Ужасно хотелось закрыть лицо руками и не видеть происходящего. И только когда Никита споткнулся, пытаясь увернуться от занесённого над ним кулака, к ней вернулся дар речи.



- Прекратите! – что было сил закричала она.



Владимир обернулся. На краткий миг её поразило выражение холодной ярости, плескавшееся в его серых глазах.



Шатаясь, Никита поднялся на ноги. Боясь встретиться с ним взглядом, Аня опустила голову. Но провожая взглядом его ссутулившуюся фигуру, она чуть не плакала и всё повторяла:

- Как ты мог?.. Господи, как же ты мог?!

- Он оскорбил тебя, - спокойно объяснил ей Владимир.

- Ты жестоко унизил его…

- Это послужит ему уроком.

- Ты знал, что у него нет против тебя никаких шансов!.. – набросилась на него Аня. Её глаза сверкали не то от гнева, не то от невыплаканных слёз, а может, от того и другого – вместе. – Ты же занимался этим твоим дурацким… ну, восточной борьбой! Ты нарочно выставил его на посмешище! Ты просто издевался над ним!

- К твоему сведению, я не ставил себе целью унизить его, - отчеканил Владимир; это разговор начал его раздражать. - Не моя вина, что он оказался неуклюж, как медведь.



- Ты бессердечен, - срывающимся голосом выпалила Аня. – Ты безжалостный, самовлюблённый эгоист!



Его лицо превратилось в гранитную маску.

- Спасибо, - пугающе ровно и холодно сказал он. – Всегда приятно узнать, что думают о тебе окружающие.



Аня вздрогнула, как будто он ударил её.

- Володя, послушай… я не то хотела сказать, я… но пойми, ты был… ты был не прав…

На его лице ничего не отразилось. Он просто стоял и смотрел на неё – с вежливым безразличием незнакомца.

- Позволь мне судить об этом самостоятельно, - веско произнёс он. – И раз навсегда запомни: я сам принимаю решения и сам отвечаю за свои поступки.



Её губы предательски задрожали. По щекам побежали солёные ручейки.



Что-то мелькнуло в его глазах. Владимир стремительно шагнул к ней.

- Аня, - почти с испугом сказал он, - Аня, ты что…



Она бессознательно уткнулась носом в его рубашку.

- К-как ты мог?.. – всхлипывая, бормотала она. – К-как же т-ты мог… З-зачем ты эт-то сделал…

- Аня, Анечка…

- Я нен-навижу тебя за это… Я ненав-вижу…

- Перестань, что ты… - его руки неловко гладили её по голове.

- Он т-такой… хороший, добрый… он был моим д-другом…

- Он обидел тебя.



- Нет… это ты меня обидел. Ты даже не понимаешь, ты…



Она подняла к нему залитое слезами лицо.

- Я кричала, чтобы ты остановился. Мне было страшно. Я так просила тебя, а ты…

- Тише, ну что ты… не плачь…

- …а ты даже не слушал…



Он вытащил платок и принялся вытирать её лицо. Она шмыгала носом и старательно смаргивала нависшие на ресницах крупные солёные капли.

- Он… он тоже ударил тебя – прошептала она. – Тебе не больно?

Он покачал головой, пряча в уголках губ улыбку.

- Мне было так страшно, - повторила она.

- Прости меня, - тихо сказал Владимир.



Ответом ему был прерывистый вздох, больше похожий на всхлип.



- А я не стану перед тобой извиняться, - сказала она, и в её тоне было нечто забавно бунтарское. – Всё, что я тебе сказала, было в полной мере тобою заслужено.

Он усмехнулся.

- Так, стало быть, я эгоист?

- Да, - она снова уткнулась лицом в его грудь, и её голос звучал теперь приглушённо и словно откуда-то издалека.

- И самодур?

- Угу, - с готовностью согласилась она, чувствуя, как смыкаются у неё за спиной его руки.

- И вообще мерзавец редкостный?..

Она фыркнула:

- Похоже, что так.

- Ну что же, - спокойно заметил он. – Зато у меня никогда не будет инфаркта.

- Почему это? – она подняла наконец голову, и он с облегчением увидел, что она улыбается.

Он усмехнулся одними глазами.

- Потому что я бессердечный.

Она опустила голову; как будто спряталась от него.

- Мне пора домой, - сказала Аня. - Пожалуйста, проводи меня.

[rusia]

Он не понял. Он так ничего и не понял, и никогда не поймёт. И – что самое досадное и пугающее – не позволит ему объяснить.

И ей он тоже никогда не объяснит, что движет его поступками.

Он защитит её от несправедливых нападок недругов и друзей; не поздоровится всякому, кто посмеет обидеть её.

Он защитит её от сплетен и пересудов; сделает всё от него зависящее, чтобы она никогда не пожалела о своём чувстве к нему.

Он защитит её от целого мира. Но в свой мир её не допустит.

А ей так нужен, так нужен именно – его мир…

Ей так нужно – его понимать…



Он так близко к ней. Вот он, идёт с нею рядом. Вот его рука – уверенная, решительная рука, готовая её поддержать, уберечь от падения.

Так близко… и так далеко.



Ей не понять. Кроткая мягкосердечная девочка никогда не примет категоричности и резкости его натуры. Так и будет пугаться и приходить в ужас каждый раз, когда ему вздумается поддаться эмоциям и позабыть о долженствованиях и бонтонах, которые довлеют над ней. Можно ли всю жизнь прожить, опасаясь её напугать, оттолкнуть от себя?.. Можно ли всю жизнь пытаться быть – не собой?



… - Володя…

Обернулся резко. В дверном проёме, щурясь от неяркого света, стояла Лиза. Пальцы неловко теребили пояс халата.

- Я проснулась, а тебя нет… Почему ты не спишь?



Подошла ближе, коснулась рукою его плеча. От этого мягкого, живого прикосновения что-то перевернулось внутри.



- Тебя что-то тревожит?..

Неопределённо передёрнул плечами, едва не сбросив её руку.

- Нет… с чего ты взяла?

- Мне показалось, что-то произошло. Что-то, о чём ты мне не рассказываешь. Ой, смотри, чашка плохо вымыта…

Отвернулась, повернула кран; звякнули чашки.



- Ты очень её любил?

- Что?.. – резко вскинул голову. Сверкнули серой сталью глаза.

- Ты очень любил её?.. Анну?



Он молча смотрел на неё. Изучающим, долгим взглядом.



Но Лизе не требовалось ответа.

- Я всё поняла, когда вы говорили о ней с Мишей, - сказала она. – Конечно же, ты её любил. И тебе неприятно её видеть сейчас. Она была очень дорога тебе, да?..



Неторопливо принялась вытирать только что вымытую чашку цветастым кухонным полотенцем.

- Прошло много времени. То чувство прошло. Я всё понимаю. Это было – детство. Мечта. Ведь так, Володя?.. Ведь так, я права?



- Лиза, послушай, - деревянным голосом произнёс он. - Я не хочу причинять тебе боли. И я не хочу, я не могу лгать тебе…



Она покачала головой.

- Тебе никогда не удастся мне солгать. Если ты разлюбишь меня, я это почувствую. Я пойму.



Владимир почувствовал, как в горле против воли образуется комок. Она была такая хрупкая, такая беззащитная в эту минуту – в домашних шлёпанцах на босу ногу и с растрепанными кудрявыми волосами.



- Мне никогда ни с кем не было так хорошо, как с тобой, - сказала Лиза. – Никто не был мне так дорог, как ты. Никто никогда так меня не любил.



Он продолжал глядеть на неё пристально.

- Пойдём спать, - тихо сказала Лиза. – Тебе же рано вставать. Пойдём.

Протянула ему руку, и ладонь инстинктивно ухватилась за тёплые пальчики.



Лиза щёлкнула выключателем. По потолку побежала полоска света от фар проехавшего мимо автомобиля.

И тишина осталась прежней – звенящей и осязаемой.



До рассвета ещё далеко. Долго ещё можно лежать вот так – бессонно вглядываясь в эту ночь. Слушая её… и слыша.

[rusia]

***



Лента эскалатора неспешно ползёт вниз; гладкая дорожка привычно превращается под ногами в ровные ступеньки. Рука мягко и уверенно ложится на перила. Так повторяется изо дня в день, и в этой обыденности есть какая-то неуловимая прелесть – прелесть предсказуемости. Она же – источник непередаваемого ощущения усталости и опустошенности. Будто физически чувствуешь, что повседневный этот антураж – не более чем форма, скрывающая полую, зияющую внутри, ничем не заполненную пустоту.



На встречной ленте эскалатора – строгий силуэт девушки. Она низко склонила голову, как будто прячась, и её лица не видать, оно наполовину скрыто капюшоном пальто. Глупо, но на мгновение – всего лишь на одно мгновение! – ему показалось, что… что это… нет, чушь несусветная.



Владимир, перепрыгивая через ступеньку, устремляется вниз. И он не видит, как девушка, повернувшись, пристально и смятенно смотрит ему вслед.



Глупо, как глупо. Она ему уже начинает мерещиться. Как навязчивое сновидение, которое даже при свете дня не хочет его отпустить. Он так и спит с открытыми глазами. Спит и видит – её. Он не хочет её видеть, ни наяву, ни во сне, и всё-таки видит. Так явно. Будто видение материализовалось. Что это, доктор?.. навязчивая идея? Idee fixe? Я болен? Есть ли средство от этой болезни? Микстуры, припарки, растирания? Я готов, пожалуйте, лечите меня! Где ещё Вы найдёте пациента, который с такою готовностью шагает навстречу Вашим сомнительным предписаниям? Где ещё Вы найдете пациента, у которого есть такое огромное желание, такой стимул избавиться от досадного недуга?

Что?.. как Вы сказали? Не поддаётся лечению?.. Э-э, да Вы шарлатан, милый доктор. Не поддаётся лечению… да что Вы знаете! Что вы все можете обо мне знать…



А ведь она живёт тут поблизости. Миша как-то сказал…



Ну и что? Разве это не всё равно? Все должны где-то жить. Вот и она живёт тут, неподалёку. Ну и хорошо. Это почти что центр города. Очень хорошо.

И каждый день она ездит на метро. Быть может, садится именно на эту ветку метро? В эту самую электричку, на этой самой станции?.. Чудесно.

Должно быть, она поздно возвращается с репетиций. Её филармония довольно-таки далеко от дома. Наверное, устаёт очень… она привыкла заниматься до умопомрачения. Она очень целеустремлённая и старательная.

Прекрасно, замечательно, превосходно.

Какая глупость – рассуждать о подобных вещах.



Журналы на лотках пестреют роскошеством красок. Глянец обложек отражает неровный свет люстры. Тусклый призрачный свет. Свет подземелий.

Броские заголовки газетных статей… каждая из них содержит сенсацию. Как это всё надоело. Вся эта мишура, шум, гам. Бессмысленная возня.

Пробегать глазами очередную колонку сплетен по дороге на работу – называется «быть в курсе событий».



От противоположной станции отходит электричка. Налетевший поток воздуха хлещет в лицо.

Несколько секунд – и железный грохот замирает где-то вдали.

И непонятно, что является большим напряжением для нервов: этот чудовищный гул, смешанный с ветром, дерзко свистящим в ушах, или же эта благопристойная, безликая тишина.

Пожалуй, тишина всё же страшнее. Тишина в подземном неярко освещённом склепе – пустота ожидания.



- Здравствуй, Володя…



Тихий голос тонет в лязге и грохоте приближающейся к станции электрички. Голубые глаза внимательно изучают его обескураженное и оттого лишённое привычной сдержанной холодности лицо.

- Ты на работу едешь?..

- Да. На работу.

- А я на прослушивание.

- А-а… вот как.



Значит, это всё-таки была она? Или нет, не она… ТА девушка – на встречной ленте эскалатора. Их пути пересеклись не одну лишь долю секунды. Пересеклись и разошлись тут же. Чтобы никогда не соприкоснуться снова.

И всё-таки, вот она стоит перед ним. Улыбается – несколько смущённо, растерянно, но всё-таки улыбается. Она. Настоящая. Не сновидение, не сорвавшееся с губ в бреду имя, не сошедший с портрета призрак. Она.

Живая, настоящая и – как это она говорила?.. – «всамделишная».

Совпадение?.. Насмешка судьбы? Злая шутка кого-то там, в запредельной выси Небес?

Ну да, совпадение. Безусловно, обычное совпадение. Так бывает. Случается. Не часто и не со всеми, но случается. Иногда.

Чего только не бывает на свете.



Электричка полна народу. Странно, ведь час пик давно миновал. Толпа напирает со всех сторон, тесно прижимает их друг к другу.

Чтобы не упасть – хотя народу столько, что и захочешь упасть, а некуда, – Анна бессознательно хватается за его локоть. Рука невольно тянется её поддержать – тоже, впрочем, напрасно: толпа окружила их плотным кольцом.



Серые глаза впиваются взглядом в голубые. Требовательный, вопрошающий взгляд встречает недоумённо-растерянный.

Ну и как, спрашивается, это понимать?..



Не могла же Анна, нарушив собственный маршрут и презрев спешку, устремиться за ним вдогонку. И спрашивается, для чего?.. Чтобы стоять вот так, глядя этими огромными голубыми глазами ему в лицо… молча стоять, потому что голос тонет в железном грохоте мчащейся в черноте туннеля электрички?



Как бы ей удалось догнать его? Бегом?.. И не задержись он на пару минут затем, чтобы купить газету, они не встретились бы?

Нет… вопрос не в том даже, как именно ей удалось бы его догнать. Пусть бегом, пусть ползком, пусть каким бы то ни было другим изобретательным способом – всё равно; как бы ей удалось просто повернуться и пойти вслед за ним? Никогда подобного не случалось.

Анна… Аня, Анечка, цельная натура, во всём подчиняющаяся правилам, во всём отличница, во всём комильфо…

Как бы ей удалось просто повернуться и свернуть с намеченного пути?



Совпадение. Ну конечно, просто совпадение. Так бывает. Случается.

Злая шутка кого-то очень могущественного в запредельной выси Небес…



Анна улыбается, и улыбка перетекает из уголков губ в ямочки на щеках.

Эта улыбка носит благодушное название «ну-надо-же-какая-приятная-встреча».



- Я очень волнуюсь, - сообщает она доверительно, - сегодня вечером маэстро ждёт меня для разбора моей симфонии.

- Значит, ты всё-таки написала симфонию?.. Поздравляю.

- Спасибо. Нельзя сказать, чтобы я была очень довольна этим материалом, но всё-таки… о, это так прекрасно: сознавать, что вот это придумано – тобой!



Её глаза сияют. Да, наверное, это дивное ощущение – создавать прекрасное своими руками, своим талантом. Быть может, это чувство даже похоже на то, что испытывает хирург, проведший удачную операцию, вырвавший из хищных когтей смерти едва теплящуюся человеческую жизнь.

Это понятно ему и знакомо. Непросто создать красоту. Непросто спасти. У некоторых людей это получается легко и естественно. У избранных. Тех, которые творят красоту не задумываясь, потому что они так чувствуют. Потому что они так живут.

Есть только одно существенное отличие: для того, чтобы создать красоту, музыкант поднимается в небо. Для того, чтобы возродить человеческую жизнь к восприятию этой самой красоты, хирург опускается в самый ад – туда, где нет ничего кроме боли, смятения, неумолчного крика. Где – совсем не метафорически – плач и скрежет зубов.



Давно это было. Вот так же горели её глаза, когда она восторженно рассказывала ему о своей дерзновенной мечте – написать однажды симфонию. И не просто симфонию, а… ах, да – кажется, для скрипки с оркестром.

Симфония… Сбывшаяся мечта. Осуществлённый в срок план-десятилетка.

Да и могло ли вообще быть иначе.



- Ну расскажи, какая она, эта твоя симфония.

[rusia]

Ну надо же, как это мило. Мило и немножко забавно… какая удачная тема для светской беседы. Сейчас она оживится, примется рассказывать – о музыке она всегда говорит с увлечением – и ей не помешает даже чудовищный грохот железа, скрадывающий добрую половину ею произносимых слов. А ему останется только кивать и соглашаться. А в конце её блестящей речи добавить несколько хвалебных сентенций.

Вот и всё. Очень просто.

Всё вообще очень просто… в теории.



Анна говорит и говорит, её голос то тускнеет, стихая, то вновь набирает силу. Слова, слова… так много слов. И самое замечательное в этом то, что она не ждёт от него ответных реплик. Ей вполне достаточно того самого кивка головы.

Эта симфония действительно очень много для неё значит. Всегда очень много для неё значила. Пусть даже она не вполне ею довольна.

Хорошо, что её мечта так скоро сбылась. Мечты непременно должны сбываться.

Честное слово, он всей душой рад за неё.



Кромешный мрак туннеля снова сменяется брезжащим светом, бьющим из темноты, как из под земли бьёт источник. Свет в конце туннеля… Рассеянный, тусклый, но всё-таки свет. Всё-таки свет.

Что за идиотские мысли приходят в голову нынче.

Сколько остановок уже проехали?.. Скоро ему выходить.



- Скоро мне выходить, - говорит он, и его тон носит приличествующее наименование «подумать-только-какая-жалость».



На лице Анны – растерянность. Нерешительность. Неловкость. Как будто она совсем не на это рассчитывала, а он обманул её ожидания. Ну что же, сама виновата. Не нужно было окликать, подходить, садиться в тот же вагон электрички, что и он.

Да и вообще, пора бы уже привыкнуть к такому положению дел.



- Владимир… знаешь, я хотела тебе сказать… Я хотела… сказать…



Лязг и скрежет железа, оглушительный стук колёс. Духота переполненного вагона.

Невыносимая синева её глаз.



- Владимир, я хотела тебе сказать…



Да-а, доктор, вынужден признать: Вы были правы. Недуг мой безнадёжно запущен и неизлечим. К чёрту Ваши хвалёные препараты.



Зачем она так смотрит на него? И что читается в её взгляде – чистом, как июньское небо, как широко разбросанные по полю лазорево-голубые цветы… как глаза той девочки, которую он знавал когда-то, которая иногда приходит к нему во сне.

И которая наяву мерещится.



«Анютины глазки» - так он дразнил её раньше за этот взгляд. Наивный, доверчивый. Не замутнённый сомнением. Всезнающий и всемогущий по-детски.

Когда-то он умел читать в её взгляде. Когда-то он видел её мысли так явственно, как будто они были начертаны на листе бумаги, отпечатаны крупным шрифтом.

Теперь – нет.

Она больше не является для него раскрытою книгой. Он не поручится теперь за правильность собственных выводов о том, что творится в её душе.

Может, оно и к лучшему.



- Владимир, я хотела тебе сказать…

- Не нужно… не говори.



Не стоит об этом говорить. Ни об этом, ни о чём другом – просто не стоит. Что она может сказать ему сейчас? Чего она от него ждёт? Она запуталась – и хочет, чтобы он указал ей, что делать?.. Если так, то она, как и прежде, отменно неразборчива в выборе советчика.

Бедная заблудившаяся девочка.



Она привыкла иметь дело с летящими нежными звуками сонат и рапсодий. Он привык резать по живому. Так было всегда. Так всегда будет.

Они оба создают прекрасное. Вот этими самыми руками, которые сейчас неожиданно переплелись: она держится за его руку, потому что боится упасть (?..), а он держит её руку крепко, потому что боится, что она упадёт (…). Они оба создают прекрасное. И до сих пор им не требовалось черпать вдохновения друг в друге.

Значит, и впредь без этого можно вполне обойтись.



Как странно, что он думает об этом сейчас. Впрочем, надо ведь о чём-то думать. Иначе можно просто сойти с ума.



- Владимир, я хочу, чтобы ты знал, я…

- Я знаю. Я всё знаю.



Бедная девочка. Нет, это только кажется, что она изменилась. Она осталась прежней – и пусть всё остаётся по-прежнему.

Для неё же самой будет лучше и дальше жить так, как она устроила свою жизнь.

Так, как она сама выбрала.



Смешная и наивная Красная Шапочка, бегущая вприпрыжку, весело и звонко напевая, через кишащий хищными зверями лес. Она не боится, потому что не подозревает о грозящей ей опасности. Узнает – и в следующий раз побоится вот так беззаботно бежать по этой дороге.

Будет непонятно и глупо, если она вновь попытается это сделать.



Как странно, что Анна решилась сделать этот шаг навстречу ему. А она ведь и взаправду решилась. К чёрту все совпадения. Совпадений и случайностей не бывает.

Она сама пошла вслед за ним.

Она сама этого захотела.



Итак, доктор, что Вы теперь скажете?.. Да, что греха таить, Вы были правы, Вы никогда не ошибаетесь, верно? Так скажите теперь, что мне делать!..

Что? какие симптомы?.. Ну, во-первых, эта дурацкая улыбка, которая к губам точно приклеилась, которая, кажется, ползёт по лицу, подбираясь к глазам, зажигаясь в их глубине, изнутри согреваясь взглядом. Недоверчивая улыбка наивной надежды на несбыточное.

Во-вторых – этот железный обруч, опоясывающий грудь, особенно сильно там, где, как утверждают медицинские энциклопедии и кое-какой собственный опыт, находится сердце. Или это потому, что сердце стучит?.. или, точнее сказать, колотится, бьётся, рвётся наружу из пределов грудной клетки? Не оттого ли каждый удар его причиняет такую боль?..

Вот, кстати, и третий симптом – боль. Глухая, тупая, ноющая, определить характер которой не сможет ни один врач.



Как это он думал давеча – «прелесть предсказуемости»? «Источник опустошенности»?.. Вот тебе, получай, демагог!



Она смотрит на него и улыбается. В ответ на его улыбку.

Она поняла…

Боже правый, как всё это глупо. Как неуместно всё…



- Мне сейчас выходить, - хрипло бросает он.

Она не соглашается и не противоречит. Просто смотрит на него и молчит.

Да и что можно сказать супротив этого лязга и грохота?..



- Я позвоню тебе, - неожиданно говорит он.

И в ответ слышит ещё более неожиданное:

- Я сама тебе позвоню.



Электричка уносится прочь. Поток воздуха хлещет в лицо, треплет волосы. Кто-то наталкивается на него в толпе. Извиняется. Хотя, кажется, виноват в инциденте именно он.



Теперь нужно подняться в город. Владимир машинально ступает на гладкую полосу эскалатора, которая тут же обращается ступеньками у него под ногами.

Всё как обычно. Как неделю назад, как вчера, как сегодня утром, когда он спускался в метро… Почему же так больно? Почему так… светло?..

[rusia]

***



Несмелый солнечный луч пролился в комнату сквозь тюлевые занавески на окнах и теперь подбирался к столу, за которым она сидела.

Холодное зимнее солнце.

Скрипка лежала перед нею, но Анна не играла сейчас. Просто сидела и смотрела на свою скрипку. Так, пожалуй, смотрят на человека, которого повстречал случайно после нескольких лет разлуки, и теперь мучительно пытаешься понять: остался ли он прежним, таким, каким ты знал его когда-то, или изменился – неуловимо, но и безвозвратно?.. И остался ли для него прежним ты? Очень непросто бывает дать ответ на подобный вопрос.

Снова и снова, как видеоплёнку, прокручивала она в памяти события вчерашнего вечера.



… - Элегия вышла превосходно, - сказал маэстро, в который раз придирчиво пробегая глазами раскрытые на пюпитре ноты, - а вот соната и скерцо… да Вы сами, наверное, видите, девочка.

Анна сидела, сцепив на коленях руки и стараясь не встречаться глазами с собеседником. Эта робкая поза явившейся на экзамен школьницы была трогательна и не могла не вызвать сдержанной улыбки у последнего.



- Вот, смотрите, отсюда, с фа-диез… - маэстро сыграл небольшой отрывок и сделал широкий жест рукою, словно приглашая Анну к дискуссии. - Здесь мелодия становится… ну, как бы Вам это объяснить… скучной, что ли… и тривиальной. Обыденной. В искусстве нет места повседневности, девочка. Вы понимаете?..



Анна молча кивнула, однако он видел, что недостаточно хорошо объяснил свою мысль. Пожалуй, ещё обидится… а не поймёт, толку не выйдет из этого разговора. А ведь девушка талантливая, один Бог ведает, во что может вылиться её талант, если над ним поработать хорошенько, если его развить.



- Отсюда, с фа-диез… вот, видите, этот пассаж… Слишком просто. Нет, «просто» - не то слово. Лучше сказать – «упрощённо». Как будто хотелось написать что-то другое, да только автор побоялся, сделал скидку на современность, на аудиторию… Побоялся, что если крылья расправит да и взмахнёт ими – его не поймут. Не оценят. Вот какое складывается впечатление, девочка…

Маэстро снова взял скрипку и, не глядя в ноты, сыграл пресловутый пассаж до конца. Потом тотчас же наиграл ту же мелодию на фортепиано. Почти не отступив от клавира.

- Предсказуемо, понимаете, - словно извиняясь перед нею, проронил он.



Комната начала терять чёткие очертания: в глазах стояли слёзы разочарования и обиды. Анна закусила губу, чтобы не расплакаться.

Маэстро строго взглянул на неё.

Ну вот, уже и раскисла. Надеялась, конечно, на похвалу, на безоговорочное одобрение – как же иначе?.. Она молодец, такая юная, а ей мало уже быть просто исполнителем. Хочется создавать, творить, претворять в жизнь – самой. Приложит усилие – далеко пойдёт.

Надо только ей немножко помочь.



- Не нужно бояться совершать поступки, девочка.



Смотрит на него удивлённо. О нет, она совсем не робкая, не слабая, как представляется на первый взгляд. И может быть, в глубине души она и сама знает, чувствует то, что он сейчас пытается ей объяснить, старательно облекая свою мысль в слова.



- Понимаете, Ваша симфония – это поступок. Каждый аккорд, каждая нота – это Ваша поступь, Ваш шаг. Вот как Вы по жизни ходите, так и тут. Для этого нужна смелость… и сила – очень много душевных сил.

Анна слушала, как зачарованная.

- Скрипка – это Ваш голос. Ваш голос на фоне общего хора инструментов. Нельзя забывать: симфония – для скрипки с оркестром, а не для оркестра со скрипкой. Это очень важно, девочка. Никогда нельзя этого забывать!



Маэстро вновь взялся за скрипку.

- Вот, послушайте ещё раз... почувствуйте диссонанс: мелодия льётся, становится всё напряжённее, становится – терпкой, колючей, осязаемой. И вдруг неожиданно делается гладкой и безликой. Зашоренной. Солист уступает место второстепенным персонажам в оркестре, добровольно уступает, не то от лености, не то страха какого-то. Ну, разве так бывает? Разве так может быть?..



Длинные пальцы старого музыканта уверенно прижимают струну к грифу, изменяя высоту звука. Другой рукою он уверенно ведёт по струне смычок.

Мелодия то нарастает, то стихает, то вдруг вообще прерывается.

И маэстро говорит, говорит…



- Симфония предназначена для скрипки. Партия скрипки – ведущая, решающая. Мотив задаёт – скрипка. Нельзя позволять красочным фиоритурам и замысловатым фугато заглушить её голос. Нельзя позволять другим инструментам управлять её голосом. Они только антураж, фон, понимаете?.. Они всего лишь эхо, упорядоченный гул голосов. Только скрипка задаёт мотив, девочка. И Ваша симфония – для неё. Очень важно это помнить. Очень важно!..



Мысль, мелькнувшая на миг в общем сумбуре, царящем сейчас в её голове, была подобна вспышке молнии. Хлёсткой, обжигающей, яркой. Как случайная искра, высеченная из монолитного, казавшегося таким цельным и неживым, камня. Она промелькнула – всего лишь на одно мгновение – и погасла, оставив странное чувство недосказанности.

Отчего-то нестерпимо захотелось эту мысль вспомнить, найти, распознать в хаотическом разносплетении всевозможных воспоминаний, мыслей и чувств, полнящих душу. Отчего-то это представилось сейчас очень важным. Едва не решающим.

Но вспомнить она не смогла.



- Чтобы освободить музыку от условности, нужно расправить крылья и полететь, - сказал ей на прощание маэстро.



Крылья, крылья… как будто слово из прошлого… впрочем, нет, там были – «крылышки».

Память услужливо извлекла из глубин сознания давно уже не приходившую на ум картину: просторный светлый класс с огромным концертным роялем посередине. Крышка рояля поднята, и если встать на цыпочки и посмотреть сверху, видно, как ударяют по струнам молоточки.

Корпус рояля напоминает большое, расправленное в полёте крыло.

- Вот расправишь крылышки и полетишь, - сказал Иван Иванович.

К чему он это сказал?.. Ах, да, прорицал ей великое будущее, грандиозный успех. И смотрел на неё с гордостью.



Он всегда ею гордился. Он чувствовал её, как никто. Он создавал её, как создают произведение искусства, ковал её талант, примерял на неё самые невероятные, самые дерзкие порывы своей фантазии – фантазии Мастера. Она была его маленькой Галатеей, и именно он вдохнул это непередаваемое словами чувство единения с музыкой в её незрелую детскую душу.

Она смотрела на мир его глазами. Смотрела сквозь призму музыки.



Тогда она была ещё совсем ребёнком. Худенькая большеглазая девочка, старательно и чуть близоруко всматривающаяся в раскрытые на пюпитре ноты. И у неё были не крылья – крылышки.

Крылышкам этим так и не суждено было стать большими и сильными.

Ей так и не удалось взлететь.



Скрипка лежит перед нею. Анна неотрывно смотрит на неё.

Солнечный луч движется по комнате с ленивой грацией. Не спеша подбирается к корпусу скрипки, касается его осторожно, будто на ощупь пробуя покрытую лаком поверхность. Дневной свет льётся сквозь эфы на верхней деке инструмента, в желобок отверстий, в которые вставлены колки. Словно за струны цепляется. И оттого скрипка кажется тёплой, как будто это зимнее солнце может вдохнуть жизнь в вырезанный из дерева инструмент.

Сольный инструмент, между прочим.

Для Анны скрипка всегда была живой. Анна понимала её певучую красоту, ценила её. Анна знала толк в мелодиях, извлечённых из её тонких струн.

Но создавая свою симфонию, Анна позволила другим инструментам заглушить голос своей скрипки.

Проживая свою жизнь, сколько раз позволяла она другим людям определять направление своих путей, чужою меркою мерить свой шаг…



Симфония для скрипки с оркестром…

Её симфония.

Пока главная скрипка отдыхает несколько секунд, готовясь к своей главной партии, оркестр из двадцати пяти инструментов исполняет свою тщательно выверенную мелодию. Оркестр, где каждый знает свою партию до мелочей. Бывают, конечно, и сбои, но если ненароком и зазвучит фальшь, её всегда возможно исправить, потому что общий хор инструментов тотчас подхватывает готовый сорваться мотив.

Солирующий инструмент не может себе этого позволить.

Обрываясь случайно на высокой ноте, мелодия гибнет, тускнеет, теряет заложенный в неё глубинный смысл. Или делается ненатуральной, лживой и – «невсамделишной». Тоже словечко из прошлого.

Но кто знает, как это ответственно и страшно – солировать?

Кто может осудить справедливое и вполне объяснимое желание оставить себе путь к отступлению, создать надёжный тыл, сделать фон чуть-чуть более сильным, переложить на него чуть-чуть больше ответственности за важные решения, которую солисту порой просто не под силу взять на себя целиком?..

[rusia]

… - Понимаешь, это важно для меня, очень важно… - отчаянно жестикулируя, Аня едва не смахнула со стола стопку журналов. – Этот конкурс очень ответственный. Это такая честь - в нём участвовать!.. да ты и сам знаешь. Иван Иванович был бы рад за меня, - закончила она убеждённо.

Он не ответил, да она и не ждала ответа. Она вся была во власти радости, затопившей её.

- Пройдёт много лет, и я обязательно сыграю музыку, которую сама напишу. Я смогу, я сумею… Обязательно…

Владимир молча смотрел на её оживлённое лицо, сверкающие синим кобальтом глаза. И сам не знал, чего ему хочется больше: подхватить её на руки и закружить по комнате, радуясь её радостью, или резко осадить эти её восторженные излияния, вызывающие неясную но мучительную досаду.

- Ты только представь: большой зал, огромный! Такой большой, что последние ряды нечётко видны… море лиц… и я играю… играю…

- А где, по-твоему, должен быть я?..

- и… что? – Аня вскинула голову, - Как это… где должен быть ты?

- Вот так – где моё место в твоих мечтах? Пока ты срываешь овации на сцене, где должен быть я? Где моё место? Ты будешь уделять мне внимание в перерывах между музыкальными экзерсисами, с сожалением отрываясь от них? Неравноценная замена, конечно…

- Что ты говоришь такое, Володя… Разве может кто-то или что-то тебя заменить?..

В её глазах – недоумение. Растерянность. Она действительно не понимает обращённого к ней вопроса. Ей пока не понять.



Он хорошо понимает, о чём ведёт речь. Он хорошо знает, что значит мучительно искать себя в чёткой схеме, где центр окружности – всегда музыка. Только музыка.

Как трудно искать себя на этой импровизированной карте. Как обидно и больно находить – на периферии.



Центр окружности – музыка. Только музыка. Никак иначе.

«Для меня во всём мире нет никого дороже тебя, сынок…»

И несмотря на это – одиночество, разочарование, непреодолимое ощущение разобщённости и пустоты.

Пустота всегда чем-нибудь заполняется. И если она не наполнена светом и спокойствием размеренного бытия, она заполняется тоскливой ноющей болью.

Он слишком хорошо это знает…



Какой-то внутренний безымянный инстинкт, сродни инстинкту самосохранения, восстаёт против повторных экспериментов над собственными чувствами.

Что это? Пустяшная детская ревность?.. унизительная, беспомощная? Издавна укоренившийся в глубине души страх отвержения, пренебрежения, неумение, нежелание быть вечно на вторых ролях?

Эгоистическое желание обладать, властвовать безраздельно?

Или попросту боязнь лишиться самого дорогого – та самая, которая толкает человека добровольно разрушать, разъединять, разобщать?.. в стремлении уберечься от боли, заставляет причинять себе боль ещё более сильную?

Странно, однако человеку свойственно сознательно причинять себе боль. Извинить его может, пожалуй, только то, что боль сильная, но мгновенная, всегда предпочтительнее ноющей, тягучей, которая может длиться годами и окончиться тем же результатом. Рациональный подход, знаете ли…



Что за вздор, право!..

Взрослый самодостаточный человек просто не имеет права думать о такой ерунде.

А он и есть взрослый и самодостаточный.



А она – не поймёт. Не поймёт. Конечно, откуда ей знать… не было в её жизни подобного.

Глупо вменять ей в вину то исключительное везение, которое сопровождает её.

Кроткое дитя благополучного дома…



Досадуя на себя, Владимир попытался сделать вид, что ничего не случилось, но ему это не удалось.

Мощная стена возведённой им крепости дала трещину. И он знал, что пришедший ему нынче на ум вопрос будет мучить его беспрестанно… До тех пор, пока он не получит на него достойного ответа.

До тех пор, пока он не будет уверен в том, что этот ответ соответствует действительности.

Что этот ответ – правдив.



Тревожные голубые глаза смотрели на него в упор.

- Что ты говоришь, Володя… да разве может кто-нибудь тебя заменить…

Он усмехнулся нарочито небрежно.

- Нет, я так… Просто пошутил. Выкинь из головы.

Он улыбался. Всё было как обычно. Но отчего-то ей почудилось, что в глубине его глаз, там, где брала начало, зажигалась обычно его улыбка, теперь была грусть.

Хотя это, вернее всего, показалось…



…Почему этот эпизод пришёл ей на память сейчас?..



Анна задумчиво чертит на столе пальцем. На гладкой полированной поверхности отражается блеклый луч зимнего солнца.

Крылья, расправить крылья… только сперва нужно вытащить их из шкафа, очистить от нафталина, проветрить. И лишь потом можно будет попробовать – снова взлететь.



Руки небрежно перебирают лежащие на столе бумаги, машинально листают нотную тетрадь.

Они ничего не ищут. Глаза даже не смотрят на них. На какое-то время руки предоставлены самим себе.

Её чуткие, искусные руки.



Солнечный луч скользит по гладкой поверхности стола, перетекает на этажерку. Будто случайно роняет всполох света в зеркальный омут на противоположной стене.

Руки неспешно подтягивают к себе телефон.



Долгие гудки в трубке. Один, другой…

- Алло… - женский голос. Приятный, грудной. Нежный.

Таким и должен быть голос, отвечающий по телефону – в его квартире.



Глупая девочка, а ты чего ожидала? На что надеялась? Ты думала, что время течёт только для тебя, жизнь идёт только для тебя?.. думала, что в любой момент можно вернуться обратно и продолжить жить с любого момента, не только заново сделав его отправной точкой, но ещё и подкорректировав?

Ты думала, сжигать мосты и обрывать нити – только твоя привилегия?..

Думала, жизнь – это сентиментальный роман в твоей редакции?

Как бы то ни было, ты ошиблась, ошиблась…



- Я слушаю, что же Вы?.. говорите…

Что можно сказать? Господи, что сказать ей?

- Вам не нравится мой голос?.. – кокетливо поинтересовалась Лиза.

Что я делаю? Как это некрасиво, унизительно… глупо, в конце концов…

И больно. Как невыносимо больно.

Как правильно.



В трубке раздалось шуршание, как будто микрофон прикрыли рукой, и слышно было, как Лиза что-то сказала в сторону, только слов было не разобрать. Ей что-то ответили. Последовала краткая пауза – и снова шуршание, щелчок.

- Говорите, я слушаю, - уверенный приказной тон. С металлом в голосе.

Анна медленно протянула руку и опустила трубку на рычаг.

Уронила лицо в ладони. Зажмурилась изо всех сил.



Конечно же, он понял, что это звонила она. Наверняка понял. Дурацкое положение.

Благодаренье Богу, если Лиза не поняла.

Что бы она сделала, как отреагировала на случившееся? Устроила скандал?.. сцену ревности? Или сделала вид, что ничего не произошло?

Как бы то ни было, Лиза имеет право и на то, и на другое, и на третье.

В отличие от неё.



Что же она наделала? В какую угодила ловушку?

Быть может, в ту самую, что сама соорудила по недосмотру?



Неужели нельзя вернуться назад?.. Просто перелистать нотную тетрадь, заново сыграть увертюру, а дойдя до пресловутого фа-диез, изменить, вложить в скерцо новую силу звучания?..



Крылья, расправить крылья…

И не бояться совершать поступки.

И не забывать никогда: симфония - для скрипки с оркестром. Для скрипки.

Никогда нельзя этого забывать…

[rusia]

***





Рада была, как обычно, многословна и оживлена сверх необходимого.

- Анна ушла, - пропуская его в прихожую, предупредила она. – Не знаю, когда вернётся. Можешь подождать её, если хочешь.

- Подожду, - согласился Михаил.

Не умолкая ни на минуту, Рада проводила его в комнату.

На письменном столе лежал солидных размеров фотоальбом. Рада взяла его, повертела в руках, переложила поближе к Михаилу, на журнальный столик.

- Хочешь, погляди, - равнодушно сказала Рада. – Красивые фотографии. Анька только вчера пересматривала.

- Это неудобно, - заметил Михаил, глядя на фотографию на первой странице, которую раскрыла перед ним Рада. – Надо прежде Анну спросить…

- Сама вежливость, - засмеялась Рада, захлопывая альбом. – Ну, как знаешь. Только Анька этот альбом от гостей не прячет. Да ей самой приятно будет, если ты посмотришь: симпатичная она там…

Михаил взял альбом. Склонившаяся над его плечом Рада мешала ему сосредоточиться на фотографиях – странное чувство, а главное, неуместное: должно быть, она видела эти фотографии не единожды, а он зачем-то строит из себя ханжу, недовольного тем, что кто-то читает у него через плечо адресованные лично ему письма, – и он кинул на Раду многозначительный взгляд. К его вящему удивлению, намёк был понят как должно.

- Я, пожалуй, пойду, - сказала Рада.

Она ушла, и через минуту он услышал звуки какого-то скрипичного этюда, просачивавшиеся сквозь стену соседней комнаты.

Поколебавшись с минуту, Михаил всё-таки раскрыл альбом.



Альбом старый; уголки страниц потемнели от частого перелистывания. Фотографий было много, особенно детских.

Михаил подолгу рассматривал каждую.



Вот Анна с родителями. Тогда ещё не Анна – Анюта, Аннушка. С тонюсенькими косичками цвета спелой пшеницы. Все улыбаются: и статная красавица – Анина мама, и с виду властный человек с неожиданно лукавыми морщинками вокруг глаз – отец. Улыбается и сама Аня – обаятельной беззубой улыбкой.

Счастливая, во всех отношениях успешная, благополучная семья.



А вот Анна со своей скрипкой. Прижимает её к себе крепко-крепко. Скрипка крохотная, должно быть, ещё четвертушка. Девочка обстоятельно, снизу-вверх, рассматривает пюпитр, который отчего-то достаёт ей до самого подбородка – она ещё не умеет свободно оперировать подобными предметами. Серьёзная и смешная.



Много фотографий, антураж довольно разнообразный. Анна на лыжах в лесу, Анна с букетиком первых ландышей, Анна, склонившаяся над нотами, Анна, тискающая прехорошенького котёнка...



А вот Анна-старшеклассница. Видимо, фотографировали на переменке, тут и там снуют школьники. Анна сидит вполоборота, перед нею лежит раскрытый учебник. И оттого ли, что ставшие уже толстыми и тяжёлыми косы оттягивают её голову назад, у девочки весьма гордый и полный достоинства вид. Отличница из отличниц, первая ученица в классе – в этом нет никакого сомнения!

Забавляясь, Михаил перевернул страницу.



Вот Анна сидит по-турецки на диване. Солнце с силой врывается в комнату, скользит по стене, засвечивая краешек снимка. Лукавый солнечный зайчик примостился у Анны на щеке. Косы свесились ей на грудь – тяжёлые, длинные косы. На губах играет улыбка, брови чуть-чуть приподняты; не от солнца, а как бы насмешливо-удивлённо прищурены голубые глаза. Взгляд смелый, открытый. И смотрит она куда-то поверх объектива – может, на того, кто снимает?..

На него она ни разу так не смотрела.



А это что?..



Тот же солнечный день. Солнце едва успело скользнуть ниже, цепляясь за подоконник, теперь оно не мешает снимать. На этом же самом диване сидит Владимир. Тёмные волосы слегка взъерошены, выражение лица ироническое, однако глаза полны сияния. Он тоже смотрит прямо в аппарат – или на того, кто снимает?.. – смотрит с таким выражением, будто ждёт, что из объектива сейчас «вылетит птичка».



Что же это такое?



На следующей странице – Анна и Владимир. Просто стоят рядом. И друг на друга не смотрят. Однако чувствуется, неуловимо при этом чувствуется, что они вместе. Лёгкий весенний ветер раздувает их волосы, глаза слепит брызжущее с небес солнце. Только если нарочно внимательно приглядеться, можно заметить, что локтем Анна едва уловимо, будто случайно, касается руки Владимира.



Владимир не любит позировать. Не любит улыбаться в объектив, благодушное «cheese» по заказу – не для него.

Возможно, именно поэтому снимков, на которых он присутствует, немного – не более полудюжины; и всё-таки они есть.



Умиротворением и счастьем веет от этих снимков.

Наваждение какое-то…

«Вчера пересматривала…»

Что же делать теперь?

[rusia]

Он знал, что небезразличен Анне. Знал, что она тепло и с уважительным восхищением к нему относится. Может, даже чуть-чуть влюблена. Его знаки внимания и поцелуи не были ей неприятны, хотя она и умудрилась – неизвестно каким хитроумным способом – представить ситуацию так, что требование большего с его стороны выглядело бы как свидетельство непомерных и почти что безосновательных запросов.

Он принял условия игры и честно играл по раз навсегда заявленным правилам.

Очевидно, для каждого из игроков эти самые правила были прописаны отдельно, и предписания, предназначенные для одного, на другого не распространялись автоматически.

Да и правила эти – он сам для себя придумал. Он сам всё чётко спланировал, разметил, расчертил. Смоделировал будущее. Их общее будущее. И это оказалось несложно, потому что в его интерпретации будущее укладывалось в чёткую схему и каждым пунктом, каждым критерием ей соответствовало.

Ему казалось совершенно естественным, что точно такую же схему начертила бы на его месте она.

Он шёл к своей цели, твёрдо зная, каким путём надо к ней двигаться, как не сбиться с пути и где подстерегают ловушки, способные доставить нежелательные хлопоты. Он всё это знал и не сомневался в успехе начатого предприятия.



И вот теперь на его пути неожиданно встал – Владимир.

Владимир, Володя, Володька… Лучший друг.

Или всё наоборот, и это он встал на чужом пути?..

Их познакомил и подружил Кавказ. Было тяжело. Очень. Чертовски тяжело. Но они справились. Они и теперь друг друга поддерживают.

Злая ирония. Судьба любит над людьми жестокие шутки шутить.



Анна редко рассказывала ему о прошлом. И Владимира упоминала редко, вскользь, невзначай. Хотя никогда не прерывала, если о своём друге заговаривал вдруг сам Михаил.

Смешно… О да, он посмеялся бы над всей этой ситуацией, если бы мог. Но он не мог. И он не смеялся теперь.



Всё стало на свои места. Колкие реплики Владимира, его ядовитый сарказм, когда речь шла о сочиняемой Анной музыке. И эта невзначай обронённая, полная жёсткой иронии фраза, некогда столь сильно его смутившая и теперь на сотни ладов звучащая в голове: «Анна всегда говорит правду… и всегда поступает правильно…»



Ну конечно, Владимир всегда знал куда больше, нежели говорил. Он не лгал, он просто не умел лгать, и в данном случае это была не ложь. Не он должен был сказать ему правду.

Для Владимира прошлое теперь не имело былого значения; он был вполне счастлив с Лизой, разве не так?.. И он не искал встречи с Анной, это вышло случайно, и по иронии судьбы он сам их встрече способствовал.

Нет, Владимир ему не лгал. Лгала Анна.

Какой немудрёный и изящный способ лжи: просто не говорить правды.



Михаил всегда здраво оценивал свои возможности. Ему свойственны были природный рационализм и непредвзятая чёткость суждений. Нет, он не склонен был к самокопанию, скорее наоборот, предпочитал принимать жизнь такой, какая она есть, не слишком заботясь о сослагательном наклонении. Он вообще умел находить причинно-следственные связи, не прибегая для этого к мудрёным силлогизмам. И оценка им ситуации неизменно носила характер исчерпывающей точности.

Да, Михаил здраво оценивал свои возможности. И сейчас ему было очень обидно. Мучительно обидно и больно. Как будто его обманули, ловко обвели вокруг пальца, «подставили», заставили сыграть заведомо проигрышную партию в заведомо нечестной игре.



Почему она ни слова не сказала ему о былом увлечении?.. Что особенного в том, что несколько лет тому назад она была по уши влюблена в соседа и товарища по детским играм? Разве это не забавный эпизод из прошлого, тёплое воспоминание детства? И разве не приятно было бы теперь, по прошествии лет, мило поболтать с человеком, это воспоминание вызвавшим?

Нет, Анне были неприятны их случайные столкновения с Владимиром. Впрочем, они обоим были не слишком приятны. Склонный подмечать несущественные на первый взгляд детали, он это понял тотчас. Тогда ещё он подумал, что, вероятнее всего, отношения их в детстве были далеки от приятельских…

О да, держу пари, так оно всё и было. Приятелями они не были однозначно. Это ему она может сказать с милой улыбкой: давай останемся с тобою друзьями… И всерьёз ожидать, что он это предложение примет.

(Да, вот уж действительно вопрос к размышлению: а примет ли?.. Потому что в свете последних событий такой вопрос более чем возможен и актуален с её стороны…)

Разве станешь хранить – да ещё и пересматривать!.. – фотографии человека, с которым ты во вражде?..



Нужно всё выяснить… да-да, непременно нужно.

И чем скорее тем лучше.

«Нужно всё выяснить»… Какая торжественно-официозная фраза. Избитое разговорное клише, профессиональный жаргонизм, если хотите.

Что, собственно, выяснять-то? И у кого? И так всё понятно.

Ещё одна избитая, но от того не менее содержательная фраза: «всё ясно как день».

Всё ясно. И хотя – неужели он так и будет теперь мыслить банальностями?.. – «всё стало на свои места», почему-то облегчения ему это не принесло. Скорее наоборот – больно ранило.

Он и не думал, что его трезвый практичный ум способен так растеряться.



Звуки музыкальных экзерсисов за стенкой смолкли. Рада выглянула в прихожую.

- Как, ты уже уходишь? – с удивлением сказала она. – Ты же хотел Анну дождаться.

- Я вспомнил, что у меня… м-м… срочное дело.

- А-а, - понимающе протянула Рада. Показалось ему, или чёрные восточные глаза и впрямь презрительно сузились?.. – Так я скажу Аньке, что ты приходил?

Михаил неопределённо пожал плечами.



Он не смотрел на неё. Он не хотел смотреть ей в глаза, потому что его не покидало неприятное ощущение, что она всё каким-то таинственным образом поняла и знает, отчего он ретируется теперь так поспешно, и это безнадёжно роняет его в её глазах.

- До свидания, - поспешно сказал он и вышел. Это было невежливо и неэтично с его стороны, в конце концов, Рада ему ничего дурного не сделала… но ему сейчас было не до церемоний.

- До свидания, - уже с хлопнувшей дверью попрощалась Рада.



Вернувшись в комнату, она первым делом пристроила пресловутый альбом на этажерку – туда, где ему и положено было быть. Затерянный меж других альбомов, он мог заинтересовать только того, кто точно знал его местоположение.

На столике лежала колода карт, непременный атрибут, составлявший немаловажную часть её досуга. Карты взметнулись веером в её тонких музыкальных руках – маленькие толкователи судьбы, забавы магии. Руки действовали автоматически, лениво, заученно, будто без интереса, и карты послушно ложились ровными рядами, причудливо подобранные по мастям и старшинству в колоде. Точным движением Рада вытащила из колоды червонную даму и отложила в сторону. Направо лёг трефовый валет, налево – девятка черв. Рада удовлетворённо хмыкнула и смешала карты.

Одна карта, по странной случайности, осталась не замеченной ею, когда она тасовала колоду. Уже принявшись раскладывать незамысловатый пасьянс, она заметила маленький кусочек картона, лежащий перед нею «рубашкой» вверх. С секунду помедлив, она резко и решительно перевернула карту.

Это был червонный король.



*девятка черв, легшая налево от дамы, на которую гадают, означает – «возле вас не тот человек, который нужен вам в жизни»

король той же масти, что и указанная дама, означает разделённую сердечную привязанность

[rusia]

***



Всё было настолько обыкновенно, что ей становилось не по себе. Было в этой повседневной небрежности что-то пугающее. Как если бы человек собирался прыгнуть с десятиметровой вышки в бассейн, наполненный только до половины, а публика на трибунах продолжала с ленивым интересом наблюдать за его манипуляциями, лузгая семечки.

Поднялась по ступенькам, позвонила в дверь. Что может быть обыкновеннее этого?

Колени предательски подгибались, и она принялась было выстукивать каблучком мерную дробь, но вовремя спохватилась: сейчас распахнётся дверь, а она тут только что не отбивает чечётку.

Дверь распахнулась.



Словно и не удивился, увидев её на пороге.

- Здравствуй, - обыденно сказал он.

- Здравствуй.

Посторонился, пропуская её в квартиру.

- Володя, я… Знаешь, я тебе звонила, но было всё время занято, и я… Вот, случайно оказалась поблизости и решила зайти, - торопливо объяснила она. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Можно войти?

- Ты уже вошла, - гостеприимно сообщил он ей.

Анна сосредоточилась на разглядывании перчатки, которую вертела в руках.

- Разреши… - Владимир протянул руку, чтобы помочь ей снять пальто.

- Нет, что ты, не нужно… Я всего на минутку, - слабо запротестовала Анна, но руки словно сами собою потянулись размотать длинный шарф.

Владимир иронически кивнул, но тон по-прежнему был вежливо-серьёзен.

- Проходи, - ровно произнёс он.



Один раз она уже побывала здесь. Но в тот раз ей не удалось рассмотреть комнату как следует – слишком волновалась.

А сегодня она спокойна. Совершенно спокойна. Ну, почти.

По крайней мере, по сравнению с предыдущим визитом, сегодня она – само спокойствие.



Холостяцкая квартира. Хотя и уютная – на свой лад. Комната обставлена в тёмно-зелёных и тёмно-красных тонах. Мрачновато немного. Жёстко, по-мужски. Приглушённый свет торшера, обтянутый мягкой кожей диван… старый рояль в углу.

Квартира, в которой нет женщины.



С какой-то ревнивой проницательностью Анна это подметила тотчас.



Когда в квартире нет женщины, это видно сразу же. Даже если вокруг царит образцовый порядок. Даже если мебель натёрта до блеска, и пепельница вытряхнута, и книги аккуратной стопкою сложены на столе.

В квартире холостяка неизменно ощущается дух бесшабашного одиночества; каждая деталь, каждый предмет словно заявляет гордо: человек, которому принадлежит это жилище, ни в ком не нуждается. Он один, и вполне этим доволен. Ему и так хорошо.



В квартире Владимира женщины не было.



Значит, Лиза здесь не живёт. Приходит иногда, даже остаётся на ночь – как гостья, случайная гостья, не более того. И он к ней гостем приходит.

Показалось или действительно стало как будто легче дышать?



Анна присела на самый краешек кресла.

- Видишь ли, я по поводу твоего рояля. В смысле, рояля Ивана Ивановича. Помнишь, мы о нём говорили…

- И что же?

Владимир изобразил на лице вежливый интерес, Анна – приличествующее случаю оживление.

- Знаешь, я тут подумала… я случайно вспомнила… У меня есть один знакомый настройщик – он творит чудеса. Я спрашивала его, что делать, если дека рояля треснула. И он сказал, что можно ещё наладить, хотя и трудно. Он мог бы взглянуть…



Говоря это, она смотрела на старый рояль. Лакированная поверхность инструмента отражала её лицо; отражение расплывалось и таяло в потоках дневного света.

Владимир сидел к роялю спиной. И смотрел он на Анну. Прямо в глаза смотрел бы, не отведи она взгляда.



- Даже если это гипотетически возможно – слишком трудно, - бесстрастно сказал он. – Да и потом, кто станет на нём играть? Так и будет стоять без дела – опять расстроится. Стоит ли, право?..

- Ну что ты, Володя!.. – в голосе Анны промелькнуло неподдельное возмущение, и он с внезапным любопытством взглянул на неё. – Это же «Блютнер»! Да этому инструменту цены нет!

Владимир пожал плечами.

- Положим; но тебе-то что до этого? Зачем тебе всё это нужно?

Она была готова к такому вопросу.

- Ты подарил мне скрипку. Я хочу отблагодарить тебя за столь дорогой подарок. Ты же знаешь, что эта скрипка для меня значит.

- Ни один подарок на свете не стоит таких благодарностей. Твоя готовность помочь мне очень льстит, но, право же, это излишне. Рояль давно превратился в музейный экспонат. Напрасная трата времени и сил – пытаться оживить то, что давно принадлежит прошлому.



Не такая уж напрасная, если это прошлое нам дорого, подумала Анна. Очевидно, для Владимира воспоминания о прошлом утратили свою ценность, как утратил в его глазах былую значимость старинный рояль. Рояль, клавиши которого, должно быть, ещё помнят прикосновения их пальцев, когда они в четыре руки играли баховскую чакону, и пальцы музицирующих соприкасались случайно, перебегая из октавы в октаву.



С тех пор многое переменилось. Партитура была старательно разложена на партии и аранжирована, а либретто для каждой партии написано своё. Отдельное.

Со временем оживлённый диалог перешёл в два не связанных друг с другом монолога, а те и вовсе – в молчание.

Молчание, которое можно было бы прервать, если только очень этого захотеть.

Если очень этого захотеть…



Вот если бы рояль снова мог петь. Как раньше.

Если бы в твою жизнь вернулась музыка, подумала она.

Пусть даже всё остальное не вернётся.



Она собиралась тотчас же распрощаться; чувство неловкости было всепоглощающим. Однако вместо этого вышло нахальное и одновременно робкое:

- Угостишь меня кофе?..

Его удивлённый взгляд. Пристальный. Как будто впервые её увидел.

Он смотрит на неё несколько секунд, и внезапно загоревшиеся в его взгляде искорки вдруг точно обжигают её.

- Сейчас приготовлю.



Н-да, видно, что человек живёт один. Сам себе варит кофе. Его движения привычно точны и при этом небрежны – когда готовишь для себя сам, не обращаешь внимания на досадные мелочи вроде чрезмерной густоты свежезаваренного кофе или горечи пережжённых зёрен. И конечно же, в доме не оказывается ни грамма молока – кофе он пьёт только чёрный.

- Ничего, - сказала Анна, - и так сойдёт.



Кофе очень горький и обжигающе горячий. Пожалуй, это и к лучшему: можно уставиться в его черноту и гипнотизировать взглядом, словно убеждая поскорее остыть. Это избавляет от необходимости смотреть по сторонам или вовсе – на собеседника.



Завязывается «непринуждённая» беседа. Как поживаешь? – О, прекрасно… А помнишь, как однажды, давно… О чём ещё они могут говорить друг с другом. Всё лучше, чем молчать. Молчание материализуется и густеет, повисает в воздухе, давит; того и гляди, из глаз закапают злые слёзы, и кофе из горького превратится в солёный.



А помнишь, как мы с тобой…

Вот этого оборота следует избегать. Разговор и так складный.

Пожалуй, даже чересчур складный. Лакированный, грифелем на бумаге выведенный, почти без полутонов.

Как ей хочется сейчас схватить коробку акварели и раскрасить эту чёрно-белую гравюру! Неважно, что художник из неё никакой и кисти она в жизни в руках не держала. Неважно… просто смешать яркие краски – и на холст. Просто смешать – и…

[rusia]

Разумеется, это неправильно. Бесчестно, подло, быть может. Какое право она имеет врываться в чужую жизнь – устоявшуюся, размеренную – и пытаться аранжировать в ней всё по своему вкусу? С чего она взяла, что он примет это её вмешательство? С чего она взяла, что он захочет всё возвратить?..

Жил же он без неё все эти годы. И судя по всему, жил припеваючи. Да и она научилась без него обходиться. Пришлось научиться. Хотя и не удалось вполне преуспеть в этой науке.



Две прямые пересекаются только в одной точке. Этот непреложный закон геометрии из давно позабытой за ненадобностью школьной программы удивительным образом доказывает свою состоятельность и в повседневной жизни. Точка пересечения их судеб уже случилась однажды. Теперь – всё…

И если две прямые параллельны, им никогда не пересечься. Лобачевский не прав. А если и прав, слабое это утешение – пересечение в бесконечности. Грустная математика…

Меридианы, пересекающиеся на полюсах. Пересечение несущихся в космическом пространстве орбит. На краткий миг, на мгновение… Эй, математики, есть ли у вас в запасе иные теоремы и гипотезы, способные это опровергнуть?



Эти шесть лет она прожила. Прожила неплохо. Не лила слёз, не кропала трагических виршей. Пережила. Только просыпалась иногда посреди ночи с тревожным чувством будто бы невзначай совершённой непоправимой ошибки.

И музыка её не менялась существенно. Всё так же была ритмически выверена и трогательно лирична. Её музыка – золотая пшеница и лазоревая морская волна, а не Дантовы раскалённые сковородки.

И ничего. Она довольна тем, как всё в её жизни устроилось. Лучше не бывает. И его жизнь тоже сложилась вполне благополучно. Можно только порадоваться, как быстро и сколь многого он достиг. Разве это не замечательно? Разве это не достаточное основание оставить теперь всё как есть?..



- Собираешься погадать на кофейной гуще?

Анна резко вскинула голову. Прямо на неё смотрели смеющиеся серые глаза.

- Ты так сердито уставилась в чашку, что я было подумал…



…разве это не достаточное основание… О нет! – нелогично и с неизвестно откуда взявшимся раздражением продолжила она свою мысль.



- Я не хочу гадать, - голос прозвучал неожиданно тонко, взлетев на последнем слоге, словно интонация внезапно вышла из-под контроля. – Хватит с меня гаданий. Я хочу сама… понимаешь… сама решать, как поступать. Мне не нужно ничьей указки. Мне всё равно, как правильно и как должно. Я не хочу больше… Довольно с меня, - она неопределённо взмахнула рукой; звякнуло блюдце. – Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать?.. – неожиданно закончила она свою сумбурную речь. – Ведь ты понимаешь, верно?..



- Ты изменилась, - сказал он, задумчиво глядя на неё.

- Это плохо?

- Повзрослела, - словно размышляя сам с собою, добавил он.



Странно… Она всегда была не по летам рассудительной и серьёзной. Иногда даже не по-детски мудрой казалась. А вот взрослой – никогда не была.

Милый, наивный ребёнок, кроткая девочка с доверчивым взглядом больших васильковых глаз.

Девочка, которая жила по указке взрослых. А теперь вот сама стала взрослою, и так непривычно и удивительно это осознавать.

Маленькая хрупкая Мальвина, решившаяся пойти наперекор кукловоду.



Надежда – подчас очень жестокое чувство. Как кончик верёвки, который, дразня, показывают гибнущему в зыбучих песках человеку.

Что-то натягивается и рвётся внутри, затрудняя дыхание, сбивая его размеренный ритм.



А ведь он почти уже смирился с тем, что эта унылая давящая пустота внутри – непременный спутник их встреч, на которые они были обречены обстоятельствами время от времени. Навязчивый, верный спутник. Мысленно он смирился с двойственностью своего положения, с ноющей, тисками сжимающей грудь болью, которая возникала при виде её, при одной только мысли о ней. Он принял это, почти принял, ему казалось уже, что вот ещё немного – и жизнь снова войдёт в привычную колею.

Кто бы мог подумать, как всё теперь обернётся.

Кто бы мог подумать, что она – она сама! – придёт и скажет ему то, что он никогда не ждал от неё услышать. Что она способна придти вот так, так вот сказать.



Вот она. Так близко. Достаточно лишь протянуть руку – и можно дотронуться до её лица. Достаточно лишь…

Её кожа всегда была бледна. Всегда напоминала фарфор – хрупкий, нежный. Всегда казалась холодной… Только сейчас прикосновение к ней внезапно обожгло пальцы.

Болезненное прикосновение к горячим угольям, битое стекло, остро вонзающееся в подушечки пальцев, ударивший в ладони электрический ток…

Нехватка воздуха…



Его руки лихорадочно касаются её лба, волос, гладят её плечи, точно обводя их по контуру. Движения резки, но при этом неожиданно бережны, осторожны. Слова же, сопровождающие их, кажутся совершенно неуместными, по ошибке в текст пьесы вставленными автором – слова из другой сцены, другого акта. А может быть – и из пьесы другой…

- Зачем ты пришла? Чего ты хочешь? Ты думала, можешь ворваться в мою жизнь и всё переделать по-своему? По своим канонам? Не выйдет! Не получится, слышишь!.. Зачем ты всё это делаешь?.. зачем ты это со мною делаешь? Зачем, зачем…



Её волосы растрепались от его прикосновений, глаза кажутся огромными. Она тянется к нему, она выглядит такой беззащитной сейчас, и он знает, что его обвинения несправедливы, что ей так же больно как и ему, что возврата в прошлое нет и нет простого решения… Слова слетают с губ в потоке обжигающего дыхания и ударяются о её лицо, вместе с поцелуями, которые беспорядочно ложатся на щёки. Безудержно, беспощадно… мотыльки, летящие на пламя пожара – добровольно, неистово… для чего?

Огонь, танец огня… Что чувствовала та девушка, которая бросилась в огонь, чтобы утолить страдание сердца?.. Было ли ей так же больно сгорать в бушующем пламени взметнувшегося к небу костра, как истлевать потихоньку в благонадёжном течении привычно размеренных будней?



Его руки судорожно сжимают её предплечья, впиваются в кожу, сминая шёлк блузки. Должно быть, останется след.

Прикосновение щеки к щеке, горячее дыхание, поток, вихрь…



- Отпусти… - чуть слышно прошептала она.

Его объятия, обессилев, разжались; стало как будто легче дышать, но вздох потерялся где-то в горле. Анна резко отступила назад, едва не споткнувшись. Что-то звякнуло за её спиной.

Она присела и принялась собирать осколки разбившейся чашки.



Владимир смотрел на неё сверху вниз.

- Прости, - тихо сказал он.

- Не извиняйся, - руки едва уловимо дрожали. – Это я во всём виновата, не нужно было сюда приходить.

- Ты не виновата, - он тоже опустился на одно колено, и поднял закатившийся под стол осколок. – Я не должен был… говорить тебе всего этого. И брось ты эти осколки, ещё порежешься. Я сам потом уберу.



Широко распахнутые глаза незабудкового цвета. Невероятный цвет. Какую палитру должен составить художник, чтобы передать его на холсте?



Ладонь осторожно нашла её руку, пальцы легко пожали её. Её рука казалась маленькой и хрупкой, доверчиво лёжа на его раскрытой ладони.

Что-то заставило его добавить:

- Не обижайся на меня, ладно?..

Ответное пожатие маленькой руки было едва уловимо.

Она ответила покорно и сдержанно:

- Я не обижаюсь… Володя.



Вспышка гнева, отчаяния, страсти… Она отняла все силы. Осталась какая-то странная неловкость, смятенная, стыдливая неловкость, оттого что не сумел сдержаться, идя на поводу у захлестнувших внезапно эмоций, что разоблачил себя, тогда как произнесённые им слова свидетельствовали совершенно противоположное.

Она всё поняла. Он это знал, чувствовал. Он не умел лгать и знал, что обмануть её не удастся.

Точно так же как ей не удалось его обмануть.



Провожая её, он продолжал ощущать эту неловкость.

- А знаешь, - тихо произнёс он, - ты всё-таки попроси того настройщика… пусть он посмотрит… Куда это годится, чтобы такой рояль пропадал зря.

Анна повернулась и посмотрела на него. В глазах зажглась слабая улыбка.

- Спасибо, - зачем-то сказала она.

Стала на цыпочки и легко поцеловала его в щёку. Затем быстро повернулась и не прощаясь вышла. Глядя на закрывшуюся за ней дверь, он медленно поднёс руку к щеке…



Спускаясь по неровным ступенькам крыльца, Анна столкнулась с Лизой.

- Здравствуй, Аня…

- Здравствуй.

В Лизином взгляде – удивление, которое она не потрудилась скрыть. И правда, к чему скрывать?.. Есть чему удивиться.

Как сама Анна повела бы себя на Лизином месте?..

Пауза. Лиза ждёт объяснений?.. О нет, что ж тут объяснять. Не объяснишь ничего, даже если захочешь.

- Как поживает Миша? – спросила Лиза. Сама доброжелательность.

- Спасибо. Всё хорошо.

- Передавай ему привет.

- Обязательно.

Распрощались, как добрые подруги. Но Анна чувствовала, что горло сдавило кольцом, и испытала огромное облегчение, когда не оборачиваясь пошла прочь.



Что же она делает?.. Как смеет она так поступать? Как смеет вмешиваться в чужую жизнь?.. Разобщать, разъединять, врываться непрошенно?.. В жизнь, в которую её не приглашали…

Он решил правильно. Он оказался честнее её. Выше и благороднее.

Что это с нею вдруг сделалось?.. Они точно поменялись ролями. Безрассудство и безудержное стремление броситься с головой в омут всегда было его привилегией.

Но отныне с этим покончено. Всё решено. Всё как обычно. Всё так, как должно быть.

Он принял решение, и она согласилась с тем, что это решение правильное. Она всегда соглашалась с его решениями, и – возможно, отчасти поэтому?.. – он всегда всё решал сам. Идеальный вариант, между прочим. Полнейшее согласие и конформизм по необходимости.

И доселе решения эти были неизменно правильны, разве не так?

Это следует за аксиому принимать и в дальнейшем.



Если бы Анна оглянулась, то увидела бы, что Лиза всё ещё продолжает стоять на крыльце и, закусив губу, неотрывно смотрит ей вслед.

[rusia]

***





Музыка звучала. Из ниоткуда, из недр ночи. Поначалу тихая, едва уловимая, она осторожно и плавно перемещалась по комнате, будто бы растекаясь в воздухе, росла, заполняя собою всё вокруг. Казалось, сама ночь пела, обращаясь к нему.



Владимир прислушался. Эта мелодия возникла будто бы из глубины его существа, из маяты, из бессонницы, и всё-таки она не была плодом воображения, она действительно звучала, прогоняя тягостное молчание, пустоту, будничные мысли… В оглушающей тишине ночи звучала музыка.

Он отложил книгу, которую читал, поднялся со своего места. Он смотрел из окна на чёрное зимнее небо с редкими холодными звёздами, на ветви деревьев, белые, точно засахаренные, на пустынную улицу, где не было ни одного прохожего… А музыка звучала, звучала…



Сначала мелодия звучала очень тихо, так что разобрать её было почти невозможно. Он весь обратился в слух, затаил дыхание. Музыка продолжала звучать – всё увереннее, всё чётче – и он наконец узнал знакомый мотив.

Это было «Болеро» Равеля.



…Брошенный камешек с размаху ударился о воду, взметнув над озером каскад солнечных брызг. Тёплые капли упали ей на лицо и на руки.

- Володя, мне очень нужно поговорить с тобой.



Он не спеша швырнул в озеро ещё один камешек. Обернулся. В серых глазах притаилась настороженность. Когда беседу начинают с подобных избитых фраз, ничего хорошего не предвещает такой разговор.

- Говори, - спокойно сказал он.

- Давай сядем.



Аня опустилась на траву, подобрала под себя ноги. Тонкие пальцы нещадно мяли сорванную тростинку.

- Что-то случилось?

Тоже избитый вопрос. И так понятно, что случилось. Он заметил это ещё утром, когда зашёл за нею, чтобы вместе ехать за город.

Но если молчать, почему-то необъяснимо страшно становится.



Аня сосредоточенно скрутила тростинку в упругий жгут и тут же отбросила её в сторону. Подняла голову, встретилась с ним глазами.

- Да. Случилось. Серьёзное.



Невероятных усилий стоит не вскочить сейчас на ноги, не вспылить оттого, что она говорит так медленно. И отчего так трудно ей говорить – будто слова подбирает…



- Помнишь, Володя, я полтора месяца тому назад участвовала в конкурсе?.. Ну и вот…

Пауза. Конкурс, конечно, имеет прямое отношение к делу, она ведь первое место на этом конкурсе заняла. И он, кажется, уже догадался, что означает это мучительное «ну и вот…».



- Володя, мне предложили учиться в Москве. В Гнесинке. Чтобы потом сразу поступать в консерваторию, понимаешь?

- Понимаю, конечно.



Рука сама собою нащупала смолистую еловую шишку, неизвестно каким образом затерявшуюся в густой высокой траве, крепко зажала в ладони.



- Если я окончу это училище, у меня есть все шансы поступить в Гнесинскую консерваторию. Там прекрасные преподаватели по классу скрипки, ты же знаешь.

- Да, знаю.

- Меня пригласил сам Сергей Степанович Оболенский. Он слушал моё выступление на конкурсе и пригласил. Я даже не ожидала, что он… Это большая честь для меня, очень большая.



Шишка, которую он вертел в руках, слегка оцарапала ладонь, и он, размахнувшись, швырнул её в воду, проследил за её падением. Раздался лёгкий всплеск.



- И когда ты едешь? – его голос прозвучал обыденно и спокойно, как будто он не понял всего сказанного. Но она знала, что он всё прекрасно понял, и от того, что он говорил сейчас так спокойно, что-то болезненно сжалось внутри.

- Я не знаю. Я ещё ничего не знаю…

Он молчал, и она тихо добавила:

- Я не знаю, нужно ли мне ехать сейчас…



Он откинулся на спину, закинул за голову руки.

В серебристо-зелёных ветках сосен, утонувших в голубом небе, запуталось мохнатое облако. Оно так и остановилось посреди голубого простора, застыло и таяло прямо на глазах.



Аня сидела рядом. Он не видел её, но знал, что она продолжает сидеть в той же позе и вертеть в руках очередную соломинку или травинку. У неё была такая привычка, когда она волновалась, – машинально дёргать кружево на манжетах, наматывать на палец локон белокурых волос… Это его забавляло, он давно изучил все её привычки, любимые словечки и жесты, и не только привычки – казалось, он и образ мышления её изучил, и поступки её трактовал безошибочно…



Он вдруг почувствовал необъяснимую беспомощность. Она ждала, что он сейчас всё решит сам, он один?.. Скажет одно слово – и всё устроится, как по мановению волшебной палочки? Смешная девочка… А он не знает, что ей сказать. Вернее, он знает, но не может сказать ей этого. И ни за что на свете не скажет.



- Ты сама должна всё решить, - сказал он.

- Я хотела прежде с тобой посоветоваться. Быть может, мы… ты… - Аня запнулась и замолчала.

- Я не могу поехать с тобой, - ровно сказал он. – Во-первых, я не могу сейчас бросить работу, мне нужно завершить исследование, ты же знаешь. Это займёт год-полтора. Я должен встать на ноги, чтобы ни от кого не зависеть. А во-вторых – родители ни за какие коврижки тебя со мной не отпустили бы.

«При чём тут родители?» - хотела возразить Аня, но не возразила.

И он был рад, что они сейчас глазами не встретятся.



Однажды она сказала ему: никогда тебя не оставлю. Она сказала: ты нужен мне. Она сказала: я всегда буду с тобой…

Он помнит каждое сказанное ею слово, и знает, что каждое слово было сказано ею искренне.

Но теперь она сомневается. Она не знает, что выбрать: его, Владимира, с его сумасбродным нравом, с холодно-насмешливым взглядом серых глаз, привыкшего скрывать свои переживания даже от самых близких, даже от неё самой, - или музыку, свою музыку, которая убаюкивает и тревожит, которая, несмотря ни на что, не предаст… Музыка не предаст. Человек может предать. Неужели этого она и боится?..



И ведь предавал. Знает, что предавал. И вину за собой чувствует.

И знал, что предавая её, себя предаёт.

Быть может, затем и шёл наперекор себе постоянно, пытался отвоевать для гордости ещё чуть-чуть жизненного пространства… А она смотрела на него своими голубыми глазами – непонимающими, укоризненными, чистыми. И верила в его непогрешимость, долго верила, а потом, когда перестала верить, растерялась. А он только посмеивался над её наивностью, и знал наверное: над собою смеётся.



Просить её остаться – унизительно беспомощно, да и эгоистично не в меру. Какое право он имеет просить её отказаться от давнишней мечты? Он знает, как это для неё важно, всё это: музыка, консерватория, симфония эта мифическая… для скрипки с оркестром. А если она останется – благодеяние ему окажет? Жертву принесёт?

И если он всё бросит и отправится вслед за ней – уже с его стороны будет благодеяние. А всякое благое дело, как водится, вразрез с всяческой моралью, ждёт благодарности от того, ради кого, собственно, совершается…

Какие дары нужно положить к ногам того, кто подобную жертву приносит?

И это не мелочь, нет, не мелочь, что разлучает их теперь.



А ведь она меня любит, не к месту сердито подумал он. И я её… да, пора наконец-то признаться себе в этом открыто и честно: я её люблю. Наперекор, вопреки. Почти против собственной воли.

Но если это любовь, разве можно с нею так обращаться?



Он всё понимает. Она подаёт большие надежды, талантлива, очень талантлива, нельзя зарывать её талант в провинциальной глуши. Она не мыслит своей жизни без музыки. И у неё тоже есть мечты и, если хотите, амбиции, и нельзя вот так просто отмахнуться от них, тем более, что она действительно заслуживает сногсшибательной карьеры. Она самого лучшего заслуживает…

Он не держит её, нет. Пускай едет, учится, сочиняет симфонии. Только если она вдруг захочет остаться, он не станет её отговаривать.



Ладонь отчего-то липкая… Ах да, это смола от шишки, которую он вертел в руках, а потом выбросил, когда почувствовал, что хочется что-то резкое сделать, размахнуться хотя бы – и…

Выбросил, а смола на ладони осталась. Попробуй теперь её ототри!

Так и любовь иногда смолит сердце, и трудно потом, ох как трудно вывести её след…



Поднялся, повернулся лицом к ветру, набегавшему от озера.

Не оборачиваясь, чувствовал, что Аня тоже поднялась и стоит теперь у него за спиной.

- Пойдём, - сказал он. Протянул ей руку, и только когда её пальцы коснулись его ладони, вспомнил вдруг о том, что ладонь так и не оттёр, и мысленно пожал плечами, повторяя свой любимый жест: ну и что, пусть и на её ладони хоть чуть-чуть смолы да останется…