"Окольные пути", PG-13

[rusia]

aileen79, это для тебя

А также для всех тех, кому этот опус напомнит что-то хорошее почти трёхлетней давности )



Название: "Окольные пути"

Автор: Маруся

Бета: ssora

Фандом: "Бедный Вова" - корфомания в действии

Рейтинг: PG-13

Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. флафф редкостный - а-ля "плач корфоманки"

Герои: Анна Платонова, Владимир Корф и другие

Предупреждение: AU

Дмсклеймер: не ищу никакой коммерческой выгоды

@темы: фанфикшен

Comments

[rusia]

Глава 1.



Над мёрзлой ноябрьской землёй поднималось серое утро. Даже теперь, когда рассвет едва-едва забрезжил, было ясно, что день выдался пасмурный. Хмурое небо выглядывало из-за макушек деревьев, подёрнутых инеем, лужи сковывал первый некрепкий лёд. Туман обволакивал стволы деревьев, клубился над землёй, словно баюкая в предрассветной дымке большой дом, в окнах которого, несмотря на ранний час, горел свет.

Свечи стремительно оплывали, таяли, плакали восковыми слезами. Ещё недавно столь величественные в золотых канделябрах, сейчас они имели довольно жалкий вид. Их судорожный блеск отражался в зеркале мириадами огоньков, рассыпая их, словно искры костра, по всей комнате. Но молодой человек, невидящим взглядом уставившийся в огонь, не замечал всего этого. Он неподвижно сидел у камина, не чувствуя исходившего от него жара. Он вообще ничего вокруг не замечал. Боль сковала всё его существо, наполняя сердце острым ощущением одиночества и тоски.

Сегодня ушёл из жизни его отец. Скоропостижно скончался от сердечного приступа. Это произошло неожиданно, и от этой внезапности было ещё больнее. Он так и не успел как следует поговорить с отцом… Сказать, как сильно любит его, как мечтает, чтобы тот им гордился. Не успел просто крепко обнять отца и почувствовать его ответное объятие. Барон так и не узнал, как сильно сын нуждался в нём, как ему нужно было его внимание, его любовь. Его одобрительный взгляд. Просто добрые слова, просто любящая отцовская улыбка. Всё то, о чём он так часто думал и чему теперь сбыться не суждено. Никогда.

Владимир опустил голову и судорожно, прерывисто вздохнул. В этот вздох он вложил всё своё отчаяние, всю свою боль. Боль несбывшейся мечты, обманутой надежды. Боль утраты самого близкого человека. Боль осознания того, что прошлого не вернёшь, не исправишь. Если бы отец был жив… Сколько добрых слов нашлось бы у них друг для друга! Вот только прошлое не знает сослагательного наклонения. Время не остановишь, не повернёшь вспять. Теперь ему придётся жить с этой болью. Со временем она станет глуше, тише, но никуда не уйдёт и, поселившись где-то в уголке его сердца, будет грызть его изнутри. И от этого никуда не деться, потому что от себя не спрячешься, не убежишь. И не заглушишь в себе этот мучительный голос, страстно повторяющий один и тот же вопрос: «За что?!» - вопрос, на который не дано было ответить внезапно осиротевшему сыну…



Анна остановилась у полуоткрытой двери, не в силах уйти и не решаясь остаться. Она сразу же увидела Владимира, сидевшего спиной к ней, и его присутствие заставило её отказаться от осуществления своего желания просто побыть в комнате дядюшки, посидеть подле него, ещё раз увидеть родные черты, скованные теперь маской смерти. Она всё ещё видела пред собою смеющиеся глаза барона, его добрую улыбку, чувствовала ободряющее пожатие его руки. От сознания утраты ей было больно, но она знала, что частичка его души навсегда останется с нею, а значит, она потеряла его не совсем. Анна пришла сюда, чтобы побыть с дядюшкой наедине, вспомнить счастливые моменты своей жизни, которые – все, все до единого! – были связаны с ним. Она была уверена, что никого не застанет в этой комнате, однако ошиблась. Здесь был Владимир, и это означало, что ей придётся уйти.



Владимир не знал, что он уже не один. На сей раз натренированный слух боевого офицера подвёл его. Он был так оглушён свалившимся на него несчастьем, что не замечал ничего вокруг. Он сидел, низко опустив голову и не отрывая глаз от язычков пламени, жадно лизавших каминную решётку. На его красивом лице было выражение невыносимой муки и тоски.

Анна замерла у двери, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Она впервые видела лицо Владимира совершенно открытым, лишённым привычной маски холодного безразличия. Ей вдруг пришло в голову, что он, должно быть, очень раним, хотя и скрывает это от посторонних глаз. В эту минуту, в неровном свете оплывающих свечей, он показался ей очень уязвимым и… беззащитным. Ею овладело необъяснимое желание приблизиться к нему, коснуться его плеча, сказать ему о том, как она сочувствует его горю, как скорбит вместе с ним… Но всего лишь на мгновение. В следующую секунду она уже осознала всю абсурдность своих фантазий. Владимир Корф ни в ком не нуждался. Ей это было слишком хорошо известно. Поэтому она молча вышла, стараясь не шуметь, и осторожно прикрыла за собою дверь.



Анна медленно добрела до библиотеки. Толкнула дверь и вошла. В кресле спал Михаил. От стука открывшейся двери он встрепенулся, протёр глаза и вскочил на ноги. И сразу всё понял. Траурный наряд Анны и выражение печали на её прекрасном лице лучше всяких слов разъяснили ему случившееся. Они в растерянности стояли друг против друга и не знали, что делать дальше. Потом Анна шагнула вперёд и всё так же растерянно произнесла: «Он умер». Подняла на Михаила потемневшие от горя глаза, в которых не было ни слезинки. Оба испытывали странную неловкость, не зная, на что решиться.

- О Господи… Анна, мне очень жаль. Я знаю, как много значил для Вас барон, как Вы любили его. Что я могу сделать для Вас? Чем помочь?

- Спасибо, Миша, - благодарно сказала Анна и тихо, обречённо добавила: - Чем тут поможешь?..

Михаил несмело протянул к ней руки, и она с облегчением скользнула в его объятия. Опустила голову ему на плечо. У неё в горле стоял комок, но она не плакала. Крепилась из последних сил, чтобы не разрыдаться, и сама не понимала, почему ей так не хотелось, чтобы он увидел её слёзы. Она боялась показаться слабой. В объятиях этого человека, единственного мужчины, которого, за исключением старого барона, она любила, она оставалась прекрасной амазонкой, которой любые невзгоды были нипочём.

И всё же, даже в эту минуту, её не отпускало непонятное чувство, будто она сделала что-то не так. Будто что-то осталось недосказанным, будто что-то было безвозвратно упущено – что-то очень важное, может быть, самое важное в её жизни. И от этого её сердце сжималось всё больнее и всё сильнее хотелось плакать…

[rusia]

Глава 2.



Падал первый снег. Назойливо пел в уши ветер. Глухо стучали комья земли о крышку опускаемого в могилу гроба, и печален был заунывный голос священника, выводившего совместно со старым псаломщиком «Вечную память». Лица людей, провожавших барона в последний путь, были темны от слёз.

Анна стояла у края могилы рядом с Владимиром. Оба неотрывно смотрели, как стремительно исчезает под насыпью гроб с телом старого барона. В эту минуту ощущение одиночества, сиротства, опустошённости сделалось невыносимым. Согласно обряду, Владимир наклонился и бросил в могилу пригоршню земли. Анна последовала его примеру. Потом они переглянулись, и в их взглядах не было привычной враждебности – только недоумённый вопрос: неужели это произошло на самом деле? Неужели его больше нет?

Могилу начали засыпать. Удары лопаты о мёрзлую землю смешались в ушах со словами заупокойной молитвы. Анна снова украдкой взглянула на Владимира. Он стоял, низко опустив голову, и лицо его казалось бесстрастным, будто высеченным из камня. На этом лице жили сейчас только глаза – большие растерянные глаза заблудившегося ребёнка. В эту минуту Владимир был странно близок ей, ведь у них было общее горе, общая боль… И общие воспоминания.

- … и в вечных Твоих селениях со святыми упокой, - донеслись до неё слова молитвы, но в этот миг она думала не о смерти, а о жизни. О счастливой беззаботной жизни, кусочек которой выпал и на её долю. Перед её мысленным взором встал большой гостеприимный дом, где она провела детство, её уютная комнатка, залитая солнечным светом. Вспомнились долгие прогулки верхом, чтение вслух на веранде под пение сверчка, импровизированные музыкальные вечера, которые барон Корф устраивал для своей воспитанницы. Его одобрительное покашливание, когда гости рассыпались в комплиментах её таланту. Добродушная усмешка в усы, когда она, волнуясь, показывала ему свои безукоризненно чистые тетрадки. Его захватывающие и поучительные истории о сражениях, в которых он принимал участие. Его наставления и советы. Его любовь. Всё то, что отныне останется лишь в её памяти и никогда больше не произойдёт наяву.

- Прости, Господи, согрешения его вольные и невольные, - послушно и машинально шевелились её губы, эхом повторяя за священником слова молитвы. – И даруй ему Царствие и причастие вечных Твоих благих… и Твоея бесконечныя и блаженныя жизни наслаждение…

Да, ей было что вспомнить. И в эту минуту на память ей приходили лишь светлые эпизоды прошлого. Поездки в Петербург… Прогулки по Невскому проспекту, Сенатская площадь, рассказы барона о которой так поражали её воображение… И снова поместье. Игра в прятки и негодование на Владимира, неизменно прятавшегося столь искусно, что она никак не могла его отыскать, вследствие чего ей вновь и вновь приходилось водить. Устройство кукольного домика вместе с кроткой послушной Сонечкой и робкие безуспешные попытки отговорить Лизу и Владимира от очередной проделки, за которые обоим постоянно влетало. Случайно разбитая фарфоровая ваза и благодарность Владимиру, благородно взявшему на себя вину. Походы в лес за ягодами и страшные истории, рассказанные Владимиром втайне от отца, после которых она полночи не могла заснуть, пугаясь каждого шороха. И ещё много-много всего…

- … и сотвори им вечную память… - Анна склонила голову, шепча слова молитвы. Её окружали люди, но она вдруг отчётливо осознала, что осталась одна. Одна на всём белом свете. И больше она себе не принадлежит. Отныне она – не более чем вещь. Красивая безделушка в руках безжалостного хозяина, стоявшего в эту минуту рядом с нею.

У Анны не было иллюзий насчёт того, какая судьба её ждёт. Зная о ненависти к ней Владимира, она не сомневалась в его решении относительно её будущего. Он жаждал мести, хотел унизить её, и теперь ничто не помешает ему осуществить своё давнее намерение. Ничто и никто. Он раскроет её положение, и сделает это самым жестоким и болезненным для неё способом. Однако он не дождётся её слёз, она не унизится до мольбы о пощаде. Пусть поступает как знает, её вины нет в том, что она была счастлива. Но даже самые изощрённые его издевательства не смогут отнять у неё дорогих сердцу воспоминаний. И с этим он ничего не сможет поделать. Она в его руках, но её гордость ему не сломить. Пусть делает с нею что хочет!.. Вот только Миша.

При мысли о Михаиле у Анны больно сжалось сердце. Она любила его. Любила, хотя знала, что будущего у них нет. И не может быть. Где это видано – чтобы князь влюбился в дворовую девку! Да над ним будет потешаться весь Петербург! До этого дня Анна не понимала, как глубоко увязла в своей лжи. А теперь осознала это… и ужаснулась. Что почувствует Михаил, когда поймёт, что целовал руки крепостной, грезил о простой дворовой, каких тысячи?.. Сможет ли он переступить через гордость и простить её? Достаточно ли сильна его любовь, чтобы бороться за неё? Чтобы её спасти?

Панихида закончилась. Широко крестясь, люди покидали кладбище. Один из бывших сослуживцев Ивана Ивановича, седовласый генерал, предложил Анне руку.

Перед тем как уйти, она оглянулась. У могилы остался один молодой барон. Он стоял перед свежей насыпью и неотрывно смотрел на крест, на котором было высечено имя его отца.



Когда все ушли, Владимир опустился на колени. Ветер трепал его волосы, сдувая со щек неизвестно откуда взявшиеся солёные капли. Ссутулившись от горя, он неподвижно стоял на пронизывающем ветру, его губы шевелились. Была ли то молитва или, быть может, он обращался к покойному, и на этот раз ему удалось сказать всё то, что он должен был сказать, а отец услышал, наконец, то, что должен был услышать?..

Кладбищенскую тишину разрезал хриплый вороний крик. Пошатываясь, Владимир поднялся на ноги, ещё минуту постоял, потом перекрестился и, не оглядываясь, пошёл прочь. А снег всё не прекращался, оседая на дорогу и превращаясь в невыплаканные слёзы на мёрзлой ноябрьской земле.

[rusia]

Глава 3.



Прошла почти неделя со дня похорон старого барона Корфа. Дом был по-прежнему погружён в траур, но его обитатели уже понемногу приходили в себя от невосполнимой утраты и возвращались к своим привычным повседневным делам.

Утром было зачитано завещание барона. Теперь Владимир вступил во владение наследством и мог чувствовать себя полноправным хозяином в своём доме и на своей земле. Мог миловать и карать. Приказывать и требовать отчёта. Распоряжаться чужими жизнями. Поступать так, как ему заблагорассудится, никому не давая объяснений в своих действиях. И, конечно, сводить старые счёты.

Когда Анне сказали, что барин хочет её видеть, ей показалось, что сердце её остановилось и кровь перестала пульсировать в жилах. Она побледнела и едва удержалась на ногах. Анна слишком хорошо знала, что означало сие приглашение. Она давно поняла, что так будет, и ждала этого, и всё же стремительно приближавшаяся развязка показалась ей громом среди ясного неба. На негнущихся ногах она дошла до библиотеки и с минуту стояла под дверью, убеждая сердце биться ровнее и тише. Затем, словно пловец, бросающийся с размаху в ледяную воду, толкнула дверь и вошла.

Владимир стоял у окна спиной к ней. Он обернулся на стук открываемой двери, но не сделал ни малейшего движения, которое свидетельствовало бы о том, что он вообще её заметил: не кивнул, не предложил сесть. В первое мгновение ей даже показалось, что он смотрит сквозь неё. С минуту они стояли молча друг против друга, и постепенно на их лицах появилось почти одинаковое выражение неприязни и неприкрытой вражды. Владимир первым отвёл взгляд и отвернулся. Это была её маленькая победа, и Анна немного воспрянула духом. Не дожидаясь приглашения, она вошла в комнату и, грациозно расправив юбки, присела на кончик стула, готовясь услышать язвительную отповедь. Но этого не случилось. Владимир даже не заметил (или сделал вид, что не заметил?) её демарша. Однако сам он не сел, как того требовал этикет, а остался стоять, словно демонстрируя этим свою неприязнь к ней, нежелание даже находиться в одной комнате с нею. Анна воинственно вздёрнула подбородок. Ей пришло в голову, что он не знает, как начать разговор, размышляя, как побольнее уколоть её. Но лучшая защита – нападение, говаривал дядюшка. А она твёрдо вознамерилась выйти из этой комнаты с гордо поднятой головой. Поэтому Анна решила не терять более ни минуты и ринулась в атаку.

- Мне сообщили о том, что Вы изволили звать меня, Владимир Иванович, - произнесла она своим мелодичным голосом, в котором, однако, сквозил арктический холод. – Полагаю, Вы сделали это не затем, чтобы молчать в моём присутствии. Говорите же, зачем Вы хотели меня видеть. – Последняя фраза прозвучала несколько неубедительно, потому что в ней надрывно прозвенела хрустальная нотка страха, который она, несмотря на свою горделивую позу и надменный тон, не могла не испытывать. Отчаянно надеясь, что он не заметит её испуга, она ждала ответа, высокомерно глядя на него снизу вверх.

Владимир смерил её презрительным взглядом.

- Не в моих правилах, сударыня, заставлять даму ждать, - саркастически ответствовал он. – Однако в сложившихся обстоятельствах, не кажется ли Вам, что гораздо благоразумнее было бы не так рьяно демонстрировать мне свой норов, являющийся, вне всяких сомнений, весьма плачевным результатом воспитания моего батюшки?

- Крепостным ни к чему воспитание, сударь, - холодно заметила Анна. – Их воспитывают хлыст управляющего и непрестанные попрёки господ. И если, по счастливому стечению обстоятельств, я до сих пор всего этого не изведала, то только благодаря доброте покойного Ивана Ивановича, которому я всю жизнь буду благодарна за его заботу обо мне.

Вопреки её ожиданиям, Владимир не вышел из себя. Только усмехнулся уголком рта.

- Неужели я был настолько жесток к своим крепостным, что дал Вам повод упрекать меня в этом? – неожиданно тихо спросил он, и в его голосе ей вдруг почудился укор. И хотя Анна ничем не выдала своей растерянности, она всё же сразу осознала собственную неправоту. Нет, он не был жесток к крепостным. За всю свою жизнь Анна ни разу не видела, чтобы он ударил слугу или отдал приказ выпороть его на конюшне. Он не изводил дворовых постоянными придирками и не требовал невозможного. Он видел в них живых людей, а не принадлежавшие ему вещи. Он был внимателен к ним и сочувствовал их невзгодам. А если порой и повышал голос в разговоре с прислугой, значит, такое обращение было в полной мере заслужено. Впрочем, это случалось нечасто. Всё это Анна прекрасно знала, как знала и то, что дворня уважает молодого барона и боится его огорчить не из страха наказания, а из преданности ему. Но признать это в данную минуту Анна не хотела, не могла – и не стала этого делать. Лишь неопределённо повела плечами и уставилась в пол.

- Я по себе сужу, барин, - упрямо сказала она. – Думаю: раз я крепостная, так, стало быть, и разницы между нами, дворовыми, нет.

- И всё же разница есть, - голос Владимира вновь посуровел. – Ты не такая, как все. И спрос с тебя другой.

Он вновь отвернулся к окну. Провёл рукой по лицу, словно снимая с него невидимую паутину.

- Отец очень любил Вас, Анна. – Ему нелегко было произнести эти слова, однако он пересилил себя. Но заставить себя повернуться к ней лицом в эту минуту он не мог.

- И поэтому Вы… так меня ненавидите? – голос Анны предательски дрогнул. Она поднялась со стула и вплотную подошла к барону. Теперь они стояли лицом к лицу, их взгляды скрещивались, словно дуэльные шпаги, и было ясно, что только один из них выйдет из этого сражения победителем. Вот только… кто?

- Вы всегда ненавидели меня. Вы ревновали ко мне барона. Вам казалось, что, если он любит меня, Вам может не хватить его любви. Вот только… Как же мало Вы его знали, Владимир!

Его лицо осталось бесстрастным, но почему-то Анна была уверена, что причинила ему боль. Если бы ещё пару дней назад ей сказали, что она может быть так жестока, она не поверила бы. Но сейчас, стоя перед Владимиром, она чувствовала, что имеет право быть жестокой. Она выйдет из этого боя победительницей. А победителей не судят.

- Вот почему Вы ненавидите меня,- повторила она, бесстрашно глядя ему в лицо.

- Да как ты смеешь? – сквозь зубы процедил он. – Какое право ты имеешь судить мои чувства? Ты мне никто! Ты занимала чужое место и в этом доме, и в сердце моего отца. И ты не смеешь… слышишь, ты не смеешь рассуждать о моих отношениях с отцом!.. Никогда!

Последние слова сорвались с его губ почти криком. На его лице вдруг отчётливо проступили ярость и боль. Он отвернулся и закрыл глаза рукой.

В комнате повисла напряжённая тишина. Анна попятилась, чувствуя, как бешено колотится её сердце. Никогда ещё ей не доводилось видеть Владимира в такой ярости. Ей хотелось убежать, скрыться, спрятаться, но ноги будто приросли к полу. И она продолжала стоять, мелко дрожа, как пойманный охотниками зайчишка.

Но Владимир уже совладал с собой.

- Ты всю жизнь занимала чужое место в жизни моего отца, - всё так же не оборачиваясь, глухо сказал он, - но этого тебе показалось мало. Ты вознамерилась сломать жизнь моему лучшему другу. Обманом заставила его увлечься тобой, может быть, даже полюбить. Неужели ты настолько бездушна, что тебе доставляет удовольствие играть чувствами людей, разбивать их надежды? Неужели у тебя вовсе нет сердца?..

- Я бы хотела, чтобы это было так, - с горечью ответила Анна и вдруг ощутила странную опустошённость внутри, словно у неё из груди и впрямь вынули сердце. – Если бы у меня не было сердца, я не полюбила бы человека, которого мне нельзя любить, с которым мне не суждено быть вместе. И мне не было бы так больно оттого, что я невольно заставила его испытывать те же чувства в отношении меня…

- Неужели Михаил так много для тебя значит? – Владимир повернулся к ней, и ей отчего-то стало неуютно и неловко от пристального взгляда его серых глаз.

- Да, - просто ответила Анна. – Вы, должно быть, не поверите, но я действительно люблю князя. Всем сердцем.

- Ну что ж… - Владимир говорил теперь тихо, словно у него не было больше сил продолжать этот разговор. – Тогда… мне остаётся только выполнить то, зачем я тебя сюда позвал.

Он взял со стола какую-то бумагу и подал ей. Прошла целая вечность, прежде чем Анна вполне осознала, что держит в руках собственную вольную. За подписью молодого барона Корфа. Заверенную всеми необходимыми печатями. Документ, о котором она так мечтала и который уже не надеялась получить. Её билет на свободу, её пропуск в счастливую жизнь.

Сквозь пелену внезапно выступивших слёз она увидела, что барон вновь стоит спиной к ней. Анна сделала шаг вперёд.

- Владимир… - прошептала она.

- Такова была последняя воля отца. – Его резкий ответ прозвучал как выстрел в пронзительной тишине комнаты. – И ради его памяти Вы останетесь в этом доме. На прежнем положении. Будете хозяйкой в поместье, как того хотел он. А я более не стану Вам мешать. Я уеду. Уеду в Петербург.

- Владимир… - словно не слыша его, повторила Анна. Слова благодарности застряли у неё в горле. Её рука бессознательно потянулась к нему и коснулась его рукава. Однако барон отпрянул, точно увидел перед собою ядовитую змею.

- Довольно! – воскликнул он, и в его голосе отчётливо прозвучала горечь. – Довольно, сударыня! Пощадите меня хотя бы теперь!

Он резко развернулся и почти выбежал из комнаты.

- Владимир! – закричала ему вслед Анна, внезапно обретая дар речи. – Владимир! Простите, простите меня…

Но он её не слышал. Анна прижала к груди вольную и без сил опустилась в кресло. Ей отчего-то было очень больно. И даже сознание сбывшейся мечты не могло изгнать из сердца эту боль. Боль, ни названия, ни причины которой она не могла понять…

[rusia]

Глава 4.



Оранжерея была щедро залита солнечным светом. Цветы золотились, пестрели, переливались алым и лиловым, качаясь на длинных стеблях и наполняя помещение сладким дурманящим ароматом. Анна на секунду задержалась в дверях, рассматривая это великолепие, и сердце её сжалось от тревожного предчувствия. Она знала, что подошла к последней черте, за которой уже некуда отступать. И мучительное сознание собственного бессилия, смешанное с лихорадочной надеждой, вновь овладело ею.

Михаил встретил её комплиментами. Сравнивал её красоту с прелестью цветов и шутливо объяснял этим место, которое он выбрал для назначенного ей свидания. Он целовал ей руки и без устали твердил о том, как она хороша. Анна слушала его, чувствуя, что погружается в какой-то липкий непролазный туман, и не могла оторвать взгляда от его светящегося улыбкой лица.

- Вы свежи, как испанская роза, - сказал он, всё ещё держа её руки в своих и кивком указывая на одноимённый цветок. – И так же прекрасны.

- Увы, князь, - усилием воли Анна овладела собой. – Эта роза живёт в неволе. И за пределами этой оранжереи ей оказаться не суждено.

- Вы тысячу раз правы, Анна, - Михаил вновь поднёс её руку к губам. – Однако загадочность этого хрупкого цветка не может не волновать сердца, если оно ещё хоть сколько-нибудь живо в бренной человеческой груди… Цветок беззащитен, как женщина, и, как женщина, нуждается в нежности и заботе. И этим он напоминает мне вас…

- Вы хотите заботиться обо мне? – в голосе Анны отчаянной струной прозвенела надежда.

Их глаза встретились: его страстный взгляд и её – умоляющий.

- Я мечтаю об этом с той самой минуты, как увидел Вас, - его голос сорвался от волнения. – Да Вы и сами знаете, Анна: я думаю только о Вас, я Вас люблю. Вы стали моим воздухом, моим светом… Могу ли я надеяться, Анна, что моё чувство к Вам - чувство, поверьте, самое нежное, самое почтительное – однажды найдёт отклик и в Вашем сердце? – Михаил с трепетом сжал её пальцы, ожидая её ответа, как будто от её слов зависела в эту минуту вся его жизнь.

- Вы тоже знаете, - прошептала она.

И снова их взгляды встретились… и утонули друг в друге.

Он наклонился к ней и коснулся губами её губ, и она прильнула к нему, словно ища защиты.

- Что бы ни случилось, помните: я люблю Вас, - тихо сказала она.

- Теперь, когда мы обрели друг друга, никто и ничто на свете не помешает нам быть вместе, - так же тихо пообещал он.

- Я так счастлива… так счастлива, Миша! – Анна слегка отстранилась; её глаза возбуждённо блестели. – Ещё утром я умирала от страха при одной мысли, что мы скажем друг другу эти слова… А сейчас я счастлива… Так счастлива, Миша, что кажется, мне теперь всё нипочём!

Он улыбнулся одними глазами.

- Чего же Вы боялись, Анна?

Вот оно! Господи, что же теперь делать?..

- Вы мало обо мне знаете, - ответила она, сама не зная, чего же ей больше хочется: рассказать ему всё и тем самым освободиться от невыносимой тяжести обмана, или тотчас же сбежать и ещё немножко побыть абсолютно счастливой… хотя бы чуть-чуть…

- Так расскажите мне, - нежно попросил он.

Не плакать… Только не плакать… Анна крепко сжала руки – до боли в ладонях, словно эта боль могла заглушить боль сердца.

- Да, Миша… Я всё Вам расскажу, - Анна перевела дыхание. – Вам известно, что господин барон… что Иван Иванович воспитывал меня с самого детства… заменил мне отца… - Она говорила быстро-быстро, будто пытаясь отгородиться от реальности этой громадой слов. – Я ни в чём не знала отказа; я жила в этом доме и у меня было всё самое лучшее: игрушки, гувернантки, учителя… Вот только… - её голос сорвался, и она беспомощно взмахнула рукой, как будто этот нелепый жест мог как-то исправить положение… Молчание птицей взметнулось к самому потолку и обрушилось на склонённую златокудрую головку. Где-то часы пробили полдень… А за окнами падал снег.

Самое главное сейчас – не заплакать.

Анна подняла голову и прямо посмотрела Михаилу в лицо.

- Иван Иванович был очень добр ко мне. Заботился обо мне. Заботился, потому что… впрочем, это неважно… я и сама не знаю… Только он не должен был заботиться обо мне… Он не должен был… не должен… не обязан… потому что… потому что я… - Она снова запнулась. Сердце забилось часто-часто и вдруг ухнуло в пропасть. Как больно… Господи, как больно… Только бы не заплакать.

- Я не та, за кого вы меня принимаете, князь, - как ровно звучит её голос, как спокойно! Словно говорит не она, а кто-то внутри неё… кто-то чужой, незнакомый, бесстрастный. - Я не родственница барону… Я даже не дворянка. До вчерашнего вечера я была крепостной в этом доме… крепостной господина Корфа, его собственностью. Крепостной актрисой… Не более чем крепостной…

Вот и всё, слова произнесены. Сейчас ударит гром и под ногами разверзнется бездна. Как же хочется закричать, разрыдаться, забиться в истерике… Только не теперь… Потом… когда он уйдёт.

Его глаза… В них недоумённое, озадаченное выражение. Обида. Возмущение. Разочарование. Гнев. Ярость. Боль. Только нет больше нежности и любви.

Почему он молчит?.. Господи, почему он молчит?!

Тишина бывает разная. Бывает – уютная, мирная тишина благополучного семейного очага. Бывает тишина зловещая, когда ребёнок, оставшийся один на один со своими страхами, вглядывается в резко очерченные силуэты мебели, выступающие из темноты спальни, в которой где-то прячется домовой… Бывает тишина – ожидание опасности, когда далеко-далеко, в изломе гор, неожиданно появляется вражеское войско, и ты понимаешь, что неминуемая развязка близка. Оказывается, бывает тишина и такой – судорожной, звенящей, пронзительной, словно поющей одновременно на сотни ладов. Тишина-пропасть, тишина-отчаяние. Но плакать нельзя. Потом… не теперь.

- Жестокая шутка, - откуда эти резкие нотки в его голосе?.. раньше она их не замечала.

Сильные руки разворачивают её лицом к себе, до боли сжимая предплечья.

- Это неправда! То, что Вы сказали – неправда!..

Теперь её очередь молчать. Её очередь смотреть в его глаза – с тоской, недоумением, отчаянием. Но он вдруг отпускает её, и теперь уже её пальцы цепляются за его рукав.

- Я с самого начала хотела сказать Вам правду… Я не смогла… я не смогла!

- Вы обманули меня, - почему он так спокоен – сейчас, когда вокруг рушится мир?.. Как он сохраняет способность здраво рассуждать в эту минуту?

- Миша, пожалуйста, выслушайте меня… Я Вам всё расскажу… объясню…

- Зачем? – презрительная усмешка зазмеилась в уголке его рта. – Вы уже всё объяснили. Вы мне лгали… смеялись надо мной… Поздравляю, сударыня, Вы превосходная актриса. – Он вдруг резко ударил кулаком в стену; посыпалась штукатурка. – Крепостная актриса, - медленно повторил он, - крепостная актриса…

- Теперь я свободна, Миша…

- Что это меняет? Вы всё это время лгали мне…



В окнах белым-бело от снега. Должно быть, дороги замело… Куда же подевалось солнце?!

В горле стоит комок. Только бы не разрыдаться сейчас… Только не сейчас.

- Миша, умоляю, не уходите, - её голос дрожит, рука, лихорадочно ищущая его ладонь, холодна как лёд. – Не уходите… Не разрушайте то, что между нами было, Миша… Я люблю Вас… Я люблю Вас!..

- Вы сами всё разрушили, когда впервые солгали мне. – Почему его голос так бесстрастен?.. Как это не сочетается со взглядом, полным отчаяния и боли… Как это не к месту!

- Миша, Миша… - голос дрожит, словно струна, которая вот-вот порвётся. – Миша, не уходите. Не бросайте меня…

Он был уже у самых дверей. Остановился. Обернулся.

- Таких, как Вы, сударыня, не бросают, - с расстановкой произнёс он. – От них сбегают, спасая душу от вечной погибели… Прощайте! – он коротко кивнул и ушёл. Из оранжереи. И из её жизни.

- Миша, Миша! – Анна бросилась за ним, но споткнувшись, упала, и так и осталась лежать на полу, беспомощно глядя на закрывшуюся за князем дверь.

Вот теперь можно заплакать. Закричать в голос. Замолотить кулаками по полу. Разбить голову об стену…

Анна медленно поднялась на ноги. В горле по-прежнему стоял комок, но глаза её были сухи. Теперь она могла позволить себе выплакать своё горе, излить в слезах всю свою боль. Но она не плакала. Просто прижалась лбом к холодному оконному стеклу, затейливо расписанному так неожиданно подкравшейся зимой… Случилось то, что должно было случиться. И ничего, ничего нельзя было изменить…





Дверь библиотеки с грохотом распахнулась. Владимир, сидевший за столом, проверяя расходные книги, удивлённо вскинул голову. Хотел что-то сказать, но осёкся, увидев лицо ворвавшегося в комнату Михаила. Никогда он не видел своего друга таким – яростным, взбешённым и одновременно очень несчастным… Михаил подскочил к нему и схватил за грудки.

- Предатель! Лжец! – Его лицо дышало гневом, но в голосе отчётливо прозвенело отчаяние. – Я же считал тебя другом! А ты… ты предал меня!..

- Успокойся, Миша, - Владимир не сделал ни единой попытки вырваться из цепких рук Репнина. – Объясни, что случилось.

- Случилось то, что ты предал нашу дружбу! – Михаил вдруг резко отстранился, и Владимир едва удержался на ногах от толчка. – Ты скрыл от меня, что Анна крепостная! Ты всё это время лгал мне!

- Я не лгал тебе, Миша.

- Но и правды не говорил.

- Пойми, такова была воля отца, - Владимир присел на край стола и открыто посмотрел Михаилу в лицо. – Он воспитывал Анну с детства и очень её любил… И приказал всем в доме скрывать её происхождение. Взял с меня клятву, что я не обмолвлюсь об этом ни одной живой душе… Я не мог нарушить данное ему слово, но, вспомни, я не раз предупреждал тебя, чтобы ты держался от неё подальше… Чтобы не влюблялся в неё.

Михаил вдруг как-то обмяк, словно мяч, из которого выпустили весь воздух. На его лице появилось выражение безграничной усталости.

- Я понимаю, - тихо сказал он. – Я всё понимаю… Но от этого не становится легче… Пожалуй, мне лучше уехать. Всё обдумать. Всё решить. – Он обречённо махнул рукой и, шатаясь, направился к выходу.

- А как же… Анна?

Вопрос, болезненный, как удар ножом в спину, настиг князя уже у самых дверей. Он медленно повернулся к Владимиру.

- Я больше не желаю её видеть, - эти слова ударом хлыста взорвали повисшую в комнате тишину. – Она посмеялась надо мною, предала мои чувства. Между нами всё кончено.

[rusia]

Владимир смотрел, как уходит его друг. Он знал, что не должен сейчас молчать, не имеет права, но слова не шли с языка. Они пульсировали в висках, бились в мозгу глухими ударами молота – и комком застревали в горле. И только когда внизу хлопнула парадная дверь, он, словно очнувшись, кинулся вдогонку.

Выбежав во двор в тонкой батистовой рубашке и не обращая внимания на лютые порывы ветра, беспощадно обрушившиеся на него, Владимир рванулся к князю, уже вскочившему в седло, и схватил коня под уздцы. Опустив голову и стараясь не встречаться взглядом с Михаилом, он твёрдо сказал:

- Ты должен знать. Анна любит тебя. Любит по-настоящему. Я могу поручиться за свои слова: она тебя любит.

По лицу князя пробежала тень.

- Я тоже люблю её, Володя, - с горькой усмешкой проронил он. –Слишком сильно люблю. И потому не могу унизить её недостойным её предложением… Но и предложить ей то, чего она достойна, я тоже не могу… Ну, прощай! – и не дожидаясь ответа, он дёрнул поводья.



Владимир смотрел ему вслед до тех пор, пока конь со своим всадником не растворился в полуденной дымке, - смотрел пристально, до рези в глазах, не замечая жестоких порывов северного ветра. Ему было холодно, но этот холод не имел ничего общего с ноябрьской стужей. Потом повернулся и пошёл в дом, не ускоряя шага и не поднимая низко склонённой головы.



Глава 5.



Было ещё темно, когда почтовая карета, запряжённая парой каурых лошадей, выехала со станции. Накануне был сильный снегопад, и то и дело приходилось преодолевать глубокие сугробы. Карету немилосердно трясло. Сквозь щели обивки ледяной волной проникал холод, и девушка, сидевшая с краю, зябко куталась в шаль и украдкой пыталась согреть дыханием замёрзшие руки.

- Далеко ли до Петербурга? – раздался дребезжащий старческий голос, и девушка, которую совсем было сморила дремота, немедленно открыла глаза.

- Да вёрст сорок ещё… а то и поболе будет, - словоохотливо отозвался бородатый мужичок в каракулевой шапке, довольный тем, что удалось найти собеседницу. – Гляди-ка, как непогода вчера разгулялась – страсть! Думал, уж и до станции-то не добраться… Ан нет, добрёл-таки. А всё боялся, что к полудню в Петербург не поспею… Дела ведь у меня там, в Петербурге, - мужичок юрко огляделся, словно ожидая расспросов, что у него за дела в Петербурге, да по какому случаю, но, не дождавшись, насупился и что-то забормотал себе под нос.

Захныкал ребёнок.

- Холодно, маменька… холодно!

- Ну что же делать, Петенька… потерпи, дружочек. Давай ручки ко мне под шаль… вот так… глядишь, и согреешься…

Девушка отвернулась и снова закрыла глаза.



Мимо бегут заснеженные поля. Всё дальше уносит её карета от родного дома. А там, должно быть, уже встали, затопили печи, занялись уборкой… Наверное, её ещё не хватились. Только бы ещё не хватились…

Что будет, когда заметят её отсутствие? Варя заплачет, Никита, должно быть, будет искать её в деревне. Полина обрадуется. Владимиру будет всё равно… а может, он даже вздохнёт с облегчением, что избавился от этакой обузы, ненавистной воспитанницы отца. А потом они её забудут, и жизнь пойдёт своим чередом. И её жизнь тоже устроится… как-нибудь…

Идея уйти пришла Анне в голову неожиданно для неё самой. Накануне она весь день не выходила из своей комнаты, опасаясь столкнуться лицом к лицу с Владимиром. Увидеть язвительную усмешку на его лице. Прочитать в его глазах злорадное – «я же тебе говорил!» - выражение. Лучше уйти, убежать… трусливо спрятать голову в песок… только не видеть его. Только бы не быть больше мишенью для его колкостей, для резких выпадов и уничтожающих взглядов. Только бы больше никогда не встречаться с ним…

Анна сама не знала, почему так стремилась уберечься от боли, которую ей причинял Владимир. Ни козни Полины, ни издевательства их бывшего управляющего Карла Модестовича, ни перешёптывания по углам домашних слуг, посвящённых в тайну её сомнительного происхождения, не заставляли её сердце сжиматься от такой муки, такой невыносимой тоски. И ничто из вышеперечисленного не заставило бы её бежать из дома – тайком, в неизвестность. Только Владимир. За что, ну за что он так ненавидел её?..

В эти минуты Анна не могла думать о Мише. Она знала, что обвинения, брошенные им ей в лицо, в полной мере ею заслужены и справедливы. Красивая сказка, в которой она прожила эти несколько месяцев, со дня их первой встречи, разбилась о действительность, как разбивается о гранитный берег искрящаяся лазурью и золотом морская волна. Остался в памяти только взгляд – обиженный, гневный. Он словно обрёл своё материальное воплощение, и теперь повсюду преследовал её. Единственный способ избавиться от назойливой боли, тягуче, вязко обволакивающей сердце – это не думать. Не вспоминать. Спрятаться в свою раковину, как улитка, спасающаяся от дождя. Не думать, не плакать, не чувствовать… И не быть…

Карету резко тряхнуло на повороте.

- Вот уже и Петербург, - сказал кто-то.

Анна открыла глаза.

[rusia]

Ну и толкотня на почтовой станции! Все куда-то спешат, торопятся… Всем есть куда пойти. Анна зябко повела плечами и ещё крепче вцепилась в маленький дорожный саквояж, который взяла с собой.

Вот она и в Петербурге. В большом городе легко затеряться. Только бы поскорее найти себе пристанище… Только бы поскорее…

Мимо идёт пожилой господин с тростью. Огромные седые усы прячутся за высоко поднятым воротом пальто. Глаза близоруко щурятся, вглядываясь в обращённое к нему с надеждой девичье лицо.

- Гувернанткой?.. Работу?.. Погодите, милая, что-то я никак не разберу…

Ей показалось, или в его глазах и впрямь мелькнуло презрение?

- Нет, милая, это не ко мне. Я такими вопросами не ведаю. Чай, жена на то есть.

Почему он столь поспешно ушёл? И почему так же торопливо удаляются другие господа, к которым она осмеливается обратиться? Неужели искать работу позорно? И почему такая жалость сквозит в голосе дородной женщины в забавной отороченной мехом шляпке, почему таким снисходительным сочувствием лучатся её глаза?..

- Но детка, Вы же совсем замёрзли. Шли бы Вы отсюда, право слово… А то ненароком обидит кто… Народ здесь неотёсанный, грубый. Стоит ли искушать судьбу?.. Идите, милая, идите…

Людской поток течёт мимо, не замечая сиротливо прижавшейся к стене большеглазой девушки. Горло сжимается от подступивших рыданий.

Совсем не так полагала поворот сюжета наивная девочка. Совсем не таким виделся ей огромный город, столь гостеприимный из окна роскошного особняка…

- Эй, р-разойдись! – полозья саней лихо взрезывают снег, проносясь совсем рядом с нею.

Что же делать теперь?

- Газеты, газеты! Свежие газеты!.. Барышня, купите газету! – бойко обращается к Анне курносый розовощёкий паренёк, протягивая ей номер «Петербургских ведомостей». – Купите, право, не пожалеете: купчиха Кондратьева отсудила у графа Черкасского целое состояние! Да вы берите, берите, - настаивает он, - нешто не интересно?..

Мальчишеские обветренные руки суют ей газетный номер, ещё пахнущий типографской краской.

- Зачем?.. Не нужно, - слабо протестует Анна. – Я работу ищу, - сама не зная, почему, объясняет она. – Вот, гувернанткой хотела устроиться…

- Гварнанткой? Это хорошо, - мальчишка доволен завязавшейся беседой. – А только… ну, где ж Вы, барышня, нанимателя-то найдёте? У нас тут на станции, что ли?.. Так ведь разве сюда за гварнантками-то приходят…

- Ох, я и сама не знаю, - Анна рада поделиться с кем-то своей бедой, пусть даже это всего лишь паренёк-рассыльный. – Я ведь и языкам обучена, и музыке… могла бы компаньонкой быть или учительницей пения. Да место найти, видать, трудно…

- И не найдёте, - авторитетно заявляет мальчишка. – У Вас ведь этих… ри… ра… ракамандаций-то нету?.. Вот то-то и оно, - внушительно подтверждает он в ответ на отрицательный жест Анны. – Кто ж без этих ракамандаций-то окаянных возьмёт? Сами, барышня, посудите. Вот кабы в горничные али в судомойки шли – дело другое, а так…

- В горничные? – в глазах Анны вспыхивает надежда. – А без рекомендаций… как ты думаешь… без рекомендаций возьмут?..

- А чего ж не взять? – мальчишке явно нравится его новая роль покровителя этой хрупкой испуганной барышни. – Только какая же с Вас горничная… ручки у Вас больно беленькие. Поди и работы-то совсем не знают…

- Всё равно, - Анна решительно тряхнула головой. – Я не боюсь работы. Мне бы только место подыскать… Ты уж помоги мне, голубчик.



Аглая Егоровна Спицына пристально оглядела новую служанку и, кажется, осталась довольна осмотром. Усмехнулась, увидев испуг на миловидном юном лице.

- Не бойтесь, дитя моё, Вас здесь никто не обидит, - пухлая ручка пренебрежительно-ласково потрепала девушку по щеке. – А за собою всё же следите: в этом доме с прислуги особый спрос, потому как Пётр Андреич – это супруг мой – с некоторых пор честь имеет оч-чень важных особ принимать… С работой стало тяжело управляться. Вот Ваши ручки и пригодятся, молодые да шустрые... Штопать, вязать, полагаю, умеете?

- Умею, сударыня.

- Камин затопить сможете? С утюгом управитесь, платье-то мне не спалите?..

- Думаю, я справлюсь, сударыня.

- Вот и славно. Это хорошо, что Вы вежливы. И говорите складно… Ступайте пока, милочка. Комнату вашу видали уже?

- Да, сударыня, видела.

- Прекрасно. Тогда идите к себе. И постарайтесь не опаздывать с завтраком: Пётр Андреич рано подниматься привык…



За окном сгущаются сумерки. Из темноты вырывается белым столбом метель, зловеще завывает ветер. Как хорошо лежать в темноте на жёсткой постели, как хорошо плакать, уткнувшись лицом в подушку! Как хорошо быть свободной…

Как хорошо, как хорошо… Рыдания сотрясают худенькое тело, тошнотой подступают к горлу. Вот она, оказывается, какая – свобода! Это тоска, одиночество, острая режущая боль, поднимающаяся от сердца к вискам. Это железный каркас кровати, скудный ужин, который приходится делить на восьмерых, наглый взгляд лакея, словно сдирающий тонкую ткань платья с хрупких девичьих плеч. Это отчаяние, забвение, сменяющееся мучительными воспоминаниями, короткое забытье, во время которого приходят на ум запретные мысли, снятся несбыточные сны… И громкий бесцеремонный стук в дверь крошечной комнатки, возвещающий об окончании бессонной ночи и наступлении долгого, тревожного, полного забот дня.



Полуденный петербургский туман ползёт в комнату, наполняя её удушливым холодом, смешанным с разлитым в воздухе дыханием вступающего в силу декабря. Скрипят под неловкой рукой оконные ставни, и никак не хотят встать на место крючки и щеколды. Зима не желает сдаваться во власть домашнего уюта, так и норовит проскользнуть в комнату сквозь неплотно прикрытые ставни…

- Вам помочь? – раздался низкий голос от двери.

Анна вздрогнула и обернулась.

Перед нею стоял Владимир.

[rusia]

Глава 6.



Стук в дверь – торопливый, испуганный. Владимир оторвал взгляд от бумаг и, недовольный тем, что его прервали, покосился на дверь.

- Войдите! – И кого опять нелёгкая принесла?

Дверь распахивается, вернее, отлетает в сторону, со всего размаху ударившись о стену. Мелодично дрожит в шкафу хрусталь. Но почему-то злиться нет сил.

- Что тебе, Никита?

В добрых простодушных глазах – растерянность и тревога.

- Барин… беда! Аннушка… то есть, я хочу сказать… Анна пропала!

- Как пропала? Что ты несёшь?!

- Как Бог свят, ушла она, барин. Варя утром хватилась – нет её. Ну, я и в доме везде искал, и в деревне уж был… нигде её нет! Варя плачет, дура я, говорит, старая, ведь как она со мной вчера прощалась-то на ночь, точно навсегда уходить собралась, а я, говорит, не поняла… И вещи почти все оставила – Варя смотрела… только тёплые взяла. А ведь, Варя говорит, у неё и денег-то почти нет! Боюсь я, барин, беда с нею приключилась!.. На поиски бы кого послать, а, Владимир Иваныч?..

Никита с надеждой смотрит на барона. Но Владимир уже бежит к выходу, на ходу застёгивая ворот сюртука.

На крыльце толпятся крепостные. Варя плачет, утирая глаза концом пёстрого платка.

- Когда её видели в последний раз, отвечайте, ну!

- Вчерась, барин, я от тётки из деревни возвращалась – так у барышни в окнах свет горел!

- Вчера… значит, она ушла рано утром. Ещё можно догнать… Никита, Григорий, пошевеливайтесь! Коня мне, живо!

Владимир вскакивает в седло и сразу берёт в галоп. Снег разлетается из под конских копыт во все стороны.

- Ну, что стоите, увальни? За ним езжайте, - дёргает Григория за рукав Варвара. – Нешто барин один Аннушку искать будет?..

Старуха Прасковья трясущейся рукой мелко-мелко крестит уже почти скрывшихся за поворотом всадников.



На почтовой станции камню негде упасть. Волокут тяжеленные мешки, нагружают на сани – да так, чтобы ни один из мешков не сорвался и не упал… Продавцы и менялы перекрикивают друг друга, превознося достоинства своего товара. Снуют туда-сюда рабочие… И никто, никто не видел белокурой девушки в тёмно-зелёном манто!

- Да Вы, барин, шутить, верно, изволите, - в сотый раз отвечает приказчик, из последних сил сдерживаясь, чтобы не нагрубить этому знатному господину, который уже четверть часа пытает его расспросами. – Где же упомнить всех, кто приезжает?.. Да и ребята мои её не видели…

- А ты ещё поспрашивай! – не унимается тот.

- Спрашивал ужо… да кто ж обращает внимание на приезжих-то, барин! Работа ведь у нас тут… не ярмарка.

- А ты подумай ещё… невысокая такая девушка… совсем молодая. Глаза голубые. Ну, не вспомнил?

- Нет-с. Извиняйте, барин, работа стоит.

Вот подлец этот приказчик! Владимир с ожесточением оглядывается вокруг. Приехавшие с ним Григорий и Никита тоже мечутся по станции, расспрашивая всех подряд, и на лице у обоих одинаковое выражение растерянности и разочарования.

Никита подбегает к нему.

- А может, она и не приезжала вовсе, а, барин? – Ну сколько раз можно объяснять этому болвану!

- Да нам же ясно сказали на почтовой: заплатила за место в карете, следующей до Петербурга. Не на ходу же она выпрыгнула…

- А может, это не Анна была?

- А кто же ещё? Нам её точно приказчик описал. Да отстань ты, Никита, иди ещё порасспрашивай.

Вот уже целый час они толкутся на этой треклятой станции, а вестей об Анне как не было, так и нет! Куда же она могла пойти? Ведь она и города-то совсем не знает, только из окна кареты видела, да ещё когда по Невскому с отцом гуляла… Что же теперь делать, Господи? Где её искать?



- Вы, барин, кажись, потеряли кого? – раздался вдруг хриплый голос над самым ухом.

Владимир резко обернулся. Перед ним стоял рослый детина в рваной телогрейке и неприятно щурился, словно гадая, сколько можно вытянуть из этого господина за нужную ему информацию.

- Ты что-то знаешь? Видел её?.. Говори!

- Была тут одна барышня… - парень выжидательно приподнял бровь. – Красивая, молодая… прямо как та, что Вы ищете…

Покрасневшая от холода рука выпросталась из длинного рукава. Спохватившись, Владимир вытащил из кармана золотые часы и вложил их в протянутую шершавую ладонь. Парень глянул на часы и прищёлкнул языком от удовольствия.

- Ну так вот, значит… Красивая барышня. Волосы белокурые… глаза голубые… Только вот росточку в ней маловато. Платье на ней было… траурное.

Владимир чуть не подпрыгнул от радости. Выходит, и в самом деле видел этот парень Анну! Он-то про траурное платье упомянуть забыл.

- И ты видел, куда она отправилась? Куда пошла?

- А она, барин, взяла извозчика. Я-то рядом был, мешок на сани грузил, вот и видел. Сказала ему, чтобы ехал в С-кий переулок.

- В С-кий? Ты это точно слышал?

- Точно – вот как Вас сейчас слышу, так и её. Громко говорила барышня.

Зачем ей понадобилось в С-кий переулок? Откуда она вообще про таковой знает?.. Всё ещё недоумевая, Владимир поблагодарил парня и жестом подозвал к себе Григория и Никиту. Короткий зимний день клонился к закату, и надо было торопиться, чтобы успеть до темноты.

[rusia]

- А я говорю, барин: обманул Вас этот мерзавец! – Григорий с ожесточением сплюнул на снег.

- Так ведь он видел Анну… точно её описал, - нерешительно вступил в разговор Никита.

Оба выжидающе посмотрели на Владимира. Барон молчал. Он и сам понимал, что напрасно доверился первому встречному, но разве у него был выбор? В том, что парень его обманул, сомнений не оставалось: С-кий переулок представлял собою узенькую дорожную колею, состоявшую сплошь из горок да ухабов. Разве проедут по такой карета или сани? Домишки покосились, вросли в землю. Во дворах было полно народу – всё бедняки. Появление на их улице нарядной барышни вызвало бы всеобщее оживление, её наверняка заметили бы. Но Анна здесь не появлялась.

- Может, он название улицы перепутал? – Никита сосредоточенно наморщил лоб. – Расспросить бы его ещё раз, а, Владимир Иваныч?

Барон в отчаянии оглянулся. Уже наступила ночь. На рассвете он снова придёт на станцию, схватит негодяя за горло, и если тот опять начнёт лгать и изворачиваться – прибьёт на месте. Но разве это поможет найти Анну? Возможно ли отыскать человека в таком большом городе? Да и хочет ли этот человек, чтобы его нашли?..

Ночью в Петербурге темно – хоть глаз выколи. И, кажется, начинается метель… Ветер рвёт с головы шапку, раздувает полы пальто. Нет, ничего они не смогут сейчас сделать, никого не смогут найти…

- Надо ехать в мой дом… Отдохнуть. Сейчас продолжать поиски бессмысленно, - Владимир говорит очень твёрдо, тоном, не допускающим возражений. Да ему и не возражают: сами понимают, что он прав.



Невыносимо долго тянется ночь… А ведь дорога каждая минута. Владимир расхаживает по гостиной, нервно курит, то и дело поглядывая на часы.

В окна бьётся метель. А что, если Анна там, на улице?.. Разве такая хрупкая девушка может перенести эту лютую стужу? Владимир хватает со стола хрустальный стакан и со всего размаху швыряет его в стену. Но почему-то ему не становится легче.

Входит Захар. Укоризненно смотрит на осколки на полу.

- Чего шумите? – ворчит он. – Спать бы легли, авось ночь и прошла бы быстрее…

Владимир устало качает головой. Ничего не нужно говорить сейчас – Захар и так, без слов, всё поймёт.

Захар служил в доме Корфов ещё до рождения молодого барона. Учил маленького Владимира держаться в седле, стрелять по мишени, охотиться. Был его денщиком, когда тот служил на Кавказе. Потом, когда у Захара умерла жена, Иван Иванович отправил его в Петербург, зная, что никто лучше Захара не присмотрит за домом в отсутствие хозяев.

Владимир снова смотрит на часы. Половина шестого. Пожалуй, уже пора ехать.

- Вели седлать лошадей, - коротко говорит он. – Поедешь со мной. А Никита и Григорий пусть ещё по городу поищут… чем чёрт не шутит!



Владимир сразу увидел вчерашнего парня. Тот стоял в стороне, наблюдая, как мужики сгружают с саней мешки с зерном. Владимир рванулся к нему.

- Негодяй! Мерзавец! – сильная рука сжимает горло обманщика. – Говори, говори немедленно, что ты знаешь о той девушке? Говори, а не то я сверну тебе шею!

Парень хрипит, из последних сил пытаясь освободиться из стального кольца рук барона. Это ему не удаётся, и тогда он падает в снег, увлекая за собою Владимира.

У барона достойный противник. Но бешеная ярость, владеющая им, придаёт ему сил. Они катаются по снегу, тяжело дыша, рыча от злости. Вокруг собирается толпа любопытных, но разнять дерущихся никто не осмеливается.

Владимир резким рывком опрокидывает противника на землю. И в эту минуту в воздухе мелькает острие ножа. Вызывая единодушный вздох собравшихся, нож стремительно описывает дугу и вонзается барону в бок. На снег брызжет кровь. Откуда-то слышится пронзительный женский крик.

Негодяй снова заносит над безоружным противником нож, но Владимир оказывается быстрее. Нож повисает в воздухе. Затем раздаётся резкий хруст и вопль боли, и нож отлетает в сторону. Парня оттаскивают прочь, он хватается за сломанное запястье и стонет на все лады.

Владимир с трудом поднимается на ноги. Захар хочет помочь, но барон отталкивает протянутую ему руку и вновь наступает на воющего от боли парня:

- Говори, где она! Говори немедленно, слышишь!..

- Да не знаю я! – истерически кричит тот, и на всякий случай отодвигается от барона подальше. – Видел, как из кареты выходила… и всё… честное слово… и всё!..

Вот теперь он сказал правду. Но это не помогло. И Анну найти становится всё менее возможным…

Боль в ране усиливается. Видимо, здорово его задел этот мерзавец. Впрочем, рана не должна быть опасной… так, царапина. На войне бывало и похуже. Да и толстая ткань пальто существенно смягчила удар. Почему же тогда так больно?.. Быть может, от безысходности?



Опершись на плечо Захара, Владимир направился к извозчику. Ему больше нечего было здесь делать. И вдруг…

- Барин! Барин, постойте! Подождите!..

Владимир обернулся. К нему бежал юноша – совсем мальчишка. В руках кипа газет – должно быть, рассыльный. Задыхаясь от бега, он выпалил:

- Вы, барин, говорят, одну девушку ищете… в зелёном пальте… так она была здесь вчера.

- И ты говорил с нею?.. И знаешь, куда она пошла?!

- Так она работу искала, барин. Гварнанткой хотела устроиться. Музыке, говорит, и языкам обучена. А разве без этих… ракамандаций… куда возьмут? Ну, я ей так и сказал. Она было расстроилась, а потом говорит: я, мол, на любую работу согласная. Мне, мол, деваться некуда, и одна я на всём белом свете… Я ей и дал газету – ну, с объявлениями. Так она увидала объявление, что в одном доме горничная нужна, и сразу решила туда пойти. Морская улица, а дом… дом… вроде, осьмнадцатый, барин. Красивая такая барышня… глаза вот только у неё были несчастные. Вы уж ей, барин, помогите, найдите её…

Владимир слушал его и ушам не верил. Это называется: счастливый случай. А ведь не повстречай он этого паренька, никогда не нашёл бы Анну.

Владимир вытащил из кармана пригоршню монет – всё, что у него было с собой – и отдал мальчишке. Махнул рукой извозчику. Надо было немедленно перевязать рану и ехать на Морскую. Ехать, чтобы вернуть беглянку домой.

[rusia]

Глава 7.



Меж неплотно прикрытых створок окна сочится в комнату декабрь. Дрожат от холода вцепившиеся в подоконник тонкие девичьи пальцы. И совсем ледяным кажется взгляд стоящего напротив мужчины.

В морозном воздухе носится напряжённое молчание. Разве у тишины бывает эхо? Оказывается, бывает. Оно прячется в сердце и подаёт голос из самых его глубин – неровными, частыми, торопливыми ударами. А затем отдаётся жгучим пощипыванием в глазах, алой волной заливает щёки. И тогда на помощь приходят слова – будничные, ненужные, бесполезные…

Из-за спины Владимира выступила Аглая Егоровна.

- Позвольте узнать, сударь, - решительно поинтересовалась она, - что Вы делаете в моём доме? Почему разговариваете со служанкой?.. Я, знаете ли, подобных вольностей прислуге не спускаю. Идите работать, милая, - обратилась она к замершей у окна Анне. – А Вы, сударь, извольте объясниться: Вы, должно быть, к мужу пришли, так отчего же не дожидаетесь его в кабинете или в гостиной? Быть может, у Вас срочное дело?.. В таком случае… Могу ли я чем-нибудь Вам помочь?

- Прошу прощения за неожиданное вторжение, сударыня, - Владимир вежливо поклонился. – Позвольте для начала представиться: барон Владимир Иванович Корф. К сожалению, я не имею чести знать Вашего супруга, но дело, которое привело меня в ваш дом, косвенно касается и его… Видите ли, - Владимир сделал паузу и кинул уничтожающий взгляд в сторону всё так же молчаливо стоявшей на прежнем месте Анны, - видите ли, сударыня, я пришёл к Вам в надежде, что Вы окажете мне посильное содействие в поисках девушки, не далее как вчера исчезнувшей из моего дома.

Аглая Егоровна проследила взгляд барона и увидела Анну, щёки которой медленно заливала краска стыда.

- Из Вашего дома?.. Барон, но позвольте… Кем доводится Вам эта девушка?

- Я имею счастье – или несчастье, как Вам угодно – быть её опекуном.

Аглая Егоровна растерянно развела руками.

- Тысяча извинений, сударыня, за причинённые Вам неудобства, - решительно продолжал барон, - но я очень прошу Вас позволить мне забрать эту девушку домой.

Всё происходящее казалось Анне каким-то фантастическим, невероятным сном, одним из тех, после которых обычно просыпаешься в холодном поту. Она крепко сжала руки, так, что ногти впились в ладони. Глаза потемнели от гнева. Зачем он снова вторгается в её жизнь? Как он смеет?

- Дитя моё, - хозяйка была ошеломлена неловкой ситуацией, в которой невольно оказалась, - скажите мне: то, что говорит господин барон, – правда?

У Анны дрогнули губы. Боясь, что, если она заговорит, то расплачется, девушка молча опустила голову.

- C’est incroyable, (это невероятно) – прошептала Аглая Егоровна, переводя изумлённый взгляд с барона на его подопечную.

Серые глаза буравят Анну насквозь.

Ах, если бы она только могла воспротивиться власти над нею Владимира, она непременно сделала бы это! Неужели ему мало тех обид, что он ей нанёс, тех грубостей, что он наговорил ей за все эти годы? Зачем он преследует её?

Конечно, можно было бы устроить скандал. Рассказать правду о своём положении в доме барона. Заявить, что, хотя он сам себя назначил её опекуном, она его таковым не признаёт. Воззвать к доброте Аглаи Егоровны и попросить её поддержки. Но это неминуемо повлечёт за собою неприятности для ни в чём не повинных людей, приютивших её. А этого допустить Анна никак не могла.

- Ступайте, дитя моё, соберите свои вещи, - ласковые глаза пожилой женщины словно читают её мысли. – А барон подождёт Вас в гостиной… Уж я не дам ему скучать. Пойдёмте, сударь…

Сквозь так и не прикрытую щель меж оконными створками льётся в комнату холод.



Никогда, никогда в жизни Анна не испытывала подобного унижения, как в те минуты, когда карета барона везла их в петербургский особняк Корфов. Владимир сидел напротив неё с непроницаемым лицом. Ни одного слова не сказал он ей, но его молчание было оскорбительнее любых – самых грубых, самых несдержанных – слов. Подле него сидел мрачный Захар, и его присутствие заставляло Анну сдерживать поток обвинений, готовых сорваться с её губ.

Странное дело! Впервые в жизни Анне хотелось не убежать, не спрятаться, не забиться в угол, а наброситься на Владимира с кулаками, выкрикнуть ему в лицо самые жестокие, самые обидные слова. Сорвать с его лица маску безразличия и скуки, причинить ему боль – хотя бы сотую долю тех страданий, которые испытывала она по его вине. Девушка кипела от возмущения, в её аквамариновых глазах плескалась безотчётная ярость. Как он смеет вмешиваться в её жизнь? Как он смеет?..



- Это, должно быть, очередная шутка, Владимир Иванович? – глаза Анны сверкали, как драгоценные камни, лицо раскраснелось от гнева.

- Никаких шуток, - голос Владимира был ровен и холоден; в нём то и дело проскальзывали стальные нотки. – Я Ваш опекун и отвечаю за Вас. А вот Вы повели себя как взбалмошная капризная девчонка, не умеющая отдавать себе отчёт в собственных поступках. Чего ради Вы затеяли эту авантюру с побегом, позвольте узнать?.. Детская шалость, нелепая выходка – и больше ничего! Да как Вы только…

- Шалость?! – Анна задохнулась от ярости. – Нелепая выходка?..

- …как Вы только додумались до такого! Хороша забава, нечего сказать! Да, отец позволял Вам слишком много вольностей; в Вашем поведении отсутствует здравый смысл! Вы что же, позвольте полюбопытствовать, собирались в случае неудачи ночевать в сквере на скамье?.. Или отправились бы в трактир – развлекать публику? Или, может быть, Вы…

- Довольно! – Анна почти кричала. – Вы не смеете говорить мне подобные вещи! Я Вас о помощи не просила, и об опеке тоже! Должно быть, Вам нравится сознавать, что я зависима от Вас, нравится меня унижать, мучить, изводить своими колкостями?.. Я больше не Ваша собственность, Владимир Иванович! И у Вас нет никакого права распоряжаться моей жизнью! Пустите меня! – Анна хотела пройти мимо него, но Владимир шагнул назад и загородил собою дверной проём. Анна попыталась его оттолкнуть; маленькие кулачки изо всех сил уперлись в широкую грудь барона, однако тот не двинулся с места. Без всякого труда он перехватил её руки и, наклонившись к ней, ледяным голосом произнёс:

- Если Вы сию же минуту не перестанете вести себя как избалованный ребёнок, я вынужден буду применить к Вам соответствующие меры и… выпороть Вас! Розгами. Мой отец никогда не порол Вас, Анна? – его голос опустился до зловещего шёпота. – Я легко могу исправить это несомненное упущение в Вашем воспитании, и, право же, Вы меня к этому вынуждаете. А теперь – отправляйтесь в свою комнату и шагу не смейте ступать без моего на то разрешения. – Свою речь он закончил абсолютно бесстрастным тоном, и если бы не глаза, в которых адским огнём горела злоба, Анна подумала бы, что всё сказанное – не более чем шутка, просто очередная попытка унизить её и запугать. Но этот взгляд, бешеный, яростный, жестокий, заставил её задрожать от страха и попятиться. Пытаясь хотя бы как-то спасти утраченные позиции, Анна тихо сказала:

- Я Вас ненавижу.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

- Это Ваше право, сударыня.

- Да Вы просто чудовище! – прошипела Анна, снова вспыхивая, как поднесённый к пламени фитилёк свечи. Её плечи задрожали, и вдруг из глаз неудержимым потоком хлынули слёзы и заструились по пунцовым от обиды и унижения щекам. Не сознавая, что делает, Анна упала на диван, колотя судорожно сжатыми кулачками по полосатой обивке и повторяя дрожащим от бессильной ярости голосом: - Вы чудовище… Я ненавижу Вас… ненавижу, ненавижу!

- Прекратите этот балаган!!! – рявкнул Владимир. У него кружилась голова. Во рту пересохло, на лбу выступила испарина. Боль в ране с каждой минутой становилась всё сильнее, и желание уйти, исчезнуть, испариться, чтобы только не видеть этих горящих ненавистью голубых глаз, не слышать жестоких слов, обращённых к нему, сделалось невыносимым.

Рыдания стихли, оборвавшись так же внезапно, как и начались. Анна подошла к нему совсем близко. Заплаканные глаза потемнели, как небо перед грозой.

- Я всё равно не останусь в Вашем доме, - в её голосе надрывно прозвенела жалобная, по-детски беспомощная нотка. – Я ни за что не стану Вам подчиняться. Лучше быть полунищей служанкой во второсортном трактире, чем жить под Вашей опекой. Слышите Вы меня?! Я всё равно уйду!..

Да, он её слышал. Но её голос доносился теперь откуда-то издалека: его заглушал непонятный гул, похожий на шум прибоя. В глазах потемнело, и Владимир вдруг с ужасом осознал, что сейчас упадёт без памяти прямо здесь, у неё на глазах. Рана болела, словно её жгли калёным железом. А глаза застилала чёрная пелена…

Владимир упрямо собрал последние силы. Ни за что, ни за что на свете он не окажется перед нею в униженном, беспомощном состоянии. Не примет её сострадания, её сочувствия. Не покажет ей своей слабости. Только бы успеть… Только бы уйти, прежде чем силы совсем оставят его…

Выпад Анны остался без ответа. С удивлением смотрела она, как барон нетвёрдой походкой идёт к выходу, оставляя её победительницей на поле битвы. Как за ним закрывается дверь. Почему-то в сердце у неё не было больше ярости и злости, не было ненависти к нему – только безграничная усталость и опустошённость. Всё вернулось на круги своя, и эта мысль совершенно неожиданно принесла ей покой. Анна прилегла на диван, и, как часто делала это в детстве, свернувшись клубком, закрыла глаза.



А по другую сторону закрывшейся двери стоял Владимир, безуспешно боровшийся с атаковавшей его темнотой. Ноги подкашивались. Потолок с ужасающей быстротой устремился вниз. Владимир попытался ухватиться за стену, но пальцы сами собой разжались; взмахнул рукой, словно хватаясь за воздух, - и снова пальцы встретили пустоту. Господи, да что же это?..



Но барон уже не один. С детства знакомый голос, голос Захара, бормочет над самым ухом: «Владимир Иваныч, голубчик, да что ж Вы это…» Надёжные руки подхватывают его, не давая упасть. И Владимир, уставший бороться, с облегчением проваливается в темноту.

[rusia]

Глава 8.



Первые лучи блёклого зимнего солнца небрежно пробежались по незадёрнутому пологу кровати, скользнули по подушке, подбираясь к лицу спящей девушки. Запутались в белокурых волосах, задержались на бледной, точно фарфоровой, щеке, и смешались с ровным сонным дыханием. На припухших со сна губах мелькнула улыбка; девушка открыла глаза и гибким молодым движением села на постели.

Было уже совсем светло.

Удивляясь, что так долго спала, Анна отбросила одеяло. Путаясь в длинной рубашке, нащупала ногами туфли. И вдруг всё вспомнила.

События вчерашнего дня живо встали у неё перед глазами, срывая с губ неуместную, непрошенную улыбку. Но теперь в её сердце, которое ещё вчера полнили разочарование и злость, был стыд. Презрение к самой себе за некрасивую, нелепую сцену, которую она устроила, поддавшись отчаянию и обиде. Как она могла опуститься до такого? Забыть о приличиях, о чувстве меры, о голосе рассудка, наконец? Как можно было идти на поводу у эмоций, вести себя столь вульгарно и бестактно? Господи, да она ли это была вообще?..

Анна прижала ладони к пылающим от стыда щекам. Что подумал о ней Владимир? Наверняка утвердился в мысли, что был прав в своей неприязни к выскочке, живущей фальшивой, ненастоящей, чужой жизнью. И, судя по её вчерашнему поведению, он действительно во многом был прав!

Анна вскочила с постели и стала лихорадочно одеваться. Ей хотелось немедленно поговорить с Владимиром, принести извинения за своё неподобающее поведение и спокойно, цивилизованно объяснить ему, почему она ни минутой дольше не останется в его доме. Привести неоспоримые аргументы. И уйти с гордо поднятой головой.



Однако её план совершенно неожиданным образом оказался на грани срыва. Владимир не вышел к завтраку, да и в гостиную не спустился. Время катилось к полудню, и Анна с каждым новым ударом часов теряла решимость и уверенность в собственной правоте. Надо было действовать незамедлительно.

Анна поднялась на второй этаж и на верхней ступеньке лестницы столкнулась с Захаром.

- Утро доброе, барышня, - буркнул он. Хотел пройти мимо, но Анна окликнула его.

- Захар, а где сейчас Владимир Иванович?

Непривычно тяжёлый взгляд Захара остановился на её лице.

- Где ж им и быть-то… спят они ещё, - всё так же неприветливо отозвался он.

- Спит? – удивилась Анна. Залёживаться в постели было несвойственно Владимиру; он всегда был ранней пташкой. – Ну что же… подожду его пробуждения.

Она повернулась, чтобы уйти, почти физически ощутив, как недобрый взгляд впился ей в затылок.

- Спят они… Вы уж, барышня, их пока не будите. Всю ночь промаялись, только на рассвете жар спал.

- Как? – Анна в замешательстве остановилась. – Владимир болен?

- Больны, да-с. Ну да ничего, барышня, не беспокойтесь. Сильный он у нас, Владимир Иваныч…

Ей показалось, или в его голосе и впрямь прозвучала издёвка?

- Но что произошло? – Анна почувствовала, как где-то внутри неё, словно помимо воли, поднимается тревога.

- Да ранены они были… вчерась, на почтовой станции… когда Вас, барышня, искали…

Захар вкратце поведал ей, как было дело. Непримиримые глаза потеплели, глядя в два наполненных ужасом и смятением голубых озера, распахнутых им навстречу.

- Ну а потом, как вышли они от Вас, так и упали без памяти… хорошо, я рядом оказался. Уложил их в постель… Сами ужо виноваты; говорил я им: рану промыть надобно хорошенько, так нет, заупрямились, всё в дом тот рвались, вас, барышня, искать… Вот рана без должного-то ухода и воспалилась, - ворчливо объяснил Захар.

Анна молчала. Обрушившееся на неё известие поразило девушку до глубины души: Владимир беспокоился о ней! Искал её… невзирая на боль и усталость, едва ли не силой привёз её домой. А потом вынужден был терпеть её истерику, выслушивать её обвинения… Вот почему он так поспешно ушёл вчера, внезапно поняла Анна, вот почему он оставил за нею последнее слово в их безобразной словесной баталии. Она считала себя победительницей… а победа-то оказалась пиррова. Она торжествовала, а ему в это время было плохо. Она спокойно спала, а он метался в жару, превозмогая боль. Как она могла быть столь бесчувственной, столь неблагодарной? Что случилось с отзывчивой, добросердечной воспитанницей барона Корфа? Что бы сказал Иван Иванович, узнав о её поступке?.. Анна низко опустила голову, чувствуя, как в глазах закипают слёзы.

- Вечор уж больно плохо им было. Бредили они… всё Вас, барышня, звали. Я уж боялся, как бы горячки не сделалось; ан нет, миловал Господь. К утру, почитай, и полегчало. Только Вы уж их, Анна Петровна, не беспокойте, окрепнуть им надо…

- Захарушка, миленький, - Анна схватила старика за руки и с мольбой заглянула в морщинистое лицо. – Можно мне повидать его? Ну хоть издали. Я и в комнату входить не буду, так только, с порога посмотрю… Я не разбужу, не помешаю… пожалуйста! Я иначе покоя знать не буду, места себе не найду!.. Ну, пустишь?..

Захар испытующе поглядел на неё.

- И то, - словно нехотя, с ленцой, согласился он. – Отчего бы и не пустить? Вы уж только, барышня, не шумите.

- Не буду. Обещаю, не буду.

- А я тем временем на кухню схожу…

Анна осторожно толкнула дверь и вошла.

[rusia]

В комнате царил полумрак; шторы были опущены. Пахло воском и какими-то лекарствами. Стараясь ступать как можно тише, Анна приблизилась к огромной кровати под балдахином, на которой лежал Владимир, и вдруг, неожиданно для себя самой, опустилась на колени перед постелью, словно хотела получше рассмотреть лицо спящего.

Владимир был очень бледен, под глазами лежали тени. За минувшую ночь он осунулся и спал с лица. Он лежал, слегка повернув голову, и сквозь расстёгнутый ворот его рубашки видно было, как на шее бьётся голубая жилка. В уголке его рта пролегла складка; привычно жёсткие черты во сне смягчились, и он отчего-то выглядел очень уязвимым сейчас, в нём даже появилось что-то мальчишеское.

Затаив дыхание, Анна вглядывалась в лицо этого совершенно незнакомого ей человека. Она знала его с детства – и в то же время не знала совсем. Сколько она себя помнила, Анна постоянно ощущала на себе ненавидящий взгляд его серых глаз. Он всегда был с нею либо нарочито груб, либо подчёркнуто безразличен; относился к ней с циничным пренебрежением и то и дело, хотя бы жестом или взглядом, напоминал ей о её двусмысленном положении в доме барона, словно вменяя это самому себе в обязанность. Порою он забывался и в пылу детской игры вдруг начинал обходиться с нею как с равной, был даже добр к ней, но уже несколько минут спустя, словно опомнившись, становился вдвое более жесток, чем обычно. Когда он приезжал домой на каникулы, жизнь Анны делалась невыносимой, и она знала, что каждый раз, когда она вся сжималась в ожидании очередной насмешки, колкости, угрозы с его стороны, он чувствовал мстительное удовлетворение. Он ненавидел её всеми силами своей упрямой, гордой души. Анна свыклась с этой мыслью, как и с тем, что причину ненависти Владимира ей так и не суждено было узнать. Но теперь…

Повинуясь безотчётному порыву, Анна протянула руку и кончиками пальцев откинула непослушную прядь тёмных волос, упавшую ему на лоб. Мысли её метались, как вспугнутые птицы.

Почему он отправился искать её? Почему рисковал ради неё жизнью? Почему поставил себя в глупое и унизительное положение перед Аглаей Егоровной Спицыной, которая не преминёт всему Петербургу рассказать о приключившемся с нею конфузе? Почему, почему?.. Избавиться от ненавистной воспитанницы отца, вернуть зарвавшуюся простолюдинку на надлежащую сословную ступень – разве не этого он добивался все эти годы? Разве не проще было бы оставить всё как есть?..

Безусловно, поступок Владимира был данью памяти отца. Но это всё же не объясняло его беспокойства о её судьбе, которое столь бесхитростно живописал ей Захар. Анна ничего не понимала, и от этого её смятение возрастало с каждой минутой.

Она винила себя в болезни барона. Непривычно и страшно было видеть его слабым и беспомощным, в постели, без сил откинувшимся на подушки. И всё острее становилось чувство сожаления и раскаяния, которое терзало девушку изнутри. Её вчерашние слова, жестокие, злые, непрекращающимся гулом стояли в ушах. Вы чудовище… я Вас ненавижу… Как она могла сказать ему это? Какая неблагодарность, несправедливость владела в те минуты её существом? И как он сумел всё это стерпеть?.. Нет, ничего Анна не понимала, совсем ничего…

С потрескавшихся от жара губ Владимира сорвался приглушённый стон. Медленно, с трудом, будто превозмогая себя каждым движением, он повернул голову. Мутные невидящие глаза уставились на девушку, не узнавая её. Анна замерла в испуге, ожидая язвительной отповеди. Однако этого не случилось.

- Это ты… - с усилием прошептал Владимир и совсем тихо, почти моляще, добавил: - Не уходи…

Что-то перевернулось в её груди. Словно окольцованная птица, бешено затрепетало сердце.

- Я не уйду, - это обещание вырвалось у Анны будто бы помимо её воли. Горло сдавили слёзы. – Я не уйду… Я останусь с Вами…

Он слабо улыбнулся и закрыл глаза, снова впадая в забытье.

Анна, вся дрожа, поднялась на ноги. Слова, произнесённые им в бреду, и её импульсивный ответ, ещё менее соответствующий реальности, оказались для девушки настоящим потрясением. Неподвижно стояла она у постели барона, мучимая смятением и растерянностью.

Бесшумно отворилась дверь, и на пороге показался Захар с какой-то склянкой в руке. Посмотрел в испуганные голубые глаза и усмехнулся.

- Что, напужались, барышня? – он по-стариковски ласково дотронулся до её плеча. – Напрасно… Авось, к завтрему-то совсем поправятся Владимир Иваныч…

- Захарушка, - голос Анны сорвался от волнения. – Ты уж не говори ему, что я была здесь, ладно? Нипочём не рассказывай! Обещаешь?..

- Всё секреты, секреты, - ворчливо отозвался Захар, старательно помешивая ложечкой только что приготовленную микстуру. – Ну, Бог с Вами, не скажу. Эх, молодость, молодость…

- Спасибо тебе! – Анна звонко чмокнула старика в морщинистую щёку и выбежала из комнаты.

Захар только головой покачал, с неодобрением глядя ей вслед.



А Владимиру снился прекрасный сон. Над ним склонялась Анна, почти касаясь белокурыми локонами его лица. Он тянулся к ней и никак не мог удержать, а она ловко выскальзывала из его объятий и озорно смеялась. Наконец, устав от безуспешных попыток поймать её, Владимир сдался и прошептал: «Не уходи». И тогда она вдруг оказалась совсем рядом с ним, её дыхание обожгло его щёку: «Я не уйду. Я останусь с Вами…» - эти слова волшебной музыкой прозвучали в его затуманенном болью сознании. Он вдруг почувствовал себя абсолютно, как никогда прежде, счастливым. И когда он вновь отдался во власть сна, на губах его играла улыбка.

[rusia]

Глава 9.



Большие старинные часы с маятником показывали уже половину одиннадцатого, когда Владимир спустился, наконец, к завтраку. Всё ещё бледный, он держался безукоризненно подтянуто; губы были упрямо сжаты. Он вошёл в столовую и отчего-то замешкался на пороге, увидев поднявшуюся ему навстречу Анну. Повисла неловкая пауза.

- Доброе утро, - с холодной вежливостью проронил, наконец, Владимир.

- Доброе утро, - пролепетала Анна; все слова, столь тщательно продуманные ею накануне, разом вылетели у неё из головы. Она просто стояла и наблюдала за тем, как барон идёт к столу и с видимым облегчением усаживается на своё место: очевидно, рана всё ещё давала себя знать, и ему было тяжело держаться на ногах. Он по-прежнему был очень слаб.

Забывшись, Анна во все глаза, до неприличия пристально, смотрела, как Владимир, старательно игнорируя её взгляд, пьёт кофе, всецело углубившись в это занятие, как небрежным движением тянется за газетой. Она знала, что должна что-то сказать, но нужные слова не шли ей на ум. А барон тем временем, отгородившись от неё газетой, с неподдельным интересом погрузился в чтение.

Анне вдруг захотелось уйти, убежать, спрятаться, но ноги словно приросли к полу.

- Владимир, - с отчаянной решимостью начала она, но вынуждена была замолчать, поскольку в комнату вошёл лакей, почтительно держа в вытянутой руке тщательно запечатанное письмо.

- Вот, барин, пожалуйте.

Владимир оторвался от своего занятия и с удивлением воззрился на послание; на конверте не было ничего, кроме имени адресата, начертанного крупными округлыми буквами. Рука была явно женская.

- Кто принёс? – осведомился барон, недоумённо рассматривая конверт.

- Мальчишка какой-то, барин. Ответа не стал ждать. Сунул мне письмо и убежал, только его и видели. Просил в собственные руки Вам передать, уж больно, сказал, дело важное…

- Откуда же узнали, что я в Петербурге?.. – риторически произнёс Владимир и, задумчиво покачав головой, сломал печать.

По мере того, как он читал, лицо его приняло сначала изумлённое, затем растерянное, а под конец и вовсе встревоженное выражение. Нахмурившись, он несколько мгновений сидел, невидяще уставившись в пустоту; затем, как бы приняв решение, поднялся из-за стола, поморщившись от резкой боли в боку.

- Ты вот что, Данила, - обратился он к лакею, с любопытством заглядывавшему хозяину через плечо, пока тот читал, - распорядись-ка заложить мне коляску… Да поживее. Дело у меня появилось… срочное.

Данила поклонился и вышел.

- Дурные вести? – Анна обеспокоенно взглянула на Владимира, машинально вертевшего на пальце фамильный перстень. – Могу ли я Вам чем-нибудь помочь?..

Он вскинул на неё глаза, в которых почти сразу же появилось привычное насмешливое выражение.

- Пожалуй, можете, - издевательски протянул он, глядя на неё сверху вниз, - и я буду Вам, право, весьма признателен, если, вернувшись, застану Вас дома, а не в соседской людской и не в придорожной таверне… Впрочем, мой отец, должно быть, объяснял Вам, что повторяться – это, увы, mauvais ton… - Владимир злорадно отметил, как по обращённому к нему прелестному лицу разливается страдание. Смерил Анну презрительным взглядом, словно размышляя, достаточно ли она унижена, и, видимо, решив, что вполне достаточно, без всякого перехода совершенно безразлично добавил: - Что ж, мне пора. Приятного времяпровождения, - и, сухо кивнув ей, удалился.

Анна в смятении смотрела ему вслед.



Владимира не было весь день, и Анна, к собственному изумлению, обнаружила, что с тревогой ждёт его возвращения. Утренняя обида была забыта почти тотчас же; несмотря на то, что эта насмешка Владимира ранила её гораздо больнее, чем обычно, она понимала его правоту. Пожалуй, он имел право злиться на неё. Но только зачем, о Господи, зачем он никогда не упускал случая этим правом воспользоваться?..

Анна тенью бродила по дому, поминутно выглядывая в окно. Сердце её полнило беспокойство.

Что за письмо получил барон этим утром? Содержание его было явно не из приятных, иначе с чего бы Владимир резко переменился в лице и ушёл с такою поспешностью?.. Должно быть, произошло нечто серьёзное, нечто из ряда вон выходящее, что так взволновало его и расстроило. А вдруг ему угрожает опасность?.. Анна почувствовала, как где-то внутри неё холодным комком шевелится липкий, тягучий страх. Ведь Владимир ранен и ещё не пришёл в себя после болезни. Он настолько слаб, что, кажется, даже ребёнок сумеет одолеть его. А что, если рана откроется? Что, если ему станет нехорошо? Что, если рядом никого не окажется, чтобы ему помочь?..



Сгущаются сумерки. Мрачный декабрьский вечер неумолимо сползает на город, и в его глубинах тонут очертания домов и мостовых. Зеркало отражает неровный блеск оплывающих свечей. В тишине комнаты глухо отбивают свою мерную дробь настенные часы.

Только бы с ним ничего не случилось, Господи… только бы он скорее вернулся домой.

[rusia]

К воротам особняка подъехал экипаж. Хлопнула парадная дверь. Не помня себя, Анна сорвалась с места; старательно замедляя шаг, спустилась по лестнице, несколько секунд подождала, прежде чем приблизиться к двери гостиной… и отпрянула, услышав мелодичный женский смех.

- Vous etes tres aimable (Вы очень любезны)… - Дружно схлестнулись бокалы; по комнате рассыпался хрустальный звон. – Я так и знала, что Вы не откажете мне в помощи.

- Почему же Вы это знали?.. – в голосе Владимира прозвучал ленивый интерес. Звякнула каминная решётка; вероятно, барон сильнее разжёг огонь. Из-за неплотно прикрытой двери видно было, как по комнате весело заметались беззаботные искры.

- Я это почувствовала. Женщин никогда не обманывает их сердце, запомните это, сударь.

- Вот как?.. Неужели Ваше прозорливое сердце указало Вам именно на меня?

- Вы напрасно иронизируете, - в словах незнакомки прозвучала неприкрытая горечь. – Только в несчастье познаются истинные друзья. C’est une phrase banale (избитая фраза)… но, Боже, как это верно!.. Все отвернулись от меня… Знаете, даже Наташа отказалась мне помочь. Я осталась совсем одна… Мне не к кому было больше обратиться, кроме Вас… Поверьте, я поняла бы, если бы и Вы отказали мне, однако Вы не сделали этого, - в её голосе зазвенели с трудом сдерживаемые слёзы. – Если бы Вы знали, Владимир, как я была счастлива, когда увидела Вас сегодня… Мне показалось, я снова жива.

Анна стояла у полуприкрытой двери, не в силах двинуться с места, вся обратившись в слух и даже не сознавая этого. Сердце железным обручем сжала боль.

- Вы удивительный человек, Владимир, - прерывистый вздох вырвался из груди говорившей, словно та с трудом удерживалась от рыданий. – Что бы ни случилось, знайте: я всю жизнь, до самого последнего мгновения, буду Вас помнить и молиться за Вас…

Скрипнула половица; очевидно, барон поднялся со своего места.

- Успокойтесь, - настойчиво произнёс он, и в голосе его прозвучали незнакомые доселе Анне мягкие нотки. – Прошу Вас, успокойтесь… Всё будет хорошо… так, как Вы хотите. Я обещаю вам, что сделаю всё, что в моих силах. А сейчас Вам нужно отдохнуть. Я отдам необходимые распоряжения…

- Подождите! – его собеседница изо всех сил старалась казаться весёлой. – Мы так и не выпили. А я бы очень хотела поднять этот бокал… за Вас. За самого мужественного и великодушного человека, что я когда-либо встречала в жизни.

Владимир усмехнулся.

- Давайте лучше выпьем за Вас, Ольга. За то, чтобы Ваши мечты сбылись.

Молчание. Звон бокалов.

Анна повернулась и опрометью бросилась в свою комнату.

[rusia]

Глава 10.



- Владимир, да ты в своём уме?.. Не могу поверить, чтобы человек в здравом рассудке согласился на такое!

Князь Репнин нервно расхаживал по гостиной, безжалостно теребя обшлаг рукава и всё более распаляясь при виде плутовской ухмылки, блуждавшей по лицу развалившегося на диване друга.

- Это авантюра!.. Неужели ты не понимаешь? А ежели государь узнает?..

- Ну, узнает, и что?.. Мне не впервой быть в немилости у императора.

- В немилости? Да он тебя на дух не переносит!

- Тем лучше. Сам видишь, мне теперь нечего терять.

- Действительно, нечего… Жизнь, конечно, ты в расчёт не берёшь.

Владимир снисходительно посмотрел на мечущегося по комнате друга.

- А кому нужна моя жизнь?.. Царю? Отечеству? Может быть, Бенкендорфу с его прихвостнями, рыщущими по углам, как голодные волки в поисках добычи? Ну, что молчишь?.. Ручаюсь, ты единственный заметил бы, если б меня не стало. Так к чему вся эта кутерьма?

- Ещё не поздно одуматься. Володя, пойми…

- Поздно, Миша, поздно. Я дал слово Александру. Он полагается на меня…

- Постой-ка, - Михаил подозрительно заглянул другу в глаза, - ты что же, всё ещё неравнодушен к Ольге?.. Поэтому помогаешь ей?

Ответом ему был заразительный смех, будто князь сморозил невесть какую глупость.

- Володя, послушай, - почти уже не веря в собственный дар убеждения, Михаил присел рядом с ним и положил руку ему на плечо. – Эта женщина принесёт тебе несчастье. Вспомни, и полугода не прошло, как мы из-за неё чуть не погибли. А ты снова ввязываешься в сомнительное предприятие, которое обречено на поражение. Поверь мне, ничего хорошего не выйдет из этой затеи…

- Я знаю, Миша, - в один миг Владимир стал совершенно серьёзен; его взгляд, обращённый на князя, потеплел.

- Знаешь?.. Но тогда почему…

- Я не смог отказать ей, пойми, - барон с горечью усмехнулся уголком рта. – Я ведь тоже отчасти виноват в приключившемся с нею несчастье. Это из-за дуэли её решили выслать из России, разлучить с Александром. А она так его любит… Истинная любовь нуждается в защите, - Владимир бросил на Михаила быстрый взгляд, точно опасаясь, что сболтнул лишнего. Но тот лишь недоумённо покачал головой.

- И как же ты собираешься ей помочь? – иронически поинтересовался он.

- Что-нибудь придумаю. Для начала увезу её в своё поместье; в Петербурге ей сейчас оставаться нельзя: со дня на день станет известно, что в Варшаву она так и не прибыла. Начнутся поиски… А в нашем уезде её никто не знает, разве только Андрей… так он будет молчать. Скажу, что это моя родственница, приехавшая на похороны отца. А там, глядишь, и страсти улягутся. Может быть, совсем скоро удастся устроить ей встречу с Александром…

- Ну а что, если узнают?..

- Да как узнают-то, Миш? Меньше всего могут предположить, что именно ко мне она обратится за помощью. Мало ли кто у меня в поместье гостит…

- Володя, ты играешь с огнём!

- Да-а?.. – в серых глазах запрыгали озорные искорки. – Вот бы не подумал! Спасибо, дружище, просветил…

Миша не удержался от ответной улыбки.

- Ну знаешь, - растерянно сказал он, - как ты, однако, всё умеешь переиначить!.. С ног на голову поставишь, и всё равно окажешься прав!

- Учись, пока я жив, - Владимир хлопнул его по колену и потянулся за трубкой.

- Вот я и боюсь, что не успею выучиться, - снова помрачнев, отозвался Михаил, наблюдая, как друг преспокойно набивает трубку и затягивается. – Послушай, неужели Александр сам просил тебя об этом?.. Ведь он ужасно ревнив.

- Ну, на мой-то счёт он всю свою ревность уже израсходовал, - ухмыльнулся Владимир.

- И всё-таки… странно.

- Тебе претит мысль, что он доверяет мне? – ухмылка барона стала ещё шире. – Подожди, может, он и к тебе за советом обратится.

- Да уж, не худо бы! – Михаил снова вскочил и начал мерить шагами комнату. – Я бы дал ему превосходный совет: отправить эту женщину в Польшу и забыть о ней навсегда!

- С глаз долой – из сердца вон, так? – на этот раз усмешка Владимира вышла горькой. Он прищёлкнул языком и затянулся. – Твой рецепт, Миша, право, очень хорош… Только не на всех это лекарство действует.

Лицо князя потемнело, но он ничего не возразил.

- Моя сестрица такая же взбалмошная особа, как и ты, - буркнул он, - но даже у неё хватило рассудительности отказать Ольге, когда та обратилась к ней за помощью.

- Княжна Натали всегда была разумной девушкой…

- Володя, послушай меня…

- …а её брат Мишель – разумным молодым человеком.

- Ты невыносим, - князь в сердцах ударил кулаком по подлокотнику кресла. – Ты хоть понимаешь, чем это тебе грозит, отчаянная голова?.. Ну что за нелепая способность постоянно попадать в переделки!..

Владимир небрежно повёл плечами и обезоруживающе улыбнулся.

- Прости, Миша, я глубоко ценю твой дар красноречия, но тебе меня не переубедить. Всё решено…

- …а Владимир Корф своих решений не меняет…

- Вот именно.

- …даже если эти решения абсурдны.

- Даже тогда.

- Ну что мне с тобою делать, - вздохнул Михаил.

- Для начала прекрати ныть и стращать меня всякими ужасами. Что ты как столетняя бабка, право.

Князь с укоризной взглянул на Владимира.

- Когда ты уезжаешь в поместье?

- Завтра. Нет смысла тянуть, здесь меня ничто не держит. Так что давай попрощаемся, друг Мишель… когда ещё свидеться придётся…

- Раньше, чем ты полагаешь, - Михаил пристально рассматривал персидский ковёр на полу. – Ты что же, думал, я тебя одного оставлю?.. А сам от императорского гнева прятаться побегу? Этому не бывать!..

У Владимира дрогнул подбородок. Ни слова не говоря, он шагнул вперёд и почувствовал, как сильные руки смыкаются за его спиной. Самое ценное, что есть на земле у человека – крепкие объятия друга…



Анна стояла у окна, глядя на освещённый луной заснеженный двор. Вдруг позади неё послышался шорох; она обернулась.

По лестнице спускался Михаил.

Как заворожённая, смотрела она в его удивлённо расширившиеся при виде неё глаза. В наступившей тишине, казалось, слышно было, как бежит время: торопливо, безудержно, не останавливаясь ни на миг. Как уходит день, как проходит вечность. Тихо-тихо… и неумолимо быстро.

Анна попятилась, отступая в амбразуру окна, и силуэт её смешался с льющейся в комнату ночью. И несколько секунд спустя, словно разрушив волшебные чары, в тишину ворвался стук захлопнувшейся за князем входной двери.

[rusia]

Глава 11.



Анна дурно спала в эту ночь и поднялась с головной болью. За окнами занимался хмурый петербургский рассвет.

Почему-то сегодня всё шло наперекосяк: вода в умывальнике оказалась чересчур холодной, непослушные локоны так и норовили выбиться из причёски, кружева на манжетах выглядели плохо отглаженными. И своим отражением в зеркале Анна была недовольна в это утро, и промозглым декабрьским днём, и снегопадом, который мог воспрепятствовать их отъезду в поместье. Всё, решительно всё, будто задавшись целью испортить ей настроение, выводило её из себя.

Ещё на лестнице она услышала голоса. Дверь в гостиную была настежь открыта, демонстративно отметая любые подозрения относительно наличия каких бы то ни было секретов между хозяином особняка и его очаровательной гостьей, не далее как вчера пожаловавшей в Петербург. Анна замешкалась на пороге, словно собираясь с духом, и с улыбкой вошла в комнату.

- Доброе утро, - не сказала, а пропела она. Её глаза в один миг обежали гостиную и остановились на незнакомке, которая удобно расположилась в кресле с фарфоровой чашкой в одной руке и молочником в другой. Казалось, она вполне освоилась в доме барона и чувствует себя превосходно.

Владимир поднялся со своего места.

- Сударыня, позвольте представить Вам Анну, воспитанницу моего покойного отца. Анна, это госпожа Елена Дмитриевна Болотова, моя дальняя родственница… э-э… по материнской линии. Она приехала в Петербург только накануне вечером и любезно согласилась погостить некоторое время в моём имении.

Гостья изящным движением поставила чашку на столик и протянула Анне безупречной формы руку.

- Enchantee de faire votre connaissance (рада познакомиться), - прелестная улыбка озарила её лицо с невероятно правильными, будто выточенными скульптором, чертами. – Vous etes tres jolie (вы очень милы).

- Comme c’est gentil que vous soyez venue (как хорошо, что Вы приехали), - в тон ей ответила Анна, ругая себя за неискренность. Отчего-то эта женщина была ей неприятна, хотя Анна и не смогла бы объяснить, чем именно. Гостья была хороша собой, молода – быть может, лишь на пару лет старше самой Анны – и явно говорила от чистого сердца. Тем не менее девушка почувствовала, как где-то внутри неё жгучей волной поднимается неприязнь.

- Ну что же, - Владимир вежливо поклонился обеим дамам, - меня ждут дела. К тому же нужно распорядиться насчёт кареты… Полагаю, Вам не будет без меня скучно, - он снова поклонился – на этот раз лишь в сторону гостьи – и вышел из комнаты.

Девушки остались вдвоём.

Анна села в кресло и налила себе чаю; отчего-то уход Владимира принёс ей облегчение. Она сразу почувствовала себя раскованней и свободнее.

- Елена Дмитриевна, - начала она, но гостья перебила её.

- Элен. Прошу Вас, зовите меня Элен. Так меня называл мой покойный супруг…

- Покойный?.. – Анна ощутила некую неловкость, словно произнесла бестактность. – Какое несчастье, Вы так молоды… Я очень сожалею о Вашем горе, сударыня.

- Элен, - укоризненно повторила та, невольно или намеренно пропустив слова соболезнования мимо ушей. – Зовите меня Элен. А я, если позволите, буду называть вас Аннет. Мне бы очень хотелось с вами подружиться.

- Почту за честь, - ответила Анна, вовсе не горя желанием вступать в доверительные отношения с этой совершенно незнакомой ей особой.

- Ah, voila qui est parfait! (Вот и прекрасно) – гостья, кажется, и в самом деле обрадовалась. – Уверена, мы с Вами станем добрыми друзьями, ma chere.

- Я всем сердцем на это надеюсь, - Анна опустила глаза; ей было стыдно за своё напускное радушие, за светскую вежливость, скрывающую недоброжелательность. Никогда ещё ей не приходилось ловить себя на лицемерии, а то, что Элен стала невольной виновницей этого, лишь усилило неприязнь Анны к ней.

Элен. Анна почувствовала, как в груди горячей волной поднимается раздражение. Не так, совсем не так называл свою гостью накануне Владимир. И не было тогда в её голосе этой безмятежной уверенности, сдержанного кокетства, беспечного сознания собственных чар. С этой женщиной была связана какая-то тайна, и волею обстоятельств одним из посвящённых в эту тайну оказался Владимир. Только бы это не навлекло на него неприятностей, только бы с ним ненароком не случилось беды…

А гостья тем временем продолжала свой рассказ.

- …И тогда маменька решилась выдать меня за Илью Григорьевича… Он был, конечно, уже не молод, однако в чинах немалых, и состояние приличное имел… Так всё и порешили; каждую мелочь обдумали, предусмотрели - вот разве что согласия моего позабыли спросить…

На миловидном лице Элен проступила нескрываемая горечь; она скомкала кружевной платочек и тут же принялась его расправлять, бережно разложив на коленях. На платочке не было вышито ни инициалов, ни фамильного герба – лишь цветы да райские птички.

- А когда осталась я одна на свете – стала родственников в памяти перебирать. Барон мне хоть и дальняя родня – как говорится, cousin a la mode de Bretagne (седьмая вода на киселе) – а всё-таки ближе него у меня никого нет. Вот и обратилась к нему за помощью. Я в Петербурге никого не знаю, всё за границей жила, от России совсем отвыкла, - в извиняющейся улыбке Элен отчего-то сквозило лукавство. – Вы уж подскажите мне, Аннет, если перепутаю что…

Анна вежливо кивнула; в белокурых волосах зазолотились первые солнечные лучи.

- Вам не о чем беспокоиться, сударыня, - чашка звякнула о блестящую фарфоровую поверхность блюдца. Анна подняла на гостью серьёзные голубые глаза. – Вы всегда можете на меня рассчитывать.

- Спасибо, chere Annette. И прошу Вас, не нужно официального обращения – для Вас я Элен. Просто кузина Элен.

[rusia]

По дому сновали слуги: у кузины Элен оказался внушительных размеров багаж. Сама она, однако, проявила мало заботы о собственном имуществе; не стала следить за погрузкой, а спешно ушла в свою комнату, попросив перед этим перо и чернильницу.

Анна не могла более вынести неизвестности. Повинуясь какому-то нелепейшему импульсу, она взлетела по лестнице и уже подняла руку, чтобы постучать в дверь спальни Владимира, как дверь отворилась сама, и рука Анны повисла в воздухе. На пороге стоял барон.

От неожиданности Анна не могла вымолвить не слова. Взгляд девушки, неподвластный её воле, устремился в глубь спальни, и воспоминание о минутах, проведённых у постели раненого Владимира заставило её залиться краской смущения.

Барон озадаченно взглянул на неё.

- Что Вам угодно? – с недоумением поинтересовался он. – Что-нибудь случилось?..

- Да, случилось, - голос Анны окреп, и она заставила себя посмотреть Владимиру в лицо. – Мне нужно с Вами поговорить. Это очень важно.

- Полагаю, мы можем обсудить Ваше дело тотчас же по приезде в поместье. Сейчас нет времени: карета ждёт.

- Я Вас не задержу. Пожалуйста…

Владимир пожал плечами и посторонился, пропуская её в комнату. Закрыл дверь.

- Я весь внимание, сударыня.

- Владимир, - голубые тревожные глаза встретились с выжидающим взглядом серых, - прошу вас, скажите мне правду: кто эта женщина, которая гостит в Вашем доме?

По его лицу пробежала тень, на миг сменив вежливое безразличие удивлением и опаской.

- Что Вы имеете в виду, сударыня?.. Вы же были представлены друг другу, и не далее как сегодня утром. Вот не думал, что у Вас столь короткая память… Впрочем, могу повторить ещё раз: эта дама моя родственница, госпожа Елена Бо…

- Неправда!.. – вырвалось у Анны; она сама испугалась своей дерзости, но не отступила. – Я слышала, как Вы давеча назвали её другим именем…

- Вот как?.. – ледяное презрение в голосе Владимира заставило её сжаться. – Не знал, что подслушивание входит в число Ваших добродетелей. Славно воспитал Вас мой батюшка, нечего сказать…

- Я не подслушивала, - Анна опустила голову под тяжёлым взглядом его непримиримых глаз. – Я просто слышала… Это произошло случайно… Поверьте, я этого не хотела…

- И что же Вы слышали? – Владимир снова был само спокойствие; он начал неторопливо натягивать перчатки, недвусмысленно давая Анне понять, что это занятие для него куда важнее разговора с нею.

Анну охватила паника.

- Ничего… ничего особенного. Дверь была приоткрыта… Я не знала, что в гостиной кто-то есть… и услышала, как Вы разговариваете с этой дамой, - оправдываясь, Анна всё более походила на несправедливо наказанного ребёнка. – Я сразу же ушла… У меня и в мыслях не было… Простите меня! – окончательно запутавшись, она беспомощно взмахнула рукой, чувствуя себя и в самом деле кругом виноватой. – Разумеется, это не моё дело… Я не имела права… Простите, больше этого не повторится…

Она повернулась и бросилась к двери. Стук сердца утонул в шелесте взметнувшихся юбок.

- Аня…

Девушка замерла как вкопанная. Медленно подняла глаза на Владимира и успела заметить замешательство, скользнувшее по его внезапно смягчившемуся лицу.

- Как бы то ни было, сударыня, Вы ошиблись. Госпожа Болотова действительно моя родственница, приехавшая из-за границы. Ваши подозрения, право, беспочвенны; у вас нет никаких оснований полагать моих гостей обманщиками, скрывающимися под вымышленными именами… А теперь – пойдёмте, карета, должно быть, давно готова к отъезду.

Он открыл перед нею дверь, но Анна не спешила уходить. Вместо этого она подошла совсем близко к нему; тонкие пальцы дрогнули, случайно коснувшись его рукава.

- Владимир, - почему-то в эту минуту ей хотелось говорить совсем тихо, так, чтобы услышал только он, - Вам угрожает опасность?

Взгляд серых глаз неуловимо изменился; от него словно повеяло теплом.

- Вовсе нет, - неожиданно мягко ответил он. - С чего Вы взяли?

- Не знаю… Я просто… Простите, я сама не знаю, что говорю…

Его губы тронула едва заметная улыбка.

- Вы беспокоитесь обо мне, Анна? – он пытливо заглянул ей в глаза, будто желая отыскать ответ на мучивший его вопрос, и, не найдя, отвернулся.

Анне показалось, что в комнате разом сделалось немного темнее, немного прохладнее… и отчего-то немного горше стало на сердце… совсем чуть-чуть.

- Нам пора идти, - торопливо сказала она, стараясь не встречаться с ним взглядом, - госпожа Болотова, наверное, заждалась нас…

Не дожидаясь ответа, она почти выбежала из комнаты.

Полные невысказанной муки глаза смотрели ей вслед.

[rusia]

Глава 12.



В изломе горизонта гаснет недолгий зимний день. В доме уже повсюду горят свечи; плавает в воздухе терпкий аромат неспешно тающего воска. Пляшут язычки пламени в камине, разливая по комнате благодатное тепло и навевая дрёму.

Элен склонилась над книгой. В небрежно скрученных локонах запутались отблески свечей, и оттого они казались совсем рыжими. Выбившаяся из причёски прядь волос упала на страницу, мешая читать, но её владелица даже не заметила досадной помехи: уронив руки на колени, она всё так же сидела, глядя поверх раскрытого романа – в пустоту…

- Кажется, эта книга Вас не заинтересовала, - отметила Анна, положив тем самым начало светской беседе. – Быть может, вы хотите выбрать другую? У барона большая библиотека, Вы наверняка найдёте себе книгу по душе.

Элен вскинула на неё глаза, в которых тотчас же отразились огоньки свечей.

- Что вы, милая Аннет, книга замечательная. Господин Занд – просто прелесть, une vraie merveille… Какая лёгкость и вместе с тем глубина!.. Вы любите его романы, Аннет?

- К сожалению, я и вовсе не знакома с произведениями этого автора.

- Ah, quel dommage (вот досада)! Впрочем, это легко поправимо. Однако вообразите себе, Аннет: одна моя подруга – помнится, она всегда была в курсе всех on dit (слухов) – утверждала, что Georges Sand – на самом деле женщина. N’est-ce pas une histoire amusante (не правда ли, забавно)?..

Анна вежливо и несколько принуждённо улыбнулась.

- А Вы чем заняты, Аннет? – продолжала Элен, и Анне показалось, что интерес к ней собеседницы отнюдь не наигранный: гостья действительно искренне хотела подружиться с нею. Где-то в глубине сердца неуклюже шевельнулось чувство вины.

- Я переписываю ноты нового романса, - как можно приветливее ответила она.

- Так Вы поёте? – заинтересовалась Элен и, получив утвердительный ответ, воскликнула: - Как это, однако, мило!.. А вот у меня нет никаких особенных талантов – ни рисовать не умею, ни кружево плести… А Вы, должно быть, хорошо поёте, Аннет?..

- Директор Императорских театров был весьма высокого мнения о моём голосе. Хотя он лишь однажды слышал, как я пою… совсем недавно, на балу у графа Потоцкого.

Отчего-то в неярком свете свечей Анне почудилось, что со щёк гостьи словно схлынула краска. Но, скорее всего, тому виной была причудливая игра теней, скользивших по комнате, в окнах которой стремительно сгущались сумерки.

- Это был мой первый бал. Один из счастливейших дней в моей жизни. Столько света и блеска, красивая музыка, море лиц! – Анна на мгновение представила себя кружащейся в вальсе с Михаилом, и судорожный спазм сжал ей горло. – А несколько дней спустя у дядюшки случился приступ, - потускневшим голосом продолжала она, – и он так больше и не оправился от болезни.

В глазах Элен мелькнуло непритворное сочувствие.

- Простите, – торопливо сказала она. – Я невольно вызвала у Вас печальные воспоминания… Прошу Вас, Аннет, улыбнитесь: вашему милому лицу не пристало грустить…

Анна и вправду не смогла удержаться от улыбки.

- То же самое можно сказать и о Вас, - её неприязнь к Элен начала понемногу таять, покорённая искренностью последней. – Вы сегодня отчего-то грустны…

- Разве?.. Вам показалось, Аннет. А впрочем… может быть, вы и правы. Я, знаете ли, давеча прочла одну печальную историю… весь день она у меня из головы нейдёт.

- Что же это за история?

- Ah, ce n’est qu’une conte (всего лишь сказка). В ней рассказывается о прекрасном принце, который влюбился в пастушку, une petite bergere… Красивая сказка… только названия её, увы, не помню, - Элен откинулась в кресле; теперь её черты скрадывал полумрак, и невозможно было угадать выражение её лица. – Так вот, - приглушённым голосом продолжала она, - принц, от рождения наделённый несметным богатством и безграничной властью, оказался у ног обычной девушки, всё достояние которой заключалось в её красоте. Однако красота эта сослужила ей плохую службу: увидел её тот самый принц да и влюбился без памяти…

Меж бровей Анны пролегла едва заметная складка. Губы сжались, будто желая сдержать рвущиеся наружу слова.

- А родители принца – король с королевой – были очень могущественны. Узнали они про то, что сын их полюбил простую девушку – и запретили ему жениться на ней. Принц хотел уйти из дворца и жить с нею в маленькой хижине на берегу моря; но ему не позволили этого сделать. Изгнали бедную пастушку из той страны, а принца заточили в башне, строго-настрого наказав ему забыть о той, которую он любил больше жизни… И вся страна, где правили король с королевой и где предстояло править принцу, вся страна одобрила эту несправедливость и радовалась, когда несчастную девушку изгоняли прочь…

Голос Элен дрогнул. Пальцы начали нетерпеливо перебирать складки платья.

- Но это ещё не всё, - торопливо сказала она. – Я не верю, что этим кончилось. Сказки должны заканчиваться хорошо…

- А я знаю эту историю, - Анна произнесла эти слова совсем негромко, но обеим показалось, что они эхом отразились от стен и, как шарики драже, рассыпались по всей комнате. – Я знаю эту историю… И она, увы, ещё печальнее, чем Вам представляется.

- Что Вы имеете в виду? – голос Элен прозвучал неожиданно резко. Она подалась вперёд; глаза сверкнули, как драгоценные камни, на гранях которых играет солнечный луч.

- Сказка закончилась печально, - повторила Анна; сердце тотчас отозвалось ставшей уже привычной болью. – Пастушка была изгнана из той страны и действительно больше никогда не видела принца… потому что он смирился с судьбой и очень скоро забыл свою возлюбленную…

Элен порывисто обернулась к Анне; книга соскользнула с её колен и с глухим стуком упала на пол.

- Это неправда, - страстным шёпотом произнесла она. – Это совсем другая сказка… Если он так скоро забыл свою пастушку – значит, он никогда её по-настоящему не любил. Стало быть, и жалеть о такой любви не стоит.

Она наклонилась за упавшей книгой, а когда подняла голову – на её губах играла прежняя безмятежная светская улыбка.

- У каждого из нас своя сказка, Аннет, - примирительно сказала она.

[rusia]

Глава 13.



Поздний вечер. В тишине уснувшего дома мерно стучат часы. Равнодушно мерцают свечи на камине, отвоёвывая у обволакивающей комнату тьмы клочок света.

Только два человека не спят сейчас… только они вдвоём.

Анна остановилась на пороге библиотеки, глядя на Владимира, который неподвижно стоял спиной к ней, прислонившись виском к оконной раме. Плечи его, туго обтянутые белой рубашкой, поникли, и у барона был вид смертельно у ставшего человека.

На что он так пристально смотрит? Что он видит там, за окном, в мохнатой громаде совсем близко подступившего к дому леса, что слышится ему в сумеречном дыхании вступающего в третью декаду декабря?..

Неслышно ступая, Анна приблизилась к нему.

- Владимир, - позвала она.

Он медленно обернулся, словно и не удивившись её приходу. На его лице не было привычной насмешки, не было гнева, злости – только какая-то необъяснимая, щемящая печаль. Она плескалась в серых глазах, как волна, бьющаяся о край причала в тщетной попытке вырваться за проложенную берегом грань – и обращающаяся, наконец, в тоскливую скорбь.

- Почему Вы здесь? – негромко проронил он, не вопрошающе, а просто затем, чтобы что-то сказать.

- Мне не спалось. - Анна подошла к окну и тоже посмотрела на потрескавшийся звёздами тёмный купол, смыкающийся с серебряными от инея верхушками деревьев.

Владимир кивнул, словно принимая её объяснение и одновременно соглашаясь с ним.

- Скоро Рождество, - не обращаясь к ней, тихо сказал он.

Анна поняла, что он имел в виду: это было первое Рождество без Ивана Ивановича. Сердце мучительно заныло от ощущения невосполнимой потери… и от воспоминаний.

- А помните, – Анна подняла к Владимиру внезапно оживившееся лицо, - помните, как мы справляли Рождество в детстве? Как ходили ко всенощной?.. Как ёлку наряжали? Как благовест слушали, помните?..

- Конечно, помню, - ей показалось, что в обыкновенно холодных глазах, устремлённых на неё, словно зажёгся свет. – Всё помню… а лучше всего – как из церкви шли… И на звёзды всё смотрели, всё гадали – которая же из них та самая, рождественская?.. Та, что волхвам явилась?.. От звёзд тянулись во все стороны лучи да стрелки – глаза уставали за их движением следить…

- Мне тогда казалось, домой нас тоже вели звёзды…

- И вслед нёсся колокольный звон.

- А снег хрустел под ногами… тихо-тихо. И сугробы лежали синие…

- А мне казалось – серебряные.

- Нет, синие, я наверное помню, что синие! И у самого леса они убегали в небо. И всё вокруг было новое – и земля, и снег, и деревья!.. Всё-всё новое… праздничное, святое… А в доме зажигали лампы.

- И пахло ёлкой и миндалем.

- И пирогами… и лампадным маслом. И почему-то стружкой…

- А ещё – мастикой. Полы всегда натирали к празднику…

Из темноты в окна заглядывает зима. Догорает огонь в камине. В морозном стекле отражаются две склонившиеся друг к другу человеческие фигуры.

- А катанье на тройках помните?.. Сани деревянные, от холода леденели изнутри – и солнце в них отражалось…

- И гармоника пела поутру. И трубы. И, кажется, ещё гусли…

- А к обеду тарелки доставали праздничные – с синей каймой, резные по краю. И скатерть, которую только в особых случаях стелили на стол…

- И ёлка… нарядная, пушистая… И перезвон шаров…

Голоса то смолкают, то, в унисон тлеющим в камине уголькам, разгораются с новой силой. В воздухе носится сонное дыхание безвозвратно ушедшего детства. Самое сокровенное, потаённое приходит на память в эту минуту – только хорошее, только светлое… как та безымянная звезда, что когда-то указала путь волхвам.

- А знаете, я всегда так ждала, чтобы скорее на клиросе запели… Как радостно тогда становилось, как покойно!.. «Христос рождается – славите, Христос с небес – срящите»… И я всегда плакала. И в этом году – непременно буду плакать…



Неторопливо скользит по небу белесый месяц – предвестник морозного дня. Остро врезаясь в гряду облаков, он тонет в складках звёздно-синего бархата и тут же, выныривая на поверхность, собирает воедино мириады светил, чтобы проложить над землёю бесплотную дорогу – в никуда…

Часто-часто стучит потревоженное сердце. Предательски подгибаются колени. И как магнитом, притягивают взгляд бездонные серые глаза…

- Вы боитесь меня, Анна?

За окнами – темно и снежно. Дымится инеем подёрнутое поволокой мороза стекло.

- Боюсь? Вас?.. С чего Вы взяли?..

- Вы дрожите.

- Просто я замёрзла. Прохладно тут…

Владимир берёт свой небрежно брошенный на спинку кресла сюртук и укутывает её плечи. Сильные руки властным кольцом обвивают тонкий девичий стан.

На несколько мгновений Анна оказывается почти в его объятиях; необъяснимый трепет охватывает всё её существо.

Ярко-жёлтым шаром вырывается из-за облаков луна, отбрасывая суетливые блики на широко расстеленные по двору сугробы. Мечутся тени по потолку. Покоем и надёжностью веет от стоящего рядом мужчины…

В серых глазах прячется улыбка.

- Ну как?.. Вы согрелись?

- Да, благодарю Вас.

- А дрожь не прошла…

Отчего ей так трудно дышать сейчас?

- Вы всё-таки меня боитесь.

В его голосе – какие-то новые, вкрадчивые, мягкие нотки. Они влекут, манят, настойчиво подчиняют себе, лишая способности мыслить и чувствовать…

- Да… боюсь, - признание вырывается у Анны словно помимо неё; как зачарованная, смотрит она на Владимира. – Я не могу Вас понять…

- А если бы Вы поняли меня до конца?..

- Возможно, этого никогда не случится.

- И всё же…

- Я этого не хочу!.. – высоко взметнулась сорвавшаяся с дрогнувших губ пронзительная нота. С надрывным звоном рассыпалась в мелкие осколки тишина.

Как нити ткацкого станка, размашисто скрещиваются тени на полу с отблесками пламени камина…

- Отпустите меня, - жалобно попросила Анна. – Пожалуйста… я хочу уйти.

Владимир убрал руки.

- Ну что же Вы?.. Идите. Я Вас не держу.

Настойчиво бьётся с наползающей ночью разгорающаяся луна. В холодном её сиянии, бесцеремонно заглядывая в окна, танцует ветер.

Сердце больно сжимается; ноги словно приросли к полу. Чарующей бездной приковывают к себе взгляд томящие серые глаза.

Мир движется в заданном направлении, и только они двое – ему навстречу. Время листает минуты, безжалостно отмеряя их торопливыми ударами сердца…

Часы громко пробили полночь. Анна вздрогнула и отвела глаза.

- Доброй ночи, Владимир, - в волшебную тишину неуклюже ворвались привычные, будничные слова.

- Доброй ночи, сударыня.

Из неведомых небесных амбаров рассыпается по земле снег вперемешку со звёздным светом.

[rusia]

Глава 14.



Январь неспешно катится по заснеженным полям, вбирая в себя свежесть морозного воздуха, рассыпая по крышам домов льдистый иней, сбивая в густую пену нависшие над лесом облака. Вот-вот обрушится он на замершую в тревожном ожидании землю, вот-вот пышно взметнётся над нею гигантским столбом метели…

Из-за поворота показался всадник. Должно быть, к барину: по всему видать – из благородных, и в седле держится ладно… Досадливо крякнув, Григорий положил на ступеньку крыльца вязанку дров, что в кухню на растопку нёс, и пошёл встречать гостя.

- Владимир Иванович дома? – осведомился тот, с лёгкостью спешившись и небрежно сунув Григорию поводья.

- Не… уехали они, ещё утром, - Григорий заметно оживился, признав в госте старинного приятеля барона. – Сказывали, к вечеру воротятся. А вы, барин, проходите, милости просим, - спохватившись, заторопился он, в свою очередь бросая поводья подоспевшему конюху и распахивая перед гостем парадную дверь.

Из передней приятно тянуло теплом. Слышалось невнятное бормотание потрескивавших в печи поленьев.

- Вы, барин, устали, верно, с дороги-то?.. – Григорий проворно помог гостю скинуть шубу, принял его цилиндр. – И замёрзли, небось? Так я скажу Польке, она Вам чаю горячего принесёт…

- Ничего не надо, голубчик. Ты ступай пока… Я Владимира Ивановича в библиотеке подожду.

- И то, барин, подождите. Они уж скоро приехать должны, вот разве метель их в пути задержит, - озабоченно сказал Григорий. – А то барышня дома – может, позвать её?

- Барышня?.. Какая барышня?

- Так Анна Петровна. В гостиной они, кажись, сидят. Позвать?

- Не стоит, - в голосе гостя промелькнула напряженная, смятенная нотка. – Зачем её беспокоить… А чаю ты всё-таки принеси…

- Сейчас, барин; и камин пожарче растопить надобно…

- Это потом. Сначала принеси чаю. Горячего. Или чего покрепче…





- Добрый день, сударыня.

Анна подняла глаза. Судорожным усилием сдержала вскрик. До боли сжала руку, так, что ногти остро впились в ладонь.

Зачем он приехал?.. Для чего заговорил с нею?

- Добрый день, князь, - гибким движением она поднялась со своего места; секунду поколебавшись, приветствовала его светским кивком, но руки не подала. – Вы, конечно, к Владимиру приехали?.. Мы ждём его с минуты на минуту. Позвольте предложить вам чаю – должно быть, Вы устали с дороги…

- Благодарю вас, чай я уже пил; даже и отдохнуть удалось. Я уж больше часа, как приехал.

- Вот как?.. Ну что же, тогда Вам, право, лучше подождать Владимира в библиотеке. Может быть, Вы хотите просмотреть утренние газеты?.. Я попрошу Полину – она принесёт…

- Не стоит. Пожалуй, я останусь здесь… если Вы составите мне компанию.

Что ему нужно? Почему он так странно смотрит на неё?..

- Если Вы этого хотите, князь, я…

- Вот и отлично, – Михаил решительно взял нить разговора в свои руки и жестом предложил ей сесть. – А куда, позвольте узнать, уехал Владимир?.. На улице метель; как бы дорогу не замело – тогда он и вовсе сегодня не вернётся…

Зачем нужна эта нелепая светская беседа?..

- Вы, должно быть, слышали о тяжбе, которую затеяла княгиня Долгорукая по поводу поместья барона? Князь Андрей Петрович положил конец этой несправедливости; вот они с Владимиром и поехали сегодня в Петербург, чтобы уладить последние формальности.

- Да, я слышал об этом; странно, что Мария Алексеевна повела себя подобным образом.

- Слава Богу, её затея не удалась.

- Не пойму, зачем ей понадобилось…

- Она хотела отдать поместье Лизе – как часть приданого. Вы, наверное, знаете, что Лизавета Петровна вышла замуж за господина Забалуева.

- Знаю; Наташа была на их свадьбе.

Суетливо стучит в окно метель. Где-то вдали деревья, высоко вскинув запорошённые инеем ветви, тянутся к небу. Январь торопится остудить своим дыханием ещё живую, дремлющую под снегом землю.

- Вы вспоминаете обо мне, Анна?

Зачем он это говорит?.. И что он хочет услышать в ответ?..

- А я не могу Вас забыть… не могу выкинуть Вас из своего сердца. Ваш образ преследует меня днём и ночью. Что Вы со мною сделали, Анна…

Как громко стучат часы! И как мерно отбивают они свою упорядоченную дробь!..

- Я никогда не желала Вам зла…

Михаил берёт её руку и подносит к губам. Тонкие пальцы безвольно и податливо лежат в широкой мужской ладони.

Что он делает?.. Что ему нужно – теперь, когда пламя почти истлело, и догорающие уголья подёрнулись седой золою? Зачем он пришёл, зачем мучает её? Зачем, Господи?..

Словно обжегшись, Анна отдернула руку. Краска бросилась ей в лицо, заалел на щеках румянец.

- Вы целуете руку безродной дворовой, князь! Не пристало Вам, право…

Только бы голос не дрожал. Только бы в нём рвущейся струной не звенело отчаяние, обида, беспомощная жалость к самой себе… Надо быть сильной…

- Ваши упрёки справедливы, Анна. Я поступил недостойно, подло, может быть… но что я могу поделать с любовью…

- Любовь – это очень сильное чувство, князь; оно может всё перенести. Ваша же любовь обернулась предательством.

- Эта любовь разбила моё сердце, - тихо сказал Михаил.

- И моё…



Бьётся в окна метель. Белая-белая… будто десятки ангелов, припадая к стеклу широко раскинутыми крылами, стараются уберечь от опасности двух заблудившихся, затерявшихся на тропках собственного сердца людей.

- Возможно ли ещё возвратить прошлое, Анна?

- Едва ли… Должно быть, уже слишком поздно.

- А если всё-таки попытаться?.. Если повернуть время вспять?..

Уверенные руки обвивают тонкую девичью талию, отрезая путь к сопротивлению. Его глаза совсем рядом, совсем близко от её лица…

Как она мечтала об этой минуте! Сколько раз приходил к ней в отчаянных грёзах этот несбыточный сон! Почему же теперь она ничего не чувствует? Почему упрямо молчит её сердце? Почему, почему, почему?..

Трепещут длинные, изогнутые на концах ресницы. Невыносимо медленно тянутся его губы к её губам…

Что же это, Господи?..

Руки сами собой отталкивают его. Путаясь в юбках, Анна бежит к двери, распахивает её, едва не споткнувшись о порог. Какой длинный, оказывается, этот коридор! И как гулко отдаются в его пустоте шаги за её спиной…

- Постойте, Анна! Подождите… Я люблю Вас… я люблю вас!..

Когда-то она тоже произносила эти слова. И ещё отчаяннее рвались тогда к потолку звенящие болью ноты…

- Анна, остановитесь. Прошу Вас, выслушайте меня…

Вот, наконец, и дверь в её комнату. Скорее запереть её изнутри, опустить щеколду…

Но дверь не поддаётся: сильные руки снаружи дёргают её к себе, и она послушно распахивается под их властным напором.

- Анна, я люблю Вас… Поверьте мне, Анна…

Она пятится, а он наступает. Сердце колотится от бега и от волнения – всё вместе. Прерывистое дыханье срывается с полуоткрытых губ.

- Я знаю, Вы не забыли меня!.. Вы по-прежнему меня любите…

Отступать больше некуда. Спина упирается в высокий комод, случайно задев стоящую на нём расписную шкатулку. С протяжным звоном рассыпаются по полу кольца, серьги, шпильки, заколки…

- Вы меня предали!.. – голос Анны срывается на крик. В горле клокочут рыдания. – Вы отказались от меня… ушли, когда были так мне нужны…

Михаил подходит ещё ближе. Маленькие кулачки остро упираются в его грудь в тщетной попытке оттолкнуть его. В широко распахнутых голубых глазах – беспомощная обида.

- Зачем Вы ушли тогда!.. Зачем, Миша…

Его губы ловят её висок, оставляя на нём мимолётный, жгучий, навязчиво-сладкий поцелуй. И в то же мгновение взлетает вверх тонкая девичья рука и со всей силы бьёт его по щеке.

В воцарившейся тишине её глаза похожи на два разлившихся испугом озера.

- Простите… простите, я не хотела… я… я…

Он улыбается; на его щеке ярким пятном выделяется след от пощёчины.

- Вот видите, я был прав: Вы всё ещё любите меня…

Конечно, она его любит. Всегда любила – с самой первой встречи. С первых аккордов вальса, с первых фигур мазурки на том балу… А может, и ещё раньше – с того мгновения, как соприкоснулись их руки, когда он помогал ей подняться на улице… Она его любит. Но отчего же так трудно, до невозможности трудно произнести сейчас эти слова?..

- Вы любите меня?.. Скажите мне это, Анна…

Свинцовой тяжестью налились губы. Немота сковала язык. Безвольно, как у тряпичной куклы, повисли вдоль тела руки. Только сердце стучит в груди – яростно, страстно – и его гулкий зов отдаётся в висках; так бьёт в пустую наковальню тяжёлый молот…

- Скажите мне эти слова, Анна…

Господи, как же она ждала этой минуты… И этого человека, с тревогой заглядывающего ей в глаза – как ждала…

- Вы всё ещё любите меня?..

- Я не знаю… Обида, которую Вы нанесли, слишком сильна…

- Я всё исправлю. Только позвольте мне…

Как она мечтала услышать от него эти слова!

- Вы дадите мне шанс, Анна?..

- Я не знаю… не знаю…

Снег по-прежнему рвётся в комнату, и каждый раз, наталкиваясь на несгибаемую оборону оконного стекла, оставляет на нём расписные узоры. Глухо завывает вьюга.

- Прошу Вас, Миша, уйдите… оставьте меня…

Он протянул к ней руки, и она послушно шагнула в его объятия. Склонила голову ему на плечо.

А метель продолжает биться в окно – будто белые крылья ангелов, сомкнувшись в едином порыве, пытаются оградить от ошибки двух блуждающих по неисхоженным тропам собственного сердца людей.

[rusia]

Глава 15.



И снова ей снился этот сон – мучительный, дурманящий, тягучий – сон, который вот уже несколько месяцев возвращался едва ли не каждую ночь и капля по капле наполнял душу страхом и сознанием собственного бессилия.

…Вот опять бал рассыпается по огромному залу – неудержимым блеском свечей, шелестом шёлка, звоном бокалов и трепетаньем вееров. Щемящий сердце романс льётся с чуть дрожащих от волнения губ юной певицы, без труда очаровавшей весь beau monde Петербурга. Величаво-неспешно перебирает пианист клавиши. Обворожительный голос крепнет, с новой силой наполняя притихший в восхищении зал…

И вдруг музыка смолкает. Замирает, оборвавшись в воздухе, трепетная нота романса. Насмешливой волной несётся по залу шёпот: «Une serve! C’est une serve!..» (крепостная). Мелькают лорнеты; томно вздрагивают пышные веера, взметнувшиеся к самым губам, дабы скрыть презрительные усмешки. Гул голосов нарастает… Une serve chez nous! C’est inadmissible! (Крепостная здесь! Это недопустимо)… Удушливо сжимает горло стыд.

Анна беспомощно обводит взглядом возмущённую, неистовую толпу перед нею. Море лиц – чопорных, насмешливых, злых. Куда бежать, у кого искать защиты?..

Перед нею расстроенные глаза дядюшки; в них мольба о прощении: ничего я не смог поделать, Аннушка, прости меня, старика…

Господин Оболенский суетливо подносит к глазам лорнет; как диковинную зверюшку рассматривает он её, недоумённо и неодобрительно покачивая головой.

С плохо скрываемой жалостью глядит на неё красавица Натали Репнина, с надменным удивлением – князь Андрей Долгорукий. И с откровенной досадой – хозяйка вечера, графиня Потоцкая.

Все смотрят только на неё…

А она ищет чьи-то глаза в толпе. И сама не знает – чьи именно. Знает только, что этот человек очень нужен ей, и только его взгляд имеет для неё значение. И она продолжает растерянно и пристально вглядываться в толпу… искать… и не находить…

И вдруг, словно зарница, вспыхивает перед нею этот взгляд – только на одно мгновение. И всё исчезает, поглощённое темнотой, и тут же, вырывая её из тисков сна, сменяется пробуждением…



Анна резко села на постели. Бешено колотилось сердце. Жаром налились щёки и липким холодом – ступни ног. Спутанные волосы упали на лоб.

Опять это сон! Ну почему, почему он мучает её – с такою жестокостью, с таким педантичным постоянством?.. И каждый раз сон обрывается именно в то мгновение, когда она вот-вот увидит, отыщет, узнает в толпе эти глаза – глаза человека, который поможет ей, который её спасёт…

Вот только… чьи?

Дрожащими руками Анна запалила свечу; взлетели к потолку громоздкие тени от очертаний мебели в неярко освещённом углу спальни.

Эти глаза… Пронзительные, манящие, взволнованные. Требовательные и очень чуткие. Настойчивые… и всё понимающие.

Знакомые глаза. И в то же время – таинственные. Будто бы каждый оттенок этого взгляда уже изведан, изучен с дотошным вниманием – и всё-таки не познан до конца…

Сколько раз эти глаза виделись ей во сне! И сколько раз наяву падала она в их бездну – бездонную, бескрайнюю, беспредельную!.. Падала навзничь, давясь безмолвным криком, не принадлежа больше самой себе, отрекаясь от целого мира ради нескольких мгновений сладкой боли, которые дарил ей этот пленительный, рвущий душу на мелкие кусочки взгляд. Взгляд, без которого вся вселенная ничего не значит, которого вся вселенная не сможет заменить…

Знакомые глаза. И одновременно – чужие. Плавящие мятущееся сердце в горниле отчаяния, в пепел сжигающие его равнодушием. Неистовые, безжалостные, надменные. Безраздельно владеющие всем её существом…

Зовущие, чарующие, страстные. Неизменно о чём-то вопрошающие и замыкающиеся горделивым безразличием в ответ на встречный вопрос. Тоскливые, будто просящие о чём-то… будто нуждающиеся в ней…

Знакомые глаза. Но – не Мишины.



Тени неловко задевают узкую полоску света на стене. Пламя свечи дрожит, будто от ветра, пугливо припадая к резным узорам массивного канделябра.

Это был сон. Только сон. Не более чем сон…

Причудливо извиваясь, танцуют на гладкой поверхности зеркала неясные блики, размывая окутавшую комнату ночь. В полумраке все предметы делаются крупнее, значительнее.

Точно незримый страж, преследует Анну знакомый, и всё-таки неузнанный, взгляд. Томящие, неукротимые, властные… и несказанно нежные глаза.

Не Мишины, не Мишины…

Свеча стремительно оплывает; жёлтый воск каплями скатывается вниз и замирает на медной поверхности витого канделябра. Скоро свеча догорит совсем, и комната снова погрузится в ночь.

И тогда она будет вспоминать – каждую мелочь: каждый жест, взгляд, слово. Каждый взмах руки, наклон головы, пожатье пальцев. И перед нею снова встанет просторная гостиная в петербургском особняке барона, раскрытый на коленях томик Шекспира и склоняющиеся к её лицу тёплые губы…



- If I profane with my unworthiest hand

This holy shrine, the gentle fine is this:

My lips, two blushing pilgrims, ready stand

To smooth that rough touch with a tender kiss...*



- Good pilgrim, you do wrong your hand too much,

Which mannerly devotion shows in this;

For saints have hands that pilgrims' hands do touch,

And palm to palm is holy palmers' kiss...**



Щёку обжигает горячее дыхание. Сердце замирает в груди. А голос всё так же безмятежно-спокоен, мелодичен и чист.



- Have not saints lips, and holy palmers too?

- Ay, pilgrim, lips that they must use in pray'r...***



Всё ближе склоняются его губы к её губам…



- O, then, dear saint, let lips do what hands do!

They pray; grant thou, lest faith turn to despair...****



Нет, это был сон, просто сон. Глупый, отчаянный, не имеющий ничего общего с реальностью… Всего лишь сон.



- Saints do not move, though grant for prayers' sake.

- Then move not while my prayer's effect I take...*****



Ночь требовательно гасит трепещущее пламя свечи. Очертания предметов тонут в полумраке. Откуда-то из самых потаённых глубин сердца смотрят на неё знакомые колдовские глаза…



И всё-таки – это был только сон.



________________

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник:



*Ромео:

Когда рукою недостойной грубо

Я осквернил святой алтарь – прости.

Как два смиренных пилигрима, губы

Лобзаньем смогут след греха смести.



**Джульетта:

Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно

К своей руке: лишь благочестье в ней.

Есть руки у святых: их может, верно,

Коснуться пилигрим рукой своей.



***Ромео:

Даны ль уста святым и пилигримам?



Джульетта:

Да – для молитвы, добрый пилигрим.



****Ромео:

Святая! Так позволь устам моим

Прильнуть к твоим – не будь неумолима.



*****Джульетта:

Не двигаясь, святые внемлют нам.



Ромео:

Недвижно дай ответ моим мольбам…

[rusia]

Глава 16.



Зимнее солнце повисло в ярко-голубом небе, разметав холодные жёлтые лучи по бескрайним морозным просторам. Путаясь в туго сплетённых между собою раскидистых ветвях деревьев, оно неспешно двигалось к зениту, неуклонно ширясь, нарастая, то склоняясь к серебристо-белой от снега земле, то вновь набирая высоту и прячась в грядах несущихся по небу облаков.

Небольшой, слепленный умелой рукою снежок описал в воздухе упругую дугу и ударился о плечо зазевавшегося игрока. Михаил издал возмущённый вопль.

- Так нечестно! – запротестовал он. – Вы нарушаете правила… обманщица!

- А разве мы играем по правилам?..

Анна ловко запустила в него снежком и с безукоризненной точностью угодила в высокий цилиндр, венчавший голову князя. Шляпа отлетела прочь, но Михаил проворно ухватил руку Анны, готовую запустить в него очередной снежок, и оба, хохоча, упали в снег.

- Ну, Миша, так кто же из нас обманщик?

- А что мне оставалось делать?.. Вы сразили меня в неравном бою. Не мог же я позорно капитулировать…

Анна, смеясь, незаметно потянулась, чтобы слепить ещё один снежок, но на этот раз Михаил оказался начеку.

- Как, мадемуазель, Вы не читали конвенции о пленных?

- К чему мне это?.. Я пленных не беру!

Анна занесла над ним руку с очередным снежком.

- Как это вы не берёте пленных? А я?.. Вы пленили меня с первого взгляда. И Вы ещё можете утверждать…

Снежок с размаху ударил князя в грудь. Михаил обречённо поднял руки.

- Сдаюсь! Вы победили, мой бравый вояка.

- Так-то лучше! – нарочито ворчливо отозвалась Анна, изо всех сил стараясь скрыть улыбку.

Она хотела подняться, но Михаил удержал её.

- Постойте, сударыня. А как же заслуженное вознаграждение?.. Вы не желаете получить свой приз?

- Что за приз? – Анна не могла больше сдерживать улыбку, и она хлынула из отражающих голубизну неба глаз.

- Сейчас узнаете.

Михаил обнял её за талию и привлёк к себе. Его губы коснулись её полураскрытых губ.

- Ну как?.. Вам понравился ваш приз, мадемуазель?

- Да, сударь, весьма недурён. Однако… неужели подобный приз положен всякому, кто обыграет вас в снежки?..

- О, разумеется, нет. Только тем, кому я позволю себя обыграть…

Михаил угрожающе занёс над нею руку со снежком. Глаза его смеялись.

- На сей раз наверняка выиграете Вы, - резонно заметила Анна.

- Зато я, в отличие от одной хорошо мне известной прекрасной нелюбительницы военных конвенций, с радостью возьму Вас в плен.

- И тоже потребуете свой приз?

- Непременно. Так вот, я бы хотел…

Словно пытаясь тянуть время, он поднялся на ноги и помог подняться ей. Отряхнул шубу от снега. Серьёзно посмотрел ей в глаза.

- Я бы хотел, Анна, чтобы Вы отправились со мною в Петербург. И чтобы мы никогда больше не расставались.

Что-то больно сжалось в груди. На миг перехватило дыхание.

- Что… что Вы говорите такое, Миша…

- Разве Вы не желаете поехать со мной?

- Н-но я… я…

- Разве Вы не мечтаете стать актрисой Императорского театра?

- Господин Оболенский откажет мне, как только узнает, что я была крепостной.

- Но мне не откажет.

Анна растерянно смотрела на князя. Мысли её путались.

Ехать с ним в Петербург. Видеть его каждый день. Никогда не расставаться…

- Что с Вами, Анна? Вы не хотите ехать со мною?..

- А Вы, Миша?.. Вы действительно этого хотите?

- Вы ещё спрашиваете! Я мечтал об этом, когда ехал сюда. Я думал о Вас.. считал минуты до встречи с Вами. Письмо для Ольги было лишь предлогом и я…

- Какое письмо? Для кого?..

На лице Михаила промелькнуло замешательство и смущение.

- Для госпожи Болотовой.

- Но её зовут Елена Дмитриевна. А Вы сказали – Ольга.

- Я оговорился, - пробормотал Михаил, старательно избегая её взгляда.

- Нет, Миша, никакой ошибки не было. Я слышала, как Владимир тоже называл её Ольгой. Так в чём же здесь дело?..

Анна напряжённо ждала ответа, пристально глядя ему в лицо. Сама того не сознавая, она вся была как до предела натянутая струна.

- Послушайте, Анна, я…

- Вы не хотите сказать мне?

- Я не могу… Это не моя тайна.

- Миша, поймите, мне нужно знать. Я сразу поняла, что дело тут нечисто – сразу как увидела эту женщину в нашем доме. Мне страшно за Владимира. Прошу Вас, Миша, скажите мне: ему угрожает опасность?..

Михаил как-то странно на неё посмотрел.

- Что Вы, – несколько неубедительно отозвался он. – Ему ничто не грозит. Как, впрочем, и мне, если Вам хоть сколько-нибудь это интересно.

Но, к удивлению князя, его замечание, пусть и произнесённое в шутку, было пропущено Анной мимо ушей.

- Вы чего-то недоговариваете, Миша. Кто эта женщина?.. И почему она живёт здесь под чужим именем? – вопросы сыпались, как горох из прохудившегося мешка. В голубых глазах застыла тревога. – Поймите, Миша, мне НУЖНО это знать, - умоляюще добавила она.

Несколько секунд Михаил колебался, но не устоял перед вопрошающим взглядом устремлённых на него испуганных глаз.

- Ну что же… я Вам скажу, но Вы, конечно, понимаете, что для всех остальных это тайна… Эту женщину действительно зовут Ольга. Ольга Калиновская.

- Как?! – Должно быть, она ослышалась. Разумеется, просто ослышалась. Ведь этого быть не может… этого просто не может быть…

- Ольга Калиновская, - повторил Михаил.

- Но это же…

- Да, да, та самая женщина, из-за которой Владимир стрелялся с наследником. Но что с Вами, Анна?.. – встревожился Михаил. – Вам нехорошо?

- Нет, всё в порядке, - с усилием выдавила Анна.

А ведь ей и впрямь на секунду стало нехорошо. В глазах потемнело и к горлу подступила тошнота. Сердце гулко забилось и вдруг ухнуло в пустоту. Неужели то, что говорит, Михаил, – правда?.. Господи, неужели правда?!

Владимир стрелялся из-за этой женщины на дуэли. Стоял под дулом пистолета цесаревича, зная, что ни за что не сделает ответного выстрела. А когда настал его черёд стрелять – попытался покончить с собой… Об этом рассказал ей Андрей Долгорукий, когда принёс барону печальную весть об аресте сына и передал шкатулку с его наградами.

Из-за этой женщины…

Ольга Калиновская – фрейлина императрицы, первая красавица Петербурга. Фаворитка наследника. Очаровательная женщина, в которую невозможно не влюбиться…

- … и тогда император приказал Ольге уехать из России. Но Владимир согласился ей помочь…

Женщина, в которую невозможно не влюбиться…

- … вот я и привёз Ольге письмо от Его Высочества. Несмотря ни на что, меня до сих пор милостиво принимают во дворце и… Анна, да Вы меня не слушаете!

- Нет, что Вы, - она натянуто, с усилием улыбнулась. – Я вся внимание.

- Да я, в общем-то, всё уже сказал. Владимир единственный не отказал ей, когда она обратилась за помощью. Остальные побоялись монаршего гнева.

Монаршего гнева… Все побоялись, а Владимир решился рискнуть. Поиграть в благородство. Блеснуть отвагой. Положить голову на плаху…

Женщина, в которую невозможно не влюбиться…

Как сильно стучит в висках!

- Простите, Миша, - голос Анны дрогнул, сорвавшись с губ незнакомой доселе дребезжащей, надорванной нотой. – Нам пора возвращаться домой… Скоро обед накроют – негоже заставлять себя ждать…

Разрезая ярко-голубую ширь неба, тянутся ввысь верхушки деревьев; меж тесно сплетённых ветвей беспомощно повисло солнце. Вокруг белым-бело от снега.

- Подождите, Анна, Вы так мне и не ответили: Вы поедете со мною в Петербург?

О чём он спрашивает?.. Ах да, Петербург… Впрочем, какое это сейчас имеет значение!

- Не знаю, Миша, мне нужно подумать… решить… я не знаю. Не торопите меня…

- Анна, я уезжаю завтра. Вы поедете со мной?

Давно ли он стал так назойлив?..

- Мне нужно подумать, Миша. Зачем Вы так настырны сегодня!

- Я не настаиваю, Анна… просто прошу. Я больше не хочу и не могу жить без Вас – ни одного дня. Я люблю Вас…

- Миша, да пойдёмте же скорее!

На широко раскинувшемся заснеженном поле чертит замысловатые узоры солнечный луч. Сыплет бирюзой морозное небо.

Зачем только даётся оно человеку – сердце!

[rusia]

Глава 17.



- Что значит ты просил Анну ехать с тобой в Петербург?.. Ты что такое говоришь, Миша?!

Владимир никогда не повышал голоса, разговаривая с другом, но сейчас почти кричал.

- Ты в своём уме?!

- Не понимаю, что тебя так удивляет. Разве ты не знаешь, что я люблю Анну?.. И что она любит меня? Я не мыслю теперь жизни без неё, Володя…

- Это не даёт тебе права сломать жизнь ей, низведя её до положения содержанки.

Владимир нервно мерил шагами библиотеку, одно за другим ломая перья, которые он машинально хватал со стола, и тут же отшвыривая их в сторону.

- Ты же никогда не женишься на ней. Тебя больше волнует ce que dira le monde (что скажет общество). Что подумают маменька, папенька, дядюшка, сестрица… Как это отразится на твоём положении при дворе. Ведь всё должно быть comme il faut (так, как положено, прилично) – а жена-простолюдинка есть невероятный скандал. Пусть уж лучше живёт в золочёной клетке, не зная забот, и довольствуется тем, что родовитый поклонник соизволит ей предложить, не ущемляя собственных интересов и не нанеся урона славному имени своего добропорядочного семейства, - поскольку именно так он мнит себе любовь.

- А ты, оказывается, умеешь быть жестоким, - тихо сказал Михаил.

- Умею. И я не позволю тебе увезти Анну – так или иначе.

- И не дашь себе труда узнать мнение самой Анны на этот счёт?..

- Мне незачем спрашивать её мнения. Я её опекун, и мне решать, что дозволительно моей подопечной, а что нет.

- Её опекуном ты сам себя объявил. Это твоя очередная блажь, надо полагать?.. Скоро роль её опекуна тебе наскучит, и что тогда?.. Выдашь её замуж за неграмотного работягу, у которого грязь под ногтями и который по праздникам напивается, как скотина? Или оставишь её в своём доме в качестве приживалки, а когда женишься – компаньонки твоей жены?.. Разве ты можешь предложить ей нечто большее, чем любовь и защита?.. Ты ослеплён гордыней, иначе давно бы понял, что я…

- Послушай, Михаил, - лоб Владимира прорезала глубокая складка; он серьёзно посмотрел другу в глаза. – Анна – невинный, наивный ребёнок. Она совершенно не знает жизни. И не понимает, как жесток высший свет с его безошибочным делением людей на касты. Она не создана для той жизни, которую ты собираешься ей предложить. Даю голову на отсечение, она просто не понимает, что её ждёт, если она уедет с тобою теперь. А когда поймёт… ей будет очень больно. Она разочаруется в тебе, Миша, - убедительно закончил барон.

Михаил напряжённо смотрел в сторону. Он знал, что слова друга в полной мере оправданы и справедливы, но было в этих словах ещё что-то, исподволь смущавшее и даже пугающее его.

- Давно ли ты стал так беспокоиться об Анне, Владимир?.. Помнится, ты и слышать о ней не хотел.

- Мои отношения с Анной никого не касаются, Миша. Даже тебя. - Владимир произнёс эти слова очень категорично, но, вероятно, сочтя, что был чересчур резок, примирительно продолжал: - Отец любил её, как родную дочь, и ради его памяти я вынужден заботиться о ней. Её судьба мне небезразлична, потому что…

- Потому что ты её любишь.

- Что?.. – Владимир оборвал фразу на полуслове; его щека дёрнулась, как от пощёчины, в глазах появилась мука.

- Я сказал, что ты любишь её, Володя.

- Как это только пришло тебе в голову!..

Владимир схватил со стола хрустальный графин и налил себе коньяку, расплескав при этом не меньше трети стакана. Михаил внимательно следил за каждым движением друга.

- Ты ошибаешься, – глухо сказал тот.

- Володя, послушай, - Михаил положил руку ему на плечо, заставив всем корпусом повернуться к себе. – Как бы ты ни старался, тебе не удастся меня обмануть. Я слишком хорошо тебя знаю. И знаю, что угадал верно: ты любишь Анну. Давно любишь. И бешено ревнуешь её, и боишься отпустить от себя… Но самолюбие мешает тебе это признать.

Владимир закрыл глаза; судорожно сглотнул, словно прогоняя сжавший горло болезненный спазм.

- Я не могу любить её, Миша, - тихо, одними губами произнёс он.

- Потому что она крепостная?.. Но ты сам только что говорил мне… Тебе же всегда было наплевать на мнение света, Володя.

- Оставим этот разговор, - усилием воли Владимир вновь овладел собою. Его лицо было теперь совершенно бесстрастно, а глаза, в которых только что плескалось страдание, потухли и были полны безнадёжной тоски.

- И тем не менее…

- Я не желаю больше говорить об этом, Миша. Добавлю только одно: Анна с тобой не поедет. Это решение окончательно, и нет смысла в дальнейших дискуссиях.

- А если Анна сама захочет отправиться в Петербург вместе со мной?..

- Наверняка захочет. Но ей придётся смириться с решением её опекуна.

Михаил долго молчал, глядя другу в лицо. Потом тоже плеснул себе коньяку и выпил – залпом, отрывисто, наотмашь, как бы с размаху опрокинув стакан.

- Неужели ты так боишься её потерять?.. – скорее утвердительно, нежели вопрошая, произнёс он.

- Нельзя потерять то, чем никогда не обладал, Миша.

- Да нет, - губы князя дрогнули в горькой усмешке; он поставил стакан обратно на столик, и в воцарившейся тишине как-то особенно гулко и отчаянно ударилось хрустальное донце о лакированную поверхность стола. – Анна ещё для тебя не потеряна, Володя. И, может быть, никогда не была… Мне, знаешь ли, давеча показалось…

Михаил умолк, будто подбирая слова. Но разве существуют такие слова – объясняющие, почему за жизнью следует смерть, за сном – пробуждение, а за очарованием первой любви – холод и пустота?..

- А впрочем, это неважно… я только… в общем, я хотел сказать, что… если Анна предпочтёт мне другого – я не стану мешать. Я уйду с дороги. Она вольна делать выбор – и рано или поздно она его сделает. Но прежде… я сделаю всё, что в моих силах, чтобы завоевать её сердце. И я хочу быть честным перед тобой в своих намерениях, Владимир.

- Я очень ценю твою откровенность, Миша, - тихо произнёс барон.

Они обменялись крепким рукопожатием, глядя друг другу в глаза.

- Ну что же, - наконец сказал Михаил, - думаю, мне пора. Ольга, должно быть, уже давно написала ответное письмо цесаревичу, так что… Кстати, Владимир, я хотел тебе сказать… У меня создалось впечатление, что Александр уже с гораздо меньшим рвением и охотой поддерживает эту им же самим вдохновлённую авантюру…

Владимир нахмурился.

- Ты полагаешь?.. – озабоченно произнёс он.

- Вот уже почти три месяца как он не видел Ольги.

- Однако… этого не может быть. Он был так… увлечён… Да что там – влюблён без памяти! Не могу поверить, что он…

- Возможно, я ошибаюсь. Я даже желал бы ошибиться. Но ты всё же будь начеку.



У самой двери князь остановился и, секунду поколебавшись, обернулся к смотревшему ему вслед другу.

- Я уеду нынче же… не дожидаясь утра. Не хочу прощаться с Анной, пусть даже и ненадолго. Через пару недель я опять буду здесь – и привезу новое письмо.

- Будь осторожен. Ольгу, должно быть, уже повсюду ищут.

- Тем более осторожен должен быть ты. Бенкендорф не прощает обмана, тем паче не прощает – когда его водят за нос.

- Не беспокойся, Миша. Всё будет хорошо.



Через несколько часов князь уехал в Петербург – один.

[rusia]

Глава 18.



Серебристо-серые стоят вековые деревья, словно затаившись в ленивой, томной полудрёме. Из-под конских копыт разлетается рыхлый февральский снег.

Ненастный день, неуютный. В воздухе разлита тревога; тоскливо сжимается сердце от предчувствия непоправимой беды. И лесная дорога сегодня не та, что прежде, и сам обступивший её по краям лес – будто чужой…

Мягко рассыпаются под подковой белесые, в червоточинах первых проталин, сугробы. Исполненным ленивой грации жестом рука почти отпускает поводья.

Как тихо, как тревожно и тихо вокруг…

- Мой покойный супруг очень любил ездить верхом, - с едва уловимой улыбкой произнесла Ольга (нет, не Ольга… Элен; не приведи Господь оговориться… Элен, кузина Элен). – Бывало, целыми днями пропадал на охоте. И никто, как Илья, не знал толк в выборе породистого скакуна…

Кощунство – говорить о живом человеке как о покойнике. Потому что Ириней Огинский, которого прочили Ольге в мужья, ещё жив… И кощунственна светская улыбка, что словно приклеилась, приросла к красиво изогнутым, безупречной формы губам.

- Вы очень горюете о нём?

Зачем она об этом спрашивает?.. Глупо. Как глупо… Да и что в этом вопросе – насмешка, упрёк? Или попросту страх – обыкновенный страх, которого бесхитростный человек не может не испытывать, столкнувшись с громадой искусно, мастерски сплетённой лжи?..

- Я очень уважала моего мужа. Не любила – это правда… Но он был добрым и щедрым душой человеком. Я безмерно уважала его…

Вот как. А что, собственно, она ожидала услышать?.. Уважала, но не любила. Потому как любит – другого.

Любит другого… И любима – другим.

Какой промозглый, серый, неуютный день…

- Илья был мне очень дорог, - продолжала Ольга (нет, не Ольга… неужто так трудно запомнить – Элен!) – Я очень тепло относилась к нему. Но это не было любовью, увы. Любовь – это нечто другое…

Другое… Наверное, и правда – другое. Вот только что именно – другое, никак нельзя объяснить…

- Уважения мало, мало общности интересов, мало нежности, страсти, мало даже, если он является ночами во сне… Нужно видеть одни с ним облака, слышать одну и ту же музыку, дышать одним воздухом и знать, что его сердце бьётся в унисон с твоим. Мало быть готовой идти за ним на край света – надо суметь уйти без него, если он об этом попросит… И всей жизни мало, чтобы расплатиться с судьбой за несколько мгновений счастья видеть ответное чувство в любимых глазах… в его глазах…

Ненастный день, тревожный, пасмурный… Отчего так ломит виски?..

- Вы говорите так, будто… сами испытали это.

Ольга улыбнулась, и её улыбка – мечтательная, ясная – не имела ничего общего с чопорно-вежливой улыбкой кузины Элен.

- Любить – великое счастье, Аннет. Но и великое испытание… Мука… радость и скорбь. Любовь нельзя выпросить, вымолить, как нельзя и заслужить. Она даётся человеку наградой и наказанием – вместе. Это дорога с колдобинами, по обочинам которой лютует зло. Но нет в мире ничего прекраснее этой дороги…

Странная метафора – дорога. Но… не на этой ли самой дороге оставила когда-то и она свой след?.. И виден ли на ней этот след – до сих пор?..

- Любящие могут споткнуться.

В чуть прищуренных от дневного света глазах – спокойная уверенность.

- Кто любит по-настоящему – поднимется.

По-настоящему… А что это значит – по-настоящему? Ненастный, ненастный день…

- А если нет сил подняться?..

Едва уловимая насмешливая улыбка скользит по сомкнутым губам и замирает в ямочке на щеке.

- Любовь даёт нам силу.

Что можно добавить к этим словам?

- Вы очень любили…

- Любила… Как умела. А это, поверьте, куда ценнее любви – как должно… Честнее и чище. И стократ нужнее сердцу – такая любовь…



Уныло и безрадостно нависшее над землёй пасмурное февральское небо.

- Вы, право, неплохая наездница, Аннет.

Задушевный разговор вмиг сделался светским. Вот и хорошо…

- А знаете, в детстве мы превращали верховые прогулки в настоящее приключение! Устраивали состязания с Долгорукими – это наши соседи – и самое обыденное вдруг обращалось волшебством…

- Как интересно! – воскликнула Ольга (нет, всё-таки не Ольга… Элен), и по её внезапно оживившемуся лицу Анна поняла, что собеседница действительно заинтересовалась новым предметом их разговора.

- И кто же обычно одерживал победу?.. Должно быть, Владимир?

Как привычно и буднично звучит его имя в устах этой женщины!

- Ну разумеется, Владимир, - странно, но и в её устах это имя вдруг прозвучало по-новому: снисходительно-вежливо, по-хозяйски, словно кичливо предоставляя ей свободу произносить его вслух. – Ему всегда удавалось обойти Андрея. А Лиза, без сомнения, неизменно брала верх надо мной.

- Вы, наверное, были очень дружны.

По лицу Анны пробежала мимолётная тень – и тут же сменилась деланно-беззаботной улыбкой.

- Мы были счастливы, - тихо ответила она.

[rusia]

Счастливы… Какое странное, будто бы извлечённое из самых потаённых глубин памяти, слово. Да разве была она в самом деле счастлива, разве Владимир позволил бы ей хотя бы на миг почувствовать себя счастливой!.. И всё-таки – необъяснимо, таинственно – но она БЫЛА счастлива. И только теперь пришло к ней осознание этого… почему-то только теперь.

- Мы с Лизой даже изобрели забавную игру: пускали коня галопом – стоило только гувернантке отвернуться – и кто окажется первой у ворот, у той желание сбудется. И скакали во весь опор, только бы желание сбылось… Верили самими же и придуманной примете.

Зачем она об этом рассказывает?.. Просто ради того, чтобы не молчать? Глупо, как глупо…

- Ah, quelle idеe! C’est un jeu vraiment curieux (это и в самом деле любопытно), - воодушевлённо вскричала Ольга, в один миг превращаясь опять в кузину Элен. – Vous etes donc passionnee, chere Annette (а Вы, оказывается, азартны, милая Аннет)!

- Pas du tout (вовсе нет). Должно быть, именно поэтому, если желания когда и сбывались, то у Лизы, а не у меня.

- Как бы я хотела, чтобы исполнение желаний зависело от победы в детской игре, - вздохнула Ольга, и Анна снова досадливо напомнила себе, что гостью даже мысленно следует называть Элен.

- Быть может, так оно и есть, - уклончиво ответила она. – Для того, чтобы победить, нужно очень сильно этого захотеть... так всегда говорила Лиза.

Ольга засмеялась. Смех у неё был переливчатый и звонкий. Он колокольчиком разнёсся по мрачному лесу, и на этот раз Анне даже в голову не пришло назвать её Элен.

- А если... попробовать?..

Анна тоже засмеялась, но её смех вышел совсем не весёлым, скорее – натянуто-вежливым.

- Это всего лишь детская выдумка. Право же, смешно верить ей, тем более – её повторять...

Ольга задорно улыбнулась, и на щеках её заиграли прехорошенькие ямочки.

- Не хотите?.. А я всё же попробую... Догоняйте, Аннет!

Она дёрнула поводья. До Анны долетел озорной звонкий смех.

Нелепо. Глупо. Бессмысленно, наконец.

Исполнение желаний... Что за желание загадала она – Ольга?..

Ненастный день. Как оголённые нервы, сплелись над головой нагие хмурые ветви. Бесформенной массой нависли над землёй облака.

Руки сами дёргают поводья. Губы сжимаются от напряжения.

Догнать, успеть...

Ветер безжалостно хлещет в лицо. Бешено колотится сердце.

Для чего ей нужно непременно первой оказаться у финиша?..

От быстрой скачки слетает с головы капор и, повиснув на резинке, болтается за спиной, бьёт по лопаткам. С трудом вырываясь из груди и смешиваясь с пронзительно поющим ветром, дыхание обращается в протяжный стон.

Скорее, скорее...

Вот и витая ограда, вот почему-то настежь распахнутые ворота. Ольга осталась далеко позади. Откуда-то издали слышится её звонкий голос, но слов нельзя разобрать из-за странного шума в ушах.

Перед глазами – чёрная пелена. Руки, сжимающие поводья, слабеют, и всё труднее становится держаться в седле...

Нет ни мыслей, ни чувств – только усталость.

Нет сил закричать, позвать на помощь. Даже губами пошевелить – нет сил...

Анна пошатнулась, и в то же мгновение чьи-то сильные руки поддержали её, не дав упасть. Надёжно замкнулись в кольцо, крепко прижали к себе.

Она глубоко вздохнула, словно пытаясь успокоить этим вздохом рвущееся из груди сердце. Щеку царапнула жёсткая ткань пальто.

Не было нужды гадать, кто пришёл ей на помощь, на чьём плече покоилась в эту минуту её бессильно запрокинутая голова. Но и поблагодарить, вымолвить хотя бы слово, пошевелиться, высвободиться из до боли крепко сжимающих её объятий она не могла...

Владимир внёс её в дом и осторожно опустил на диван. Белокурые локоны рассыпались по подушке. А когда он убрал руки – в горле необъяснимо образовался комок.

Барон молчал, а она не осмеливалась взглянуть на него, не осмеливалась открыть зажмуренных от внезапно ставшего нестерпимо ярким дневного света глаз. И когда он наконец заговорил, в его голосе прозвучали одновременно облегчение и злость:

- Маленькая дура! Что за нелепая забава – сломать себе шею! И ради чего...

[rusia]

Глава 19.



Ночь чернилами разлита по комнате. Безликие, и оттого вдвойне страшные, тени притаились в углу. Ещё не до конца проснувшиеся глаза тревожно вглядываются в темноту.

Сон потихоньку отступает, оставляя вместо себя тоскливую горечь и стыд. В ушах звенят и переливаются на разные лады сотни голосов – недобрых, насмешливых, чужих…

Figurez-vous! Une serve… C’est trop fort! (Вообразите только, крепостная… это уж слишком!)

Щёки горят огнём; в глазах закипают слёзы.

Quelle honte! Une serve chez nous! (Крепостная здесь! Какой позор…)

Голоса становятся всё громче, всё явственней… Неясные тени бродят по комнате, мрачным хороводом окружая постель.

Господи, да что же это!..

Скорее уйти отсюда… бежать, куда глаза глядят. Как в детстве, на кухню к Варваре. Как в детстве – прочь от того, что мучает и внушает ужас. Потому что нет сил взглянуть в лицо безжалостно преследующему душу беспричинному страху…

Анна торопливо набрасывает на себя платье, неловкими руками застёгивает крючки, поминутно озираясь, будто опасаясь повторенья наяву так напугавшего её сна. Позабыв даже взять с собою свечу, она выбегает из комнаты; гулко отдаются в пустом коридоре её шаги – и сердце трепещет в груди от беспомощного волнения.

Une serve… Regardez-la! C’est une serve!.. (смотрите, это крепостная!)

Анна почти бежит, стремясь скорее миновать тёмный коридор, где прячутся бесплотные тени, – и вдруг отворяется какая-то дверь, в глаза бьёт яркий свет, и Анна не удерживается от крика, с разбегу налетев в темноте на внезапно появившегося перед нею мужчину.

- Что… - недоумённо начал Владимир и осёкся, увидев обращённые к нему огромные взволнованные глаза. – Аня?.. – в его голосе прозвучала тревожная нотка. Руки сами собой легли ей на плечи, легонько сжимая их. – Что случилось? Вы чем-то напуганы?..

- Я… мне приснился страшный сон.

Признание вырвалось у неё по-детски необдуманно и жалобно, и она тут же пожалела об этом. Сейчас Владимир рассмеётся ей в лицо и будет прав. Она ведёт себя как капризная избалованная девчонка, неподобающим для воспитанной барышни образом. Даже ребёнком она себе такого не позволяла, а выказывать ему свою слабость считала для себя унизительным. Как глупо получилось… Анна почувствовала, как жаркий румянец заливает щёки, стремительно подбирается к мочкам ушей – и втайне порадовалась, что сумрак скрадывает её черты.

Но Владимир не стал отпускать двусмысленных замечаний, не стал язвить и насмешничать. Слегка приобняв её за плечи одной рукой, другой он шире распахнул дверь в библиотеку – и, повинуясь властной силе этих рук, Анна переступила порог комнаты.

Горели свечи; ярко пылал огонь в камине. Стол был завален бумагами: должно быть, Владимир коротал бессонную ночь за просмотром расходных книг. Тут же, на столе, лежала трубка и стояла большая тарелка с крупными тёмно-красными ягодами.

- Хотите мороженой клюквы? – Владимир подал ей плед, и она с удовольствием закуталась в него, сжавшись в комок в просторном кресле у камелька.

- Хочу.

Владимир придвинул к ней тарелку с клюквой, а сам сел напротив, помешивая в камине и без того весело занявшиеся уголья.

- Кислые, - заметила Анна, попробовав пару крупных отборных ягод. – А вы почему не едите?..

- И я буду, - Владимир тоже взял несколько клюквин с тарелки. – Это Варвара принесла: помнит, что я с детства мороженую клюкву любил…

Мороженую клюкву… А ведь и правда. Перед глазами невольно возник никогда прежде не приходивший на память образ из прошлого – мальчуган с растрёпанными тёмными волосами и почему-то испачканной сажей щекой.

- Любопытно, что человек сохраняет свои детские пристрастия и по прошествии многих лет.

- И страхи тоже, - Владимир неожиданно улыбнулся, и в голосе его промелькнуло лукавство. – Вы остались всё такой же трусишкой, Анна.

Никогда он не говорил с нею так: по-доброму, почти ласково, с едва уловимой грустинкой в глазах. И отчего-то сладко защемило сердце от этих новых, доселе неизведанных, дурманом обволакивающих слух интонаций в привычно бесстрастном и безапелляционно-ровном голосе.

- Почему это Вы называете меня трусишкой, Владимир Иванович?

Надо же, как трудно одновременно притворяться обиженной и пытаться спрятать улыбку…

- А как же мне Вас, сударыня, называть, коли вы и в самом деле всего страшились: и грозы, и собак, и привидений?.. И в лес ходить одна не решались, и на качелях сильно раскачиваться. И пчёл боялись, и пауков, и страшных историй, и даже, кажется, кляксу в тетрадке посадить… А уж если вам случалось что-то ненароком сломать или разбить – вы только что в обморок не падали от ужаса! Ну что, разве я не прав?..

Его глаза смеются. А они ведь совсем не холодные и не жестокие – его глаза. Оказывается, они могут быть и такими – насмешливо-ласковыми, тёплыми, чуть-чуть усталыми… Они серые, но не как сияющая ледяной поверхностью сталь, а как дождевое небо, готовое расплакаться благодатной влагой в жаркий июльский день. Серые – как гаснущие в рассветной дымке звёзды, как стелющееся по земле сумеречное дыхание костра. Серые… бархатные, мягкие, где в глубине зрачка таится что-то непостижимое – манящее и пугающее…

Какое странное чувство защищённости и покоя владеет в эту минуту её существом…

- И что же Вам приснилось, Анна, что так сильно напугало вас?..

Прежде она ни за что на свете не рассказала бы ему о своих страхах, не доверила бы своих мыслей. Меньше всего Владимир Корф похож на человека, кому можно излить душу. Чего стоит эта надменная усмешка, этот насквозь буравящий едкий взгляд, на который натыкаешься, как на предательски выставленный из темноты нож, чёткий излом бровей, горделиво отметающий наивное предположение, что и этому человеку знакомы робость, сомнение и скорбь… Однако отчего-то теперь она готова рассказать ему обо всём; именно теперь… и только ему.

Весело потрескивает пламя в камине. В такт мыслям, затейливо чертит на стене неясные узоры бледный отблеск свечи, кружевом сплетая вместе тени и свет.

- Это был всего лишь сон, Анна. Вам нечего опасаться: Вы больше не крепостная…

Какая всё-таки удивительная ягода – клюква… Кислая и сладкая одновременно. Разве это объяснимо?.. Разве должно быть, разве бывает - так?..

- Вам этого не понять, Владимир. Вы всегда были свободны…

[rusia]

По углам комнаты суетятся тени, словно стараясь отвоевать как можно больше пространства у зазевавшегося и оттого всё менее яркого пламени свечей. И только там, где сидят они – светло и покойно… Только там, где они вдвоём…

Отчего он так на неё смотрит – пристально и серьёзно?.. Отчего молчит? И отчего змеится знакомая саркастическая усмешка в уголке его рта?..

- Что Вы можете знать о неволе? Вы свободны. Вы всегда были свободны, Владимир…

- Мало кто по-настоящему свободен, сударыня. Боюсь, это Вам ещё предстоит понять…

Вязко сводит губы загадочная кисло-сладкая ягода. Зачем он говорит с нею так? Никогда прежде этого не бывало… никогда…

- А разве ВЫ не свободны?..

- А вы?.. Вы – разве нет?

- Странный вопрос… не Вы ли – мой опекун?.. Не Вы ли решаете за меня, как мне следует жить?

- Вы полагаете, это можно решить– за другого человека?

- Но Вы же решили за меня, что я не могу отправиться с Михаилом в Петербург…

- А Вы этого хотели?..

- Разумеется. А Вы – не позволили…

Почему он так на неё смотрит?.. Как неуютно, как тревожно сделалось вдруг под его пристальным взглядом… будто невесть какая тяжесть навалилась на плечи и тянет вниз.

И ещё – почему он молчит?.. Неловкое, невыносимо долгое молчание… то самое, у которого бывает эхо.

- Больше всего на свете мне хотелось отправиться с князем в столицу. Вы, должно быть, нарочно, из тщеславного упрямства, помешали нам…

Слишком запальчиво, неестественно-натянуто сорвались слова обвинения с её ещё чувствующих кисло-сладкий клюквенный привкус губ. А на его лице не отразилось ни сожаления, ни злости – всё так же пристально смотрит он на неё… смотрит и молчит.

В заиндевевшее оконное стекло, как в зеркало, смотрится судорожный блеск полной луны. Лениво и отстранённо парит она над земной суетой, и ей нет дела до людских забот… ни до печалей, ни до страстей дела нет…

Зачем он ТАК смотрит? И почему молчит – ТАК?..

- Я люблю Михаила. И однажды всё-таки уеду с ним… и Вы не сможете воспрепятствовать этому. Настанет день, когда Вы не будете больше иметь надо мною власти, Владимир!

Для чего она всё это говорит? Зачем нужна эта бессмысленная громада слов? Кого она пытается убедить, наконец, – его или себя?..

Но остановиться уже нет сил – как падающий камень остановиться не может.

- Зачем Вы держите меня подле себя, Владимир?.. Это нелепо, чудовищно… за что Вы так мучаете меня!..

Молчит. Господи, почему он молчит?.. И почему продолжает смотреть на неё, как будто заставляя читать ответные реплики в его взгляде?..

- Для чего Вы дали мне вольную?.. Хотели ещё больше меня унизить, уничтожить, сломать?.. Для чего обратили свою доброту – насмешкой?.. Посмеялись надо мной – для чего?..

Что-то мелькнуло в его глазах, на миг исказив гримасой боли застывшие, будто ваянные скульптором, черты.

- Что за игру Вы затеяли, Владимир? И какова моя роль в этой игре? Мне показалось, что Вы стали добрее ко мне… терпимее, мягче… Почему мы не можем быть с Вами друзьями? Мы знаем друг друга с детства. Мы даже могли бы быть – братом и сестрой…

Его губы плотно сжались – так бывает, когда раненый изо всех сил старается удержать рвущийся наружу стон.

Плывущая по иссиня-чёрному небу луна на мгновение остановилась против причудливо расписанного морозом окна и с любопытством заглянула в комнату. На крохотном пятачке света застыли в немом противоборстве две человеческие фигуры – мужская и женская.

- Что ж Вы ничего не ответите мне, Владимир?.. Какова Ваша игра? Для чего Вы мучаете меня? Что Вам от меня нужно?..

Он отвернулся, остановившись вполоборота к ней. Провёл рукой по лицу, будто снимая – или, наоборот, надевая? – невидимую глазу маску.

- Уходи.

Уйти? Теперь? Да разве это возможно?..

- Не раньше, чем Вы мне ответите. Вы ведь можете быть другим, я знаю. Почему Вы с такою ненавистью, с таким презрением относитесь ко мне? Сколько раз я спрашивала Вас об этом и спрашиваю опять… Почему, Владимир? За что?..

- Я сказал – уходи. Убирайся.

Он повернулся к Анне спиной, недвусмысленно давая понять, что разговор окончен. Но она не двигалась с места. Не из упрямства, не из желания досадить – просто не могла.

Стоя к ней спиной и словно физически ощущая её присутствие, он глухо повторил:

- Уйди. Пожалуйста. Прошу тебя – уходи…



Он не смотрел, как она уходила. Не видел, как медленно, на негнущихся ногах, она пересекает порог библиотеки. Как её рука скользит по косяку двери, будто её владелица пытается удержаться от падения, сберечь равновесие… И только когда её шаги стихли в глубине коридора, он с силой рванул на себя оконную раму, впуская в комнату густой февральский туман.

Мороз остро впился в его лицо, в судорожно ухватившиеся за дубовую раму руки. Пальцы свело от холода. Владимир прислонился к стеклу лбом и закрыл глаза. Ветер трепал его волосы, пузырём надувая на спине рубашку, то и дело швыряя ему в лицо пригоршни снега. Но эта обжигающая лёгкие стужа бессильна была помочь ему дышать – ровно, мерно, без боли. Просто дышать…



А в своей спальне, зарывшись лицом в подушку, отчаянно плакала Анна.

[rusia]

Глава 20.



- Сей поцелуй, дарованный тобой,

Преследует моё воображенье;

И в шуме дня, и в тишине ночной

Я чувствую его напечатленье…



Сильный молодой голос льётся, журчит, перезвоном отражается от внимающей ему тишины. Пальцы привычно перебирают клавиши: то едва касаются чёрно-белой дорожки, легко перебегая из октавы в октаву, чутко взлетая над рассыпающейся под ними палитрой полутонов; то вдруг с удвоенной силой опускаются на клавиши и берут своё – напряжённым, глубоким, эхом отдающимся от стен звуком. В такт музыке проходит перед глазами череда событий – и тут же непрошенные воспоминания, обращаясь в тени, извлечённые соприкасаньем тонких девичьих пальцев с певучими клавишами, подчиняются настойчивому ритму романса и исчезают в переливах арпеджио.



- Сойдёт ли сон и взор сомкнёт ли мой,

Мне снишься ты, мне снится наслажденье!

Обман исчез, нет счастья! и со мной

Одна любовь, одно изнеможенье…



Последняя дрожащая нота растворяется в воздухе. А свечи всё продолжают трепетать в такт обратившемуся тишиной романсу.

- Как красиво, Аннет, - почему-то шёпотом сказала Ольга и торопливо склонила голову, словно пытаясь скрыть жемчужиной засветившуюся на щеке слезу.

- Вы правы, очень красиво. И музыка, и стихи… Этот романс много для меня значит. Когда-то мне казалось, будто он написан нарочно для меня – и обо мне. И ещё об одном человеке…

- Странно… А мне вот почудилось, что в этой песне – моя история. «Одна любовь, одно изнеможенье»… И отчего-то стало так грустно… и светло. Чьи это стихи, Аннет?

- Баратынского. У меня есть ещё несколько романсов на его слова. Ежели Вы желаете…

- Ах, Аннет, спойте ещё, - попросила Ольга (нет, никак не выходит называть её Элен!), и отложила в сторону рукоделие.

И вновь дрогнула тишина, вновь разлетелись по комнате извлекаемые из безжизненных костяных клавиш – живые звуки…



- Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!



Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь

И не могу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям…



Трепетное дыханье романса искусно сплетается с мерцающими бликами свечей. Всё острее и глубже касаются пальцы податливых клавиш. И отчего-то всё сильнее дрожит голос юной певицы…



- Слепой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова,

И, друг заботливый, больного

В его дремоте не тревожь!



Я сплю, мне сладко усыпленье;

Забудь бывалые мечты:

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты.



- С’est merveilleux, Annette (как прекрасно, Аннет), - негромко, точно боясь спугнуть волшебство, повторила Ольга. – Это тоже – тому человеку?..

О чём она говорит?.. Нет, конечно же, нет… Как можно!

Чугунной тяжестью налились виски… Нужно немедленно обратить всё в шутку, посмеяться над нелепым предположением… и сменить, наконец, тему разговора.

Однако с губ, не желая повиноваться призыву рассудка, срывается торопливый вопрос:

- Почему Вы об этом спрашиваете?..

- Вы пели, как будто… обращались к кому-то.

- Вам, право же, показалось, сударыня.

Ольга улыбнулась, но её улыбка отчего-то вышла принуждённой, деланной, неискренней.

- Ну что ж… я рада ошибиться. Это хорошо, что Вы его не забыли – того человека…

Руки, машинально наигрывающие незамысловатую мелодию, сами собою соскользнули с клавиш. Анна повернулась к собеседнице, пытливо заглянула ей в глаза.

- А разве можно забыть – мечту? Сбывшийся наяву сон, идеал, воплотившийся в жизнь, – разве можно забыть?..

Ольга покачала головой. На её красивом лице промелькнуло необъяснимое сожаление.

- Идеальных мужчин не существует, Аннет. Бывают мужчины – любимые и нелюбимые. Порою нелюбимый представляется нам идеалом, и тогда мы охотно миримся с положением и питаем сердце радужными надеждами, упиваясь сладким обманом. Нам больно, когда идеал разбивается, но мы это переживаем, потому что сердце неизменно ждёт – любимого… даже если он – не любящий.

Она умолкла и украдкой взглянула на Анну в ожидании ответа. Но Анна не произносила ни слова.

Бойкий отблеск свечи пробежался по клавишам, бесстрашно взобрался чуть выше, на миг замерев на странице раскрытой тетради с нотами только что прозвучавшего романса. Затем ловко метнулся вперёд и запутался в разом зазолотившихся белокурых волосах неподвижно сидевшей у рояля девушки.

В комнате слишком тихо. Так тихо, что, кажется, уловимо само дыхание этой тишины.

Ольга обеспокоенно нахмурилась, глядя в огромные ошеломлённые голубые глаза, в которых плескалось тревожное недоумение.

- Что с Вами, Аннет?.. Я что-то сказала не так? Вы со мной не согласны?..

Нужно что-то ответить… Но что?..

- Простите, Аннет, я и впрямь сказала не подумав… Но, клянусь Вам, у меня и в мыслях не было смутить или обидеть Вас… Прошу вас, простите меня…

Как, однако, глупо выходит… Но слова упрямо не идут с языка.

- Ах, я совсем забыла, - Ольга изо всех сил старалась скрыть огорчение и сгладить неожиданно возникшую неловкость. – Я ещё не успела просмотреть утренние газеты… Очень любопытно, право, узнать последние новости.

Она пристально посмотрела на Анну, и её взгляд был открытым и понимающим.

- Вы замечательно поёте, Аннет! Ваш чудный голос доставил мне несказанное удовольствие – благодарю…



Уже у двери Ольга остановилась. Обернулась, улыбнулась сочувственно.

- Иногда всё на самом деле так просто, - тихо сказала она.

[rusia]

Глава 21.



От раскалённого, как кузнечный горн, камина несёт нестерпимым жаром. Весело вспыхивают и тут же гаснут в пламени угольки – гаснут, чтобы немедленно вспыхнуть опять. Снова и снова… равномерно, размеренно. В этом их назначение – гореть, сгорать, таять в объятиях жадно лижущих каминную решётку язычков огня. Всё идёт согласно заведённому порядку – всё горит, сгорает, тлеет… и разведённое умелой рукою пламя камина, и Богом ниспосланная человеческая жизнь.

В упор смотрят на Анну внимательные серые глаза; сейчас, в полумраке, который разрезают лишь отблески огня, они кажутся совсем тёмными. И загадочными. Непредсказуемыми. Враждебными. Они будто таят в себе невысказанную опасность и в то же время неуловимо притягивают ответный взгляд; будто обещают что-то… и одновременно угрожают ей.

Что за нелепые мысли лезут в голову!..

Анна сделала ещё шаг вперёд и остановилась посреди комнаты. Робкий отблеск догорающей свечи упал ей на щёку, как бы припудрив румянцем матово-белую кожу.

- Вы звали меня, Владимир Иванович?..

Надо же, не поднялся из-за стола, не предложил сесть. Совсем как «в старые добрые времена».

Вздёрнула подбородок, слегка прищурилась. Нет, господин барон, больше Вам меня не запугать!.. Не смутить, не сконфузить. Не наслаждаться вам больше моим смятением! Только… почему так часто и глухо, точно от быстрого бега, колотится в груди сердце?..

Однако его голос, вопреки её ожиданиям, звучит вполне доброжелательно и бесстрастно.

- Я прошу Вас, сударыня, оказать мне небольшую услугу. Завтра мне предстоит отправиться в Петербург… Утром к нам в поместье заедет Андрей Долгорукий: будьте любезны передать ему этот пакет.

И только-то. И это всё. Обычный повседневный диалог. Почему же тогда от неожиданности перехватило дыхание?..

Но Владимир ждёт ответа. Нужно что-то сказать… протянуть руку и взять у него пакет… Вот так.

- Андрей Петрович?.. Конечно… конечно же, я передам. Не беспокойтесь.

Кивнуть ему и уйти. Так положено. Так принято. Так нужно…

Так нужно… только нет сил двинуться с места.

Карминово-красный пылает в камине огонь. Глаза слепят неровные мазки отбрасываемых на стены и потолок бликов свечей.

Владимир с удивлением смотрит на неё. Хмурится. Что он теперь сделает – высмеет, унизит, прогонит?.. Отпустит очередную колкость? Или продолжит разговор как ни в чём не бывало? Никогда не знаешь этого наперёд…

Не-ет, Владимир Иванович, теперь Ваша очередь шпильки глотать.

- Так Вы едете в Петербург?.. Зачем?

- Чтобы сопровождать госпожу Болотову в одном чрезвычайно важном для неё деле.

До чего всё-таки жарко натоплено! Так и уморить недолго. Щёки нестерпимо жжёт и виски. А ладони отчего-то покрылись липким холодом. Странно это…

- Как Вы, однако, предупредительны и внимательны. Ну разумеется… госпожа Болотова – из тех женщин, которым невозможно отказать в услуге или любезности.

Брови Владимира недоумённо поползли вверх. С нескрываемым изумлением смотрел он в мятущиеся голубые глаза, испепеляющие его гневным взглядом.

- О чём Вы, сударыня?..

- Ну как же… госпожа Болотова – красавица. У неё безукоризненные светские манеры… Она блестяще образованна и необычайно умна. Она… само совершенство, не правда ли?..

Что она несёт?.. Какое право она имеет говорить подобные вещи? Откуда этот ядовитый сарказм, эта несдержанность? Она ли это вообще?!

- Госпожа Болотова очаровательна и мила. Разве мужчина может, повстречав её хотя бы однажды, не влюбиться в неё?..

Его взгляд неуловимо изменился. В нём запрыгали смешинки, огоньками разгораясь и стремительно тая в глубине зрачка, в унисон уголькам в камине. Он смеялся… смеялся над нею!

Анну захлестнула безотчётная ярость.

- Позвольте спросить, Владимир Иванович, отчего кузина Элен давеча вышла из гостиной в слезах?.. Я столкнулась с нею в коридоре… Она сделала вид, что ничего не произошло, однако я видела, что её сильно расстроила беседа с Вами. Вы что же… повздорили?..

Лукавые огоньки больше не прячутся в бездонных серых глазах. Уголки его губ подрагивают от изо всех сил сдерживаемой улыбки.

- Вы, видимо, тоже пали жертвой её чар, раз так стремитесь угодить ей во всём; к тому же Вы…

- Анна, - прервал он её, и глаза его при этом смеялись, - Вы ревнуете?

- Ревную? Вас?.. Вот ещё! С какой стати мне Вас ревновать?.. Вы мне абсолютно безразличны, и…

- Правда? – его руки скользнули ей на плечи, легко коснулись её волос. – Я вам безразличен? И вы совершенно ничего не чувствуете, когда я обнимаю Вас?..

- Ничего, - солгала Анна, старательно избегая его взгляда. – Отпустите меня немедленно, слышите?.. Отпустите меня…

- Десятки раз я пытался отпустить Вас, Анна… но так и не смог.

[rusia]

Его ладонь легла ей на затылок, заставив машинально поднять к нему испуганное, растерянное лицо. Другой рукой он обнял её, привлекая к себе.

Стало до невозможности трудно дышать. Ослепительно вспыхнул, миллионом осколков отразившись в зеркале, отблеск ярко-красного пламени. Разверзлась под ногами земля.

Его настойчивые, властные губы нашли её мягкие и податливые и требовательно завладели ими, безоговорочно подчиняя их себе. Он целовал её страстно, жадно, безудержно, словно изголодавшись по ласке и в то же время самозабвенно отдавая ей в этом поцелуе себя самого. И когда её губы дрогнули, раскрываясь ему навстречу, его поцелуй стал невероятно нежен… Бережно и трепетно он касался губами её губ, будто боясь спугнуть её, будто опасаясь, что, если он разожмёт сейчас объятия, она исчезнет, как мираж, как наваждение, – и оставит вместо себя привычную, опостылевшую пустоту.

Этот поцелуй был отчаянным и щемяще-сладким. В нём смешалось всё: и горечь, и мучительный восторг, и сожаление о безвозвратно утерянном времени, и беспечная уверенность в исполнении тайком от всех загаданных желаний. И долго-долго длилась это сладостная пытка, и всё менее чёткой – неясной, затерянной в сознании – становилась реальность…

С трудом он оторвался от её губ; осторожно провёл ладонью по раскрасневшейся от волнения щеке, поправил упавшую на неё прядь золотистых волос. Анна открыла глаза, не понимая, что происходит: будто ватные, подгибались колени, сердце неровными гулкими толчками билось в груди. Медленно приходя в себя, она осознала, что его руки по-прежнему лежат на её плечах и едва уловимо сжимают их, точно боясь отпустить. А она… она обнимала его за талию, тесно прильнув к нему, как бы ища поддержки и защиты. И никогда ещё, никогда не было ей так хорошо…

Словно обжегшись, Анна отдёрнула руки и попыталась его оттолкнуть, хотя в сердце от этого что-то взорвалось острой болью. В широко распахнутых голубых глазах читалось беспомощное потрясение.

- Ч-что Вы делаете?.. – запинаясь, прошептала она.

Медленно, будто нехотя, Владимир отпустил её; на его лице тоже проступила растерянность.

Анна попятилась назад; сердце бешено колотилось, трепетало, как пойманная в силки пташка, губы мелко дрожали.

Неужели, неужели, Господи?..

Немыслимо, невозможно… За что?!

Хищник… тигр, изловчившийся и поймавший наконец давно выслеживаемую им добычу. Безжалостный человек. Ему ничего не стоит растоптать её… Он может её оскорблять, унижать – безудержно, безоглядно… равно как и тревожиться, заботиться о ней. Окатить её ледяным взглядом или дружески ей улыбнуться – разве угадаешь, чего от него ждать?.. Вот и теперь…

Если бы только можно было спрятаться от него на краю света! От этих навылет ранящих душу пленительных глаз…

Мысленно выкрикнутые ему в лицо слова становятся всё сбивчивее, всё бессвязнее; торопливо и необдуманно готовы они слететь с трепещущих губ, ещё хранящих тепло и сладость его поцелуя.

Неужели?.. Неужели…

Нет, не может быть… этого просто не может быть.

Она отступает назад, не замечая, что он не преследует её, а неподвижно стоит на прежнем месте. Хочется немедленно уйти… но ещё больше хочется остаться. Или всё-таки – сию же минуту уйти?..

Подойти к нему… близко-близко. Дотронуться до его рукава, коснуться жёсткой ткани сюртука, так, чтобы пальцы наизусть запомнили это прикосновение. Склонить голову ему на плечо…

Нет, нет… Без оглядки бежать отсюда… скорее, скорее бежать…

А впрочем – не всё ли равно: уйти или остаться? Не всё ли равно?.. Внутри всё трясётся, в висках стучит – глухо, монотонно, размеренно. Навалилась страшная усталость, нет сил говорить, обвинять, расспрашивать... Не всё ли равно?.. Ведь случившееся – не более чем спектакль, сыгранный «начерно», без репетиций. Чужая роль, написанная для кого-то другого… не для неё.

Сейчас всё пройдёт. В конце концов, всё проходит. Всё в своё время, догорев, обращается серым пеплом. Только вот всё остаётся в прошлом… и ничего нельзя самовольно забыть.

Владимир судорожно сглотнул, прогоняя образовавшийся в горле комок. Хрипло, будто вырываясь откуда-то из самой глубины его существа, нарушили молчание слова:

- Анна, Вы не поняли…

- Поняла… поняла...

Да, всё проходит… нужно только немножко подождать. Пережить. Переплакать, перетерпеть… всё пройдёт.

Догорающие угли в камине исходят остатками тепла. Когда же огонь успел погаснуть?.. А может, это только ей показалось, что он ярко горел?

- Я Вам не верю, Владимир…

Вот и всё. Слова найдены – единственно верные, подходящие, словно для этой минуты придуманные слова. Вот и всё…

Огонь медленно потускнел и наконец погас вовсе.

Он сделал шаг к ней, но она взмахнула рукой, выставив её вперёд ладонью, словно пытаясь отгородиться от него.

- Не приближайтесь ко мне! – прошипела она. Блестящие от невыплаканных слёз глаза сверкнули, как кусочек неба, на миг показавшийся в просвете грозовых облаков. – Никогда больше… слышите, никогда больше не смейте прикасаться ко мне… никогда больше… никогда, никогда…

Его лицо окаменело. Стальным холодом подёрнулись ещё минуту назад такие ласковые серые глаза. Только на виске, вразрез с непроницаемой маской, сковавшей его черты, судорожно билась тонкая голубая жилка.

Отрывисто и сухо, словно не своим голосом, он произнёс:

- Простите меня. Даю Вам слово, что этого больше не повторится.

Он отвернулся от неё и молча стоял, ожидая, чтобы она ушла. Медленно, словно каждое движение давалось ей с неимоверным трудом, Анна вышла из комнаты и прикрыла за собою дверь. А потом так же медленно побрела к себе, держась за стену и поминутно останавливаясь, будто для того, чтобы проверить, не идёт ли за нею Владимир. Но коридор был по-прежнему пуст, и по-прежнему пусто и больно было в сердце…



Владимир несколько секунд смотрел на закрывшуюся за Анной дверь. Затем стремительно подошёл к столу, плеснул в бокал вина и залпом осушил его. Тут же налил ещё… Но болезненный спазм свёл пальцы, и они сами собою сжались, раздавив хрупкое стекло. Осколки остро врезались в ладонь и вино, мешаясь с кровью, побежало по манжету рубашки.



Переплакать, перетерпеть…



В конце концов, всё проходит. Разве не в этом человеческое назначение – гореть и сгорать?..

[rusia]

Глава 22.



Окна уснувшего дома близоруко глядят в черноту вступающей в силу ночи. Мерно и протяжно дышит обволакивающая комнату тишина. Жалобно всхлипывает под ногой половица.

Анна отдёргивает занавеску и смотрит на пустынный двор перед домом. Широко и необъятно раскинулся перед нею февраль; кое-где уже чернеют проталины: ранняя весна ожидается в этом году. Мрачной громадой высится в отдалении лес.

Есть такое расхожее выражение: сердце плачет. Раньше она думала – это просто метафора. А теперь видит: оно и в самом деле умеет плакать. Отчаянно. Безутешно. Навзрыд. Даже когда глаза совершенно сухи.

Что же я наделала, Господи?..

Губы до сих пор хранят вкус его поцелуя – вкус гречишного мёда, засахаренной клюквы и антоновских яблок. Вкус ожившей мечты, застарелой боли, надежды на невозможное. Вкус недосказанных тайн, ненайденных рифм и забытых преданий. Вкус обретённого и разом потерянного счастья…

«Десятки раз я пытался отпустить Вас, Анна… но так и не смог».

Владимир… Владимир, простите меня…

Ночь скрывает в своих глубинах холодом разгорающуюся луну, жгучим отчаянием наполняя душу. И сердце плачет, плачет – без перерыва.

Почему так испугало её случившееся? Оттого ли, что ещё никогда не чувствовала она себя – будто парящей над облаками, будто бегущей по зыбкой грани действительности и сна?.. Или оттого, что впервые в жизни она ощутила себя по-настоящему желанной и защищённой?.. А может, оттого, что слишком большой неожиданностью явилась для неё нежная сила настойчивых мужских рук, тёплые губы – властные и одновременно покорные её воле, звенящие выстраданной надеждой слова?..

«Десятки раз я пытался отпустить Вас, Анна… но так и не смог».

Больно… как больно.

Должно быть, это просто очередная шутка, злорадная насмешка, фарс, водевиль, тщательно разыгранная комедия? Всего лишь шутка… авантюра, игра. Не более чем жестокая шутка…

Владимир, Владимир, что Вы делаете со мной…

Ночь щедро рассыпает по небу звёзды. От их острого блеска что-то сжимается внутри и не даёт дышать.

Владимир, Владимир…

Как заведённое, повторяет сердце это имя. И – плачет, плачет, плачет…

Невозможно бежать от себя самой – да и некуда. И в прошлом, и в настоящем, даже в будущем – всё о нём напоминает, всё связано с ним…

Владимир, Владимир…

Как хотела она убежать, спрятаться, укрыться от насквозь, навылет разящей боли, которую он ей причинял! Как искала защиты, спасения, убежища в наивных девичьих грёзах, в безмятежном забвении, в наспех придуманной любви. Но всё оказалось напрасно. Потому что – таков закон сердца.

Ночь неспешно вздымает над миром свои чёрные крылья. До рассвета ещё далеко… но и закат давным-давно угас.

Владимир, Владимир… Володя…

Сладко щемит безутешное, мятущееся, птицей бьющееся в груди сердце. Никогда она не звала его так… Даже в детстве он был – Владимир. Потом – Владимир Иванович, господин Корф. Да, для других он был – сыном, другом, приятелем в веселье, товарищем на поле брани… Для других – близким, для других – ровней. Для других… но не для неё.

Владимир… Официально и чопорно, вежливо-безразлично звучит это имя. Имя чужого человека. Потому что, сколько она себя помнит – каждый день, каждую минуту – он был для неё чужим.

И вдруг – Володя!

Лунный свет то ли шутки шутить с нею вздумал, то ли впрямь ожили бестелесные лики – и усмехаются, корчатся, подмигивают ей сквозь подёрнутое теряющим былую силу морозом стекло. На перепутье, где, неизменно встречаясь врагами, в конце концов, миром расходятся зима и весна, лицедействует ночь – и, будто бы против воли, земля, затаив дыхание, внимает этому затейливому спектаклю.

Владимир, Владимир…

Да полно – разве он когда-нибудь был для неё чужим?.. Был ли для неё человек роднее, когда в детстве она заблудилась в лесу, а он нашёл её, и она отчаянно цеплялась за его руку, не обращая внимания на снисходительное презрение, застывшее в недетски надменных серых глазах?.. Или когда она ненароком разбила дрезденского фарфора вазу, и он насмешливо и отчасти рисуясь перед нею взял вину на себя? Или когда подолгу не было писем с Кавказа; как на коленях молила она Заступницу вернуть его невредимым с войны, беречь его – для барона… и для себя.

Для себя тоже.

Лунная дорожка пролегла над верхушками сосен, рассыпав по земле добрый, смиренный, печально-застенчивый свет. Этот свет – будто найденное в святых ликах утешение, будто откровение, ниспосланное с Небес.

Владимир, Владимир…

Как морская волна накрывает незадачливого пловца с головой, забивает ноздри пеной, не даёт дышать и тащит за собою в толщу воды, так оглушило её случившееся. Ошеломило, одурманило, лишило способности здраво мыслить и рассуждать.

«Десятки раз я пытался отпустить Вас, Анна… но так и не смог».

Владимир… я тоже не могу отпустить Вас теперь.

Синие-синие лежат в бледном свете луны сугробы. Ночью проталин почти не видно – они нарочно прячутся в сумраке, чтобы никто раньше времени не догадался о близком приходе весны.

Возможно, его слова были просто шуткой. Даже скорее всего – шуткой. Безжалостным, бездушным обманом. Притворством, насмешкой, игрой… Всё равно. Она пойдёт к нему. К нему… потому что человек не может жить – без дыхания…

Разум бессилен перед голосом сердца, бессильна гордость. Можно ли платить столь высокую цену ради иллюзорного удовлетворения пустого тщеславия?.. Гордость – мираж, она ничего не стоит, ничего не значит, ей нет места в сердце, плавящемся от избытка чувств. И в её сердце – гордости отныне места нет.

Она пойдёт к нему. И пускай он смотрит на неё с холодной враждебностью, пускай язвит и насмешничает, намеренно слегка растягивая слова, пускай прогонит её наконец – только бы быть рядом с ним… хотя бы недолго.

По комнате бродят неясные тени, сотканные из лунного света и темноты. Будто в старинном менуэте, они то выскальзывают на середину спальни, то припадают к стене, то вдруг исчезают вовсе, чтобы уже в следующее мгновение появиться в противоположном углу. И так – снова и снова.

Она пойдёт к нему. Заглянет ему в лицо, коснётся ладонью его щеки. Прижмётся виском к сильному мужскому плечу. Упадёт в бездну его глаз – манящих, пленительных глаз цвета летнего дождя…

Безликие силуэты продолжают свой замысловатый танец. Скорей бы рассвело… Хотя нет… нет, пусть подольше продлится ночь. Нужно всё обдумать… всему подобрать название и определение… всё раз навсегда решить.

Однажды её губы привыкнут не дрогнув произносить его имя, глаза привыкнут не отводя взгляда смотреться в его глаза. Однажды он обнимет её, и сердце продолжит биться в груди ровно и размеренно. Однажды… когда-нибудь. Не теперь.

Рассвет наступит в своё время. Всему есть время на этой земле – время плакать и время смеяться, время молчать и время говорить… время прощать… время ненавидеть и время любить… и есть время вслух сказать об этой любви.

Промолчать – значит чуть-чуть умереть. Уйти – значит умереть вовсе. И только мимолётное соприкосновенье пальцев, только встретившиеся на полпути друг к другу взгляды, только крылами раскинутые в объятии руки – имеют смысл.

Она пойдёт к нему. Она скажет: «Простите меня, Владимир». Она скажет: «Мне никто, кроме Вас, не нужен». Она скажет: «Я не могу без Вас жить»…

Скоро ночь поднимет над миром густую чёрную вуаль – и день вступит в свои права. И в занявшемся на горизонте рассвете она будет счастлива… пусть даже сердце разорвётся от боли… потому что это очень больно – безответно любить…

Но до рассвета ещё далеко. Глаза сами собой слипаются, тяжелеют усталые веки. Анна сидит, уткнувшись подбородком в колени, завернувшись в мохнатую шаль.

Сквозь кружево облаков смотрит на неё луна. Усмехается, бережно проводит бесплотной рукою по склонившейся на грудь златокудрой головке. Щурится, словно смаргивая невидимую человеческому глазу слезу. А затем осторожно отодвигается от окна, погружая комнату в ночь.

Анна спит, обняв руками подушку, мерно дышит, едва заметно улыбаясь во сне. И когда, словно взрезая рассветную дымку, выезжает со двора запряжённая парой каурых лошадей карета, она ещё продолжает спать…