Смысл жизни с кухни выглядит иначе. (с)
aileen79, это для тебя 
А также для всех тех, кому этот опус напомнит что-то хорошее почти трёхлетней давности)
Название: "Окольные пути"
Автор: Маруся
Бета: ssora
Фандом: "Бедный Вова" - корфомания в действии
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. флафф редкостный - а-ля "плач корфоманки"
Герои: Анна Платонова, Владимир Корф и другие
Предупреждение: AU
Дмсклеймер: не ищу никакой коммерческой выгоды
А также для всех тех, кому этот опус напомнит что-то хорошее почти трёхлетней давности
)Название: "Окольные пути"
Автор: Маруся
Бета: ssora
Фандом: "Бедный Вова" - корфомания в действии
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтическая история с элементами драмы i.e. флафф редкостный - а-ля "плач корфоманки"
Герои: Анна Платонова, Владимир Корф и другие
Предупреждение: AU
Дмсклеймер: не ищу никакой коммерческой выгоды
-
-
15.04.2006 в 17:36Благожелательно разлит по стенам и потолку неяркий утренний свет. В его ненавязчивом, струящемся сквозь оконное стекло, потоке комната кажется больше, просторнее.
- Андрей Петрович! – Анна протянула руку, и Долгорукий почтительно поднёс её к губам. – Давно вы у нас не были, князь. Как поживаете?..
- Благодарю, сударыня. Дела мои идут превосходно: вернулся давеча из столицы, а со дня на день жду к себе в поместье гостей… Вы, должно быть, знаете, что княжна Репнина согласилась составить счастье моей жизни?.. Уже через неделю состоятся les fiançailles (помолвка). А пока княжна погостит в нашем имении, сойдётся поближе с маменькой и сестрицами… Лиза с Андреем Платоновичем сегодня же к вечеру обещали быть.
- Как я рада за вас с Натальей Александровной, князь! – Анна искренне улыбнулась; огонёк мелькнул в её глазах, искрами разбежался по разом зарумянившимся щекам, образуя прелестные ямочки в уголках губ. – Примите мои сердечные пожелания счастья и…
- Погодите, погодите, сударыня, - Андрей склонил голову набок и лукаво взглянул на собеседницу сквозь стёкла очков. – Не торопитесь высказывать раньше времени свои пожелания. Я надеюсь, что Вам ещё представится возможность это сделать, когда Вы с Владимиром приедете к нам на празднование помолвки. Ведь Вы приедете, n’est-ce pas (не правда ли)?..
- Благодарю за приглашение, Андрей Петрович… Думаю, Владимир будет рад известию о Вашем обручении с княжной. Я непременно передам ему…
Долгорукий сосредоточенно наморщил лоб.
- Я, знаете ли, давеча Владимира просил об одолжении… Незадолго до гибели мой отец оставил покойному барону кое-какие бумаги и векселя на хранение. Пришло время заняться этими документами. А что, Владимир в отъезде?..
- Он уехал в Петербург; вернётся нынче же вечером. А о деле Вашем он не забыл: бумаги мне ещё вчера передал. Вот, князь, извольте, - Анна протянула Андрею грубый, наглухо запечатанный пакет.
С извиняющейся улыбкой Долгорукий сломал печать. Пролистал, пробежал взглядом письма, отсчитал векселя. Нахмурился… просмотрел бумаги ещё раз.
- Тысяча извинений, сударыня, но, боюсь, нескольких документов не хватает… Закладной на особняк в Петербурге и ещё расписки… Вероятно, Владимир просто не заметил их, когда разбирал бумаги барона. Не будете ли Вы так любезны посмотреть…
Анна растерянно пожала плечами.
- Простите, Андрей Петрович, но… как я могу… без спроса… Право же, это невозможно.
- Под мою ответственность. Анна, прошу Вас, бумаги нужны мне безотлагательно. Владимир не станет сердиться, я сам всё ему объясню.
Всё ещё сомневаясь, правильно ли она поступает, и в то же время не в силах отказать князю в этой просьбе, Анна медленно выдвинула один из ящиков письменного стола. Вытащила кипу бумаг, аккуратно перебрала их одну за другой… всё не то.
- Они непременно должны быть у барона. Посмотрите ещё…
- В этом ящике только письма… вот – от князя Горюнова, от полковника Ртищева, от госпожи Рамзай…
Анна перебирала письма, и вдруг рука коснулась чего-то твёрдого, гладкого по краям. Портрет?.. Интуитивно она ухватила миниатюру за уголок и потянула к себе. На крытую лаком шероховатую от времени поверхность упал солнечный луч.
Женщина на портрете была молода и хороша собой. Темноволоса, чуть-чуть бледна. Тонкие брови дугой изогнуты над пасмурной голубизной глаз. Мягко очерченные скулы, нежный овал лица… Будто всё это уже где-то видено, подмечено – мельком, мимоходом, случайно … Будто встречались они уже – не единожды…
- Анна?.. – негромкий оклик князя вывел её из задумчивости. – Qu’est-ce que vous avez trouve (что это Вы нашли)?..
- Простите, - спохватилась Анна, торопливо откладывая неожиданную находку в сторону. – Простите, сейчас, сейчас…
Странный портрет. Не из тех, что называют «парадными», а всё-таки – не простая миниатюра. Такие изображения – уменьшенные в несколько раз –обычно в медальонах хранят, вместе с подаренной на память прядью волос…
- Вот, Андрей Петрович, взгляните… Не эти ли бумаги Вы ищете?..
Какое неприятное, диковинное, неловкое чувство: будто на знакомом лице живут незнакомые глаза.
- Да-да, именно их я и искал… Не знаю, как и благодарить Вас, сударыня.
- Пустое, князь. Я всегда рада помочь Вам…
Узкая ладонь, выпроставшаяся из складками ниспадающего от локтя кисейного рукава. Причудливо скрученный локон, словно нечаянно выбившийся из причёски, дабы оттенить белизну шеи. Изящно-горделивый наклон головы… невинная грация, не сознающая собственной красоты.
- Прощайте, сударыня. Рассчитываю в скором времени увидеть Вас– в своём имении… Могу ли я надеяться вновь услышать Ваш чудный голос?..
- Почту за счастье, Андрей Петрович, исполнить несколько романсов в Вашу честь.
Кружевной воротник… чуть-чуть завышенная талия… теперь так не носят. Такие платья были в моде лет двадцать назад.
- Да, кстати, - Долгорукий остановился, озорно прищурился, сверху вниз глядя на неё, - Михаил будет сопровождать Натали и останется у нас до самой помолвки… Возможно, он приедет несколько раньше княжны и погостит пока у Владимира… так что у него тоже будет возможность услышать – и не раз – Ваше чудесное пение.
Анна вежливо и равнодушно улыбнулась. Склонила голову в прощальном кивке. Проводила гостя взглядом. Протянула руку и взяла портрет.
Солнце гуляет по комнате. В преддверии Масленой недели озорничает, веселится вовсю. Рассыпается бронзовыми искрами, зайчиками скачет по книжным полкам, тонет в зеркальном омуте на стене.
Руки инстинктивно сжали портрет.
Невероятно, немыслимо… Не может быть…
В зеркале – вот где она видела это лицо! Эту полуулыбку, эти слегка приподнятые, будто летящие, брови, этот застывший под кистью художника взмах ресниц… И если бы не тёмно-русые волосы, небрежно скользящие вдоль виска, если бы не глаза – миндалевидные, словно в сумеречной дымке баюкающие зрачок – это мог бы быть ЕЁ портрет.
-
-
15.04.2006 в 17:36- Аннушка! Вот славно, что пришла… погоди чуток, ужо пироги поспеют!
- Да я, Варя, не за этим, - Анна присела на лавку, облокотилась о край стола; помедлила минутку, словно собираясь с мыслями. – Вот… вопрос тебе хотела задать… Ты, Варя, знаешь… кто это?
- Да ведь любимые твои! Вон ты как исхудала: кожа да кости остались – куда это годится?.. – глаза кухарки изумлённо расширились, стоило ей взглянуть на портрет. – Пироги знатные, с груздями… - растерянно договорила она.
- Кто это, Варвара?..
Полная рука, перепачканная мукой, взметнулась ко рту, будто для того, чтобы сдержать готовый сорваться с губ недоумённый, испуганный крик.
- Это чей же это… портрет-то?.. – с усилием выдавила Варвара. – Где ж ты его… нашла?..
- У дядюшки… в ящике стола. Случайно.
- Господи! – Варвара тяжело опустилась на лавку, отёрла передником потное от жара лицо. – Ты что же, егоза, в столе бароновом шарила?.. Ох, и попадёт тебе за это от Владимира Иваныча… Ох, попадёт…
- Ничего, Варвара… Меня сейчас другое заботит: вижу, ты признала портрет. Вот и расскажи, что это за женщина?.. Кто она, как зовут?
- Знать не знаю! – Варвара в сердцах схватила ступку и начала что-то яростно в огромной миске толочь. Ступка медью зазвенела о широкие расписные края. – Впервые картинку эту вижу… А что бишь за раскрасавица этакая?..
- Не обманывай меня, Варя… Я же видела – ты узнала её… Вот и расскажи… Эта женщина – никого тебе не напоминает?..
Кухарка отчаянно всплеснула руками, швырнула ступку о стол.
- Скоро заговенье, - наигранно деловито воскликнула она, вновь принимаясь с силой раскатывать тесто, - вот уж послезавтра для чистого понедельника всё мыть нужно, убирать… Закрутилась я, одна-то, мочи нет!.. А Полька, бестия – где только её носит?.. За смертью разве что посылать!
- Варя…
- Ох, Аннушка, не дело ты это затеяла… Уймись, Бога ради! Послушай меня, старуху, разве я тебе зла пожелаю?.. Христом Богом прошу: уймись!..
- Да ведь знаешь, что не отступлюсь; только время напрасно тянешь…
Варвара шумно вздохнула. Налегла на скалку, жалостливо заглянула Анне в глаза.
- Бедовая ты голова… - тихо проронила она. – Ну не могу я тебе сказать: слово барону давала. Перед образами клялась… Нарушу клятву – накажет ведь Господь…
- Варенька, а кто может сказать?.. Кто ещё знает?
Варвара покачала головой, утёрла глаза концом пёстрого платка.
- Сычиха знает, - нехотя ответила она.
- Сычиха?.. – Анна слегка растерялась: Сычиха слыла в округе ведьмой, колдуньей; немало ходило о ней слухов в округе, однако заговорить с нею первой, как делали это другие девушки, Анна не осмеливалась. Но теперь она колебалась всего несколько мгновений. – Ну что же… Я пойду к ней… спрошу…
Воцарилось молчание. Густо запахло подгоревшим тестом, масло требовательно зашипело на огромной сковороде.
- Не нужно, Аннушка… Не ходи.
- Я пойду, Варя. Мне нужно знать… я должна…
В кухне всё так же тихо, всё так же светло. Нестерпимым жаром дышит раскалённая печь.
Незапертая дверь скрипнула, с протяжным стоном повернувшись на ржавеющих петлях. Где-то грубо и глухо прокричала птица, неизвестно как очутившаяся в лесу посреди зимы. Из избушки потянуло сладковатым запахом сушёных трав.
Анна несмело переступила порог и шагнула в горницу.
- Ну здравствуй, Анастасия, - раздался негромкий голос из темноты.
-
-
15.04.2006 в 17:38- Здравствуй, Анастасия, - повторила Сычиха, не без интереса разглядывая топтавшуюся у двери гостью. – Не бойся, проходи. Авось не обижу.
- Добрый день, - девушка сняла перчатки и капор. В избушке было жарко натоплено; весело потрескивали дрова в давно не белёной печи. – Вы, должно быть, меня с кем-то перепутали… Я Анна, из поместья барона Корфа… Анна Платонова.
Сычиха усмехнулась, неспешно тасуя колоду лежавших перед нею карт.
- Кто ты, я и без объяснений знаю. Я, девица, людские сердца насквозь вижу… и много чего в сердцах этих сокрыто бывает, странного да страшного… И зачем ты пришла, мне известно. Давно уж я твоего прихода поджидаю, всё дивилась, что долго не идёшь… Да вот, стало быть, время пришло.
- О чём Вы говорите? – с тревожным удивлением сказала Анна; повинуясь молчаливому жесту колдуньи, она почти упала на табурет перед широким столом, на котором одиноко горела медового воска свеча.
- Как узнала-то?.. – агатово-чёрные глаза вопрошающе устремились на девушку. – Али намекнул кто?
Анна трясущимися руками вытащила из муфты портрет.
- Вот, случайно нашла… у дядюшки… у покойного барона в ящике стола… когда бумагу одну искала.
- У дядюшки, значит, - задумчиво протянула Сычиха.
- Вы скажите мне, - прошептала Анна, поднимая на колдунью полные мольбы и страха глаза, – эта женщина на портрете… кто она?..
- А как ты сама думаешь? – Сычиха подалась вперёд, и её голос вдруг перешёл на свистящий шёпот. – Я вот что тебе скажу, девица: окольными путями не ходи. Жизнь – она ведь как лес дремучий: только прямо идти по ней следует. Тогда либо на свет выйдешь, либо уж диким зверям в пасть попадёшь – что Богу угодно, то и сбудется. А сворачивать с дороги негоже; это всё равно что в лесу: заблудишься – да не выберешься. И бояться жизни не надо: жизнь, она куда страшнее, когда окольными-то путями по ней бродишь… Пришла вопрос задать – задавай. А коли знать не хочешь, так ступай назад, глядишь, до темноты обернуться успеешь…
Анна внутренне сжалась, словно собираясь с духом перед прыжком.
- Я хочу знать, - твёрдо сказала она. – Затем и пришла. И бояться ответа не стану: хуже неведения ничего быть не может. Я пришла спросить… - тут она помедлила и с силой, делая ударение на каждом слове, продолжила: - Эта женщина с портрета… мать мне?..
Сычиха одобрительно усмехнулась.
- Хорошо говоришь, девица: хуже неведения ничего быть не может. Хотя людям порой и кажется, что хуже неведения – знание… Да ты, видать, не из таких, - она снова принялась раскладывать карты на столе, словно между прочим сообщив: - Верно ты сказала, девица: это мать твоя, на портрете.
- Как! – вырвалось у Анны. В тот миг, когда слова были произнесены, ей вдруг захотелось никогда не приходить в эту избушку, никогда не находить портрета. Сердце забилось в тревожном ожидании. – Но почему… почему портрет моей матери хранился у барона?.. Почему никто мне его не показывал?.. Никогда не говорил мне о ней?
- Ты действительно хочешь это знать?
Анна беспомощно сжала руки. Пальцы были холодны как лёд.
«Нет! – закричал кто-то внутри неё. – Уходи, беги отсюда немедленно! Спасайся, ты не права: знание хуже неведения. Не спрашивай больше ни о чём, беги отсюда, беги…»
Анна подняла голову.
- Я хочу знать, - тихо повторила она.
Сычиха невозмутимо кивнула.
- Что ж, девица, твоя воля. Может, ты и вправду судьбу свою сумеешь переменить…
- Да разве так бывает – чтобы судьбу переменить можно было?..
- А отчего ж не бывает?.. Человек сам себе судьбу куёт – день за днём да за шагом шаг… Один Господь ведает, чему на свете быть надлежит.
- А разве гадалкам не открывается будущее? – с удивлением спросила Анна.
- Открывается, коли на то воля Божья есть. А сами по себе карты правды не скажут: нет у них силы и истины в них нет… Вот тогда и говорят гадалки то, что человек хочет услышать.
- То есть… обманывают?..
- Бывает что и обманывают. А бывает, надежду дают. Надежда – она, девица, дорогого стоит…
- Значит, Вы вовсе не колдунья? – с удивлением спросила Анна. С самого детства она слышала рассказы о ведьме, живущей в их лесу. Говорили, что её предсказания всегда сбывались…
Сычиха засмеялась, и её смех был самый обыкновенный – не страшный, не таинственный.
- Нет, девица, не знаюсь я с колдовством. Просто в травах да кореньях понимаю. А уж заклятья, заговоры – это не по мне. Не умею я этого делать, и учиться не хочу. Грех большой. А кроме того… не всегда я, девица, в лесу жила, не всегда меня люди считали ведьмой…
Анна с напряжённым вниманием следила за каждым движением собеседницы.
- Вот уж шестнадцать лет мой приют – этот лес. А раньше я жила среди людей, в большом светлом доме. В компаньонках жила у покойной баронессы Веры Сергеевны.
- Как!.. – ужаснулась Анна. – Но это… это невероятно.
- Да уж поверь. И французскому была обучена, и на клавесинах играть умела. А за эти годы и разучилась поди… Доверяла мне баронесса, подругой считала, а не служанкой. Когда уж больна была – меня одну привечала, и мнение моё высоко ставила. И я её любила, верным ей другом была… да только не обо мне теперь речь.
Анна почувствовала, как по спине пробежал неприятный озноб.
- Говорите всё, - тихо сказала она.
И Сычиха начала свой рассказ.
-
-
15.04.2006 в 17:40Спустя несколько лет, как Вера Сергеевна замуж вышла, Глашенька оставалась ещё незамужнею, хотя, видит Бог, не было у неё недостатка в ухажёрах. Только не до того ей было: завела себе новое увлечение… да нет, какое там!.. страсть это была, наваждение, соблазн! Театром бредила, видела себя не иначе как на сцене, никаких вразумлений не слушала. Родители ей актёркою стать не позволяли, а ей скучны были светские рауты, чужды балы и развлечения. Не признавала она над собою ничьей власти, даже родительской, сбежать из дому пыталась с бродячей труппою… к счастью, вовремя хитрость её раскрыли. От греха подальше отправили её погостить у Корфов: пожалуй, если к кому и прислушивалась, то это была только Вера.
В доме барона она и встретила Горюнова. Влюбилась в него с первого взгляда, и любила его, право, по-настоящему – всеми силами своей упрямой, гордой души. И ему понравилась взбалмошная, смелая девушка: князь был известный охотник до всего диковинного, яркого… а она на светских жеманниц ни капли не походила. Вся кипела и пылала, точно на крыльях летела; птичка райская, да и только! Можно ли князя винить за то, что не сумел устоять?..
Знала, конечно, что грех большой берёт на душу: князь был человек женатый, и детки у него подрастали. Ну да Бог им судья, разве любовь можно людям судить?..
Я в ту зиму с бароном и баронессою в Петербурге жила. Частенько Глафира Семёновна к нам наведывалась, всё с барыней шепталась, и день ото дня делалась всё бледнее и измождённее… А потом вместе с Верою Сергеевной в поместье отправилась – когда срок подошёл… Сама дивлюсь, как в тайне-то случившееся сохранить удалось…
Я и роды у неё помогала принимать, и крестили девочку вместе. Анастасией назвала дочку, красивое, говорила, имя и означает – «воскресшая»… А потом – отдали малышку на воспитание в семью крепостных – Петра и Дарьи Платоновых; у них только что дочка новорождённая померла, Аннушка. Так и сделалась Анастасия – Анною. Зажиточная была семья; Пётр уж вольную выкупать собирался. Приняли они девочку как утешение, родною считали – а что ещё для ребёнка нужно?.. Никто тогда о будущем-то не думал, прежде всего, имя доброе стремились сберечь… и удалось, сберегли – ни одна живая душа не прознала о происшедшем.
А барышня вскоре в Петербург вернулась. Стала ещё своенравнее и капризнее… ещё несчастнее стала. Однако на дочку так ни разу и не приехала посмотреть: отрезанный ломоть, видать, – ребёнок, чужим молоком вскормленный…
С Горюновым они продолжали тайком встречаться – да всё не так, как прежде. Замуж выходить отказалась наотрез, даром что за глаза в обществе прозвали «le bas bleu» («синий чулок»). Да она вскорости и умерла: чахотка, говорят, приключилась; болезнь развилась столь стремительно, что никто и опомниться не успел. Так и осталась – невенчанная, так и не стала – актрисой…
Для Веры Сергеевны смерть Глафиры явилась жесточайшим ударом. Баронесса тогда уже была очень больна. Мучилась она, бедняжка, и угасала с каждым днём. Всё в своей спальне сидела… романы французские читала да рукоделием занималась… уставала вот только быстро. Я и обед ей в комнату носила; а вскоре она даже на воздух выходить перестала – разве что окно позволяла открывать.
А когда барыня стала совсем плоха – всё об Анастасии вспоминала. Глаша ей беспрестанно мерещилась, будто бы о дочке позаботиться просила… Такова была и её последняя просьба…
А как Петра, когда лес валили, деревом придавило – так и Дарья вскоре тоской изошла. Осталась девочка дважды сиротой – барон это как знак принял, в дом её взял. Воспитывать, как дворянку, решился. А с крепостных клятву взял: никому ни слова о том, кто на самом деле эта девочка. Да никто и не противился – не всё ли равно, коли обречена была бедняжка жить в неволе? А как барыни не стало, невмоготу мне сделалось среди людей жить. Почему – тебе о том знать не надобно… Сказала: никому тайны не открою; но коли придёт ко мне Анастасия и сама спросит – не стану правды скрывать. Вот Анастасия и пришла, и спросила… время, видать, настало.
Робко трепещет гаснущее пламя свечи. В красном углу поблескивают золочёные оклады икон.
Дрожащей рукой Анна взяла лежащий перед нею портрет. Пристально вгляделась в изображение… и вдруг оттолкнула от себя портрет, уронила лицо в ладони.
Сычиха с сожалением покачала головой.
- Да только история на этом не заканчивается. Росла девочка в барском доме… без матери росла, без отца. А отец её совсем рядом был. Бывал у барона – наездами, невзначай… Приедет, бывало, дочку по щеке погладит, посадит к себе на колени, вздохнёт… и вон из поместья. В собственном доме были другие дети – законные, не Анастасии чета…
Но неисповедимы пути Господни: разом обрушились на князя несчастья. Жена умерла, старшего сына черкесская пуля сразила… Дочь замуж вышла да и думать забыла об отце. Тут-то и вспомнил князь, что есть у него ещё – Анастасия…
Часто, видать, в последнее время Глашенька ему вспоминалась. Любил ведь её когда-то без памяти… А дочь выросла – живое отражение её. За малым, стало быть, теперь дело – отписать бумагу государю, законною дочерью девушку назвать…
Оплывает свеча на столе. Синеет за окнами вечер.
- Горюнова помнишь?..
- Григория Романовича?.. – прошептала Анна. – Он дядюшке самый близкий приятель был… воевали они вместе… Часто у нас в поместье бывал…
- Медлит князь, ждёт всё чего-то… оробел вдруг. А Иван-то Иваныч тоже правду открывать не торопился: не моё, говорил, это дело – чужие секреты на свет Божий вытаскивать. Быть может, и хотел рассказать – да не успел. Что ж, дело известное, все под Богом ходим…
Синий-синий лежит в зарождающихся сумерках снег.
Вышли на крыльцо, вдохнули морозной свежести. Непослушными пальцами Анна завязала под подбородком ленты капора. Губы беспомощно дрогнули, пытаясь произнести слова прощания.
Сычиха плотнее закуталась в шерстяной платок.
- Ну, девица, помни, что я тебе сказала: окольными путями не ходи…
Анна попятилась, побежала.
- Эх, девица, - глядя ей вслед, прошептала Сычиха и тихо, словно про себя, добавила: - Бедная, бедная Настя…
Не разбирая дороги, Анна бежала через лес.
-
-
15.04.2006 в 17:41На землю уже спускается ночь, сползает, соскальзывает – медленно, исподволь, исподтишка. В лесу тихо-тихо, даже ветер не теребит ветвей, густо припорошенных февральским снегом. Тихо-тихо… будто здесь нет вовсе жизни. И оттого делается жутко, и ещё горше сжимается сердце.
Ноги вязнут в сугробе, с каждым шагом всё труднее становится идти. Но останавливаться нельзя. Нельзя – потому что вдали маяком зажглись окна дома, потому что в этом доме есть люди, которые за неё волнуются, которые её ждут… потому что есть человек, которого ждёт она…
Так и есть – во втором этаже два освещённых окна. Владимир вернулся… вернулся!
Анна рванулась вперёд. Почти бегом миновала дорожку перед домом, птицей взлетела по ступеням крыльца.
- Аннушка!
Обернулась нехотя, уже держась рукою за ручку двери.
- Здравствуй, Никита…
Нужно что-то сказать… прежде всегда находились для него добрые слова, неизменно рада была она его видеть. Всегда он был ей другом… Но сейчас – как он не может понять?.. – сейчас ей не до него…
- А что, Владимир Иванович вернулся уже?..
- Да уж с полчаса как приехали. И барин, и Елена Дмитриевна с ним…
Анна подняла голову и ещё раз вгляделась в светящиеся окна во втором этаже. В библиотеке… стало быть, Владимир ещё не спит.
Сейчас она пойдёт к нему. Обо всём ему расскажет. Попросит у него помощи, защиты. Попросит сочувствия…
Никогда и ни у кого она не просила поддержки. Не могла выносить жалости к себе. Никому не признавалась в своих страхах.
Никогда… но так было прежде. Теперь всё изменилось.
Всё по-другому теперь.
- … рада, небось?..
- Что? – задумавшись, Анна не расслышала, что ей говорил Никита. – Что ты сказал?
- Я говорю, рада, небось, что приехал?
- Рада… - Анна улыбнулась – доверчиво, по-детски – и светло посмотрела на Никиту. – А ты-то… откуда узнал?
- Да что ж у меня – глаз, что ли, нету? Ты же с того самого бала – только о нём думаешь…
- О ком?.. – Анна искренне удивилась; улыбка медленно сползла с её лица, сменившись недоумением. – О ком ты говоришь?
- Да о князе твоём разлюбезном, о ком же ещё? – в свою очередь удивился Никита. – Ты что же, таиться, никак, от меня вздумала? А прежде без умолку говорила – всё о нём да о нём… Уж все давно знают, что ты его любишь без памяти. Да только… не пара он тебе, Аннушка, поверь мне, не пара… разобьёт тебе сердце эта любовь окаянная…
Анна нетерпеливо взмахнула рукой, будто желая таким образом оборвать этот неудержимый поток слов.
- Михаил Александрович?.. Так он здесь?
- Да я тебе об этом битый час толкую, - ещё пуще удивился Никита. – Приехали они нонче вечером, незадолго до барина… и дядюшка ихний с ними. Всё о тебе справлялись… да Полька сказала, что ты спишь уже.
Анна согласно кивнула. Помолчала, будто задумавшись, произнесла с необъяснимой робостью в голосе:
- А Владимир… спрашивал обо мне?
- Да почём я знаю? – засмеялся Никита. – Разве я слушаю господские разговоры-то?.. Вроде, не спрашивал… А тебе зачем?
- Просто так… к слову пришлось.
Не спрашивал, не спрашивал… Конечно, с чего бы ему интересоваться ею? Так и нужно, так и должно быть… Только… как жаль, Господи… как больно, как жаль!
- Ну что же, - упавшим голосом сказала Анна, – я пойду… Доброй ночи тебе, Никита…
Никита проводил её озадаченным, недоумённым взглядом.
Дверь в библиотеку наполовину открыта; неяркая полоска света пролегла вдоль стены. Надо скорее миновать коридор, так, чтобы он не услышал. Как можно тише ступать… и держаться правой стороны, где не так скрипят половицы…
Владимир сидел на корточках у камина, глядя в огонь. Языки пламени весело лизали каминную решётку, отбрасывая бесформенные, громоздкие тени на стены и потолок. И от этой бесконечной игры теней комната кружилась в бешеном темпе, стены то сближались, то удалялись друг от друга, мебель беспрестанно меняла очертания и размеры, сплетаясь в бесконечный хоровод теней.
Его профиль в мечущихся по комнате языках пламени… непостижимый, загадочный. Чужой.
Ухватившись за косяк двери, Анна яростно рванула ленты капора, будто они душили её. На шорох Владимир повернул голову.
- Анна?.. Анна, что с Вами?
От чересчур пристального взгляда, прикованного к языкам огня в камине, всё красно перед глазами. Жарко – на лбу выступила испарина. А пальцы холоднее льда.
Надёжные руки поддерживают её, не давая упасть.
- Где ты была?.. Да что с тобой, Аня?
- Ничего, ничего…
Пелена перед глазами рассеивается. Владимир обеспокоенно смотрит на неё… и молчит. И молчит.
И она молчит тоже.
На миг ей показалось, что он сейчас протянет к ней руки, что он сейчас обнимет её. Но он просто неподвижно стоял против неё. И ждал.
Языки пламени лижут каминную решётку. Жадно, словно изголодавшись по свету, по горячему прикосновенью огня, мечутся по полу длинные тени – и послушно расстилаются у ног застывших друг против друга людей.
И тогда она шагнула вперёд. Шаг, другой… Его руки сомкнулись за её спиной, она спрятала лицо у него на груди, ощутив щекой жёсткую ткань его сюртука.
Ничего не нужно говорить сейчас. Слова ни к чему. И времени – больше не существует. И никого вокруг – больше нет.
Владимир помогает ей снять палантин и капор. Греет её руки в своих ладонях.
- Где ты была?
- Гуляла… просто гуляла.
- Одна? В столь поздний час?.. Да ты с ума сошла, Аня!
- Но ведь со мною всё в порядке… всё хорошо…
- Что-то случилось? Что с тобой?
- Нет, нет… всё хорошо… хорошо…
Ничего не нужно говорить сейчас. Потом. В другой раз. Немного погодя…
Руки уже совсем тёплые. И совсем тёплым кажется – его взгляд.
- Больше никогда не смей уходить из дому после наступления сумерек, слышишь?.. Я запрещаю тебе!
- Никогда… обещаю.
Он не улыбается. Его тон по-прежнему серьёзен. Но отчего-то теперь он вовсе не кажется ей – чужим.
-
-
15.04.2006 в 17:41- Барин! Владимир Иваныч…
Они обернулись одновременно. В дверях стояла Полина. На лице её была написана непривычная растерянность, в глазах – виноватое и испуганное выражение. Руки машинально теребили кончик длинной туго сплетённой косы.
- Барин… Госпожа Болотова, барин… ушла!
- Как ушла?.. Куда?
- Не знаю, барин, не сказывали… схватили пальто да и вон из дому. Ой, барин, боюсь я, беда будет!
- Да я же тебе велел глаз с неё не спускать.
- А я, барин, на минутку отлучилась-то. Чаю горячего они велели принесть… нарочно, видать, меня отослали…
Владимир нахмурился; глубокая складка прорезала его лоб. Он поднялся, подошёл к Полине вплотную, словно не желая, чтобы Анна слышала их разговор.
- Вы, барин, меня теперь накажете?.. Ведь не виновата я, ей-богу, не виновата, вот Вам крест святой…
Губы Полины плаксиво искривились, в глазах появились неподдельные слёзы.
- Да не реви ты! – прикрикнул на неё Владимир. – Рассказывай, что знаешь.
- И то, - с готовностью согласилась Полина. Слёзы разом высохли, будто их и не было вовсе. – Приехали они из Петербурга сами не свои. Всё повторяли: «О Pan Bog, Pan Bog… Nie, nie…» - так, кажется. Да и потом всё не по-русски… как безумная! Тетрадку какую-то схватила – красивая такая тетрадка, в бархатном переплёте – и как начнёт листы рвать на мелкие кусочки! А писано-то не по-нашему… И всё плакала, убивалась что-то… Я им и говорю: прилечь бы Вам, барыня, а она ногами на меня затопала – вон, кричит, вон отсюда! Письма какие-то из шкатулки вытащила – и давай их тоже рвать да на пол швырять… Я поднять хотела, а она мне – не сметь! Сама плачет, а глаза горят… страсть! Я перепугалась до полусмерти, вот ей-богу, не вру… думала, ударит, прибьёт, чего доброго! А они вдруг замолчали, притихли, уставились в стенку – как неживая, только слёзы по лицу текут… присели и сами стали листочки с пола собирать… и всё плакали, плакали…
- А потом что?.. – поморщившись, перебил её Владимир.
- А потом говорит: ступай-ка, милочка, принеси мне чаю – и непременно горячего. И скажи, чтобы натопили здесь получше – замёрзла я, говорит… ну, я и пошла.
- А она? – снова нетерпеливо спросил Владимир.
- Не знаю… вернулась – а её уж и след простыл. Я сразу, барин, смекнула, что дело нечисто – побежала к Григорию, а он и говорит: ушла она, мол, из дому; как чумная выскочила, точно гнался за нею дикий зверь… и пальто нараспашку, и голова непокрыта, говорит… ну, я сразу к Вам и прибежала…
Владимир, закусив губу, повернулся и посмотрел в ночь – туда, где в морозном стекле отражались языки огня на фоне иссиня-чёрного беззвёздного неба.
- Что же теперь будет, барин? – отчего-то шёпотом спросила Полина.
Владимир нетерпеливо передёрнул плечами, принялся поспешно застёгивать ворот сюртука.
- Ночь, барин, нынче тёмная, - по-прежнему испуганным шёпотом сказала Полина.
Барон ничего не ответил.
- Владимир? – встревоженный голос Анны заставил его обернуться. – Вы уходите?
- Да… Мне нужно идти, простите…
- Прямо сейчас? Так срочно?.. Что-то случилось?..
- Я потом Вам всё объясню.
- Но, Владимир…
- Простите, сударыня, я спешу.
- Но как же…
Владимир хотел ещё что-то сказать, но в эту минуту на пороге показался Михаил. Владимир повернулся и вышел. Полина бросилась за ним вдогонку.
- Анна! – князь хотел обнять её, но она торопливо протянула ему руку. – Я скучал без Вас. Эти дни, проведённые вдали от Вас, показались мне вечностью…
- Миша… что произошло?
- Ничего такого, о чём Вам стоило бы беспокоиться. Всё будет хорошо…
- Миша, прошу Вас, скажите мне правду…
- Госпожа Болотова ушла из дому, - с досадой пояснил князь. – Владимир ринулся на поиски… От этой женщины, право же, слишком много хлопот.
Госпожа Болотова… ушла... На поиски...
Анна тоже повернулась, чтобы посмотреть в черноту сгущавшейся за окном ночи.
Слишком много хлопот…
- Вы совершенно напрасно беспокоитесь, - повторил Михаил. – Если за дело взялся Владимир – всё обойдётся, – пошутил он.
- Конечно, конечно… Вы правы…
Разумеется, он найдёт её. Как же иначе? Найдёт, поддержит, чтобы она не упала, отдаст ей своё пальто, чтобы не замёрзла… Её он взволнованно спросит: что случилось? Ей он скажет: никогда не смейте уходить из дому после наступления сумерек… И она, улыбаясь, ответит: никогда.
Никогда…
Комната продолжает кружиться в безумном темпе, точно в стремительном танце выделывают замысловатые фигуры отбрасываемые всполохами огня громоздкие тени…
Никогда.
Анна опустилась на колени перед камином, посмотрела в огонь, как смотрел недавно Владимир. Всё так же лижут каминную решётку язычки пламени. Всё так же дышит жаром с каждой минутой всё сильнее раскаляющийся камин.
Какое всё-таки жестокое слово – никогда!
-
-
15.04.2006 в 17:43По комнате гуляют сквозняки. Бесприютно бродят в голубоватом свете льющегося в окно февральского дня. Как будто бьются на вечном своём ристалище весна с зимою, с холодом тепло…
До боли пристально смотрятся друг в друга две пары глаз – голубые и серые.
- Это Ваше окончательное решение, Анна?
- Да, Владимир, окончательное.
Сквозь обледенелое стекло глядит стремительно тающий зимний день. Где-то часы бьют три четверти второго. Неотступно блуждают по комнате рвущиеся в тепло натопленного помещения сквозняки.
- Вы хорошо подумали? Вы не пожалеете после?..
- Нет, не пожалею. Я всегда об этом мечтала…
На тёмную поверхность паркета падает робкий солнечный луч. Солнце ласкает всё, чего касается. Так должно. Точно так же как должно уходящему – не оборачиваясь уйти.
Только разве это просто – уйти?..
Задумчиво улыбаясь, Анна провела рукою по богатым ледяным узорам на стекле.
- Что же Вы собираетесь делать теперь?
- Уеду в Петербург с Сергеем Степановичем. Буду готовиться к прослушиванию в театре; потом, если меня примут, – репетировать. Стану актрисой…
Наклонившись, Анна осторожно дохнула на стекло, принялась что-то выводить пальцем на оттаявшем кружке.
- Иван Иванович мечтал увидеть меня на сцене. Об этом он говорил мне перед смертью… На сцене меня рада была бы видеть моя мать…
Стекло оттаяло, заплакало, и сквозь образовавшийся на нём крошечный островок тепла забелели припорошённые снегом верхушки совсем близко подступивших к дому сосен.
- А знаете, я в детстве очень любила рассказ про Анастасию Узорешительницу слушать. Только мне отчего-то казалось: Узорорешительница – будто бы она красивые узоры плетёт. А она – Узорешительница, потому что узы разрешает…
Анна вдруг повернулась к Владимиру, всё так же неподвижно стоящему за её спиной. Голубые глаза ошеломлённо и обвиняюще взглянули в серые.
- А Вы, однако, совсем не удивились, узнав тайну моего происхождения. Неужели Вы обо всём знали!
Отчего-то ей вдруг сделалось неловко и неуютно под пристальным взглядом насквозь пронзающих душу серых глаз.
- Я не знал. Но неужто Вы думаете, что для меня это имеет хоть какое-нибудь значение?..
Сквозняки гуляют по комнате… Холодно, неуютно, будто родной дом отныне отказывается её признавать.
Анна не ответила, снова принялась что-то чертить пальцем на запотевшей поверхности стекла.
- Вы отправляетесь вдвоём с князем?.. Полагаю, нужно, чтобы кто-то сопровождал вас… Право, я мог бы…
- Не стоит: Михаил будет сопровождать нас до самого Петербурга. Вам незачем беспокоиться обо мне.
- Ах да, Михаил… Что ж, пожалуй, в излишнем беспокойстве и впрямь нет нужды. В присутствии Мишеля Вам нечего опасаться.
Его голос посуровел. Ледяной сталью блеснули глаза.
Зябко в комнате, неуютно …
- Ну что же… Вы вольны поступать так, как посчитаете нужным. И тем не менее, я настаиваю на том, чтобы в Петербурге Вы остановились в моём доме.
- Благодарю Вас, однако…
- Я настаиваю на этом, как Ваш опекун.
Анна неохотно кивнула, признавая его правоту.
- На пасхальной неделе господин Оболенский устраивает в своём доме большой приём; я буду там петь.
- Приобщитесь к haute noblesse…
- При чём здесь это? Я всегда мечтала о сцене…
Какие у него резкие, будто из камня высеченные, черты. Непроницаемое лицо. И глаза – холодные, холодные… февральское небо опрокинуто в них.
Вчера эти глаза казались другими… Лучились заботой, насмешливой нежностью, непреходящим теплом. Совсем как солнечный свет, согревающий всё, на что упадёт.
Всё, на что упадёт. Солнце не выбирает, кого обласкать прикосновением своих лучей. Сердце не выбирает – кого любить.
Только вчера в этих глазах отражался солнечный свет…
Вчера. А нынче в этих глазах – безразличие. Холод. Бесприютно мечущиеся в глубине зрачка сквозняки.
Когда же Вы были настоящим, Владимир?.. Тогда или сейчас?
Теперь мне этого никогда не узнать.
Заученным светским жестом Анна протянула ему руку. Тонкие пальцы невольно дрогнули, коснувшись тёплой мужской ладони.
Вот и всё.
-
-
15.04.2006 в 17:47Уходить всегда трудно. Но порою – необходимо.
За окном раздался стук колёс подъехавшей к парадному крыльцу кареты. Пора.
- Прощайте, Владимир…
Она повернулась, сделала несколько нетвёрдых шагов к выходу. Невыносимо длинным показался путь до дверей.
Вот и всё…
Неужели и вправду всё?..
Что же ты? Останови, удержи меня, не позволяй мне уйти сейчас! Скажи, что запрещаешь мне уходить – и я послушаюсь, я подчинюсь. Что ж ты молчишь?.. Ты должен настоять, убедить, сломить моё сопротивление. Остановить меня… остановить…
Что же ты медлишь? Ведь я ухожу… ухожу!
Неужели всё было обманом?.. И кисло-сладкая мороженая клюква, и упоительный, сводящий с ума поцелуй, и нежная сила настойчивых мужских объятий – всё обман?
Как же ты не понимаешь – я ухожу, ухожу…
Неужели тебе всё равно?
Его голос, выстрелом прозвучавший в звенящей тишине гостиной, заставил её обернуться.
- Анна, что же Вы делаете сейчас?..
Обернулась, улыбнулась спокойно.
- Ухожу.
Ну скажи, скажи мне: останься – и я останусь. Всего одно слово, что тебе стоит?.. Скажи же мне это слово, скажи…
А впрочем… нет, не говори ничего. Не нужно. Ничего, ничего не нужно говорить…
Однажды так уже было. Он так же смотрел на неё, так же молчал. Так же чего-то ждал от неё. А она сказала: «Я Вам не верю, Владимир». И это была чистая правда. И всё осталось по-прежнему, ничего не изменилось с тех пор. Так зачем же теперь нужны слова?..
А если он скажет ей то, что она так ждёт от него услышать?.. Что тогда? Она останется и каждый день будет изнывать в неизвестности: что он сделает – приласкает или оттолкнёт? Заключит её в объятия или взглянет с холодной враждебностью? Заботливо возьмёт с неё слово никогда не выходить из дому после наступления темноты или, вмиг позабыв о ней, бросится на поиски другой женщины?.. Разве можно знать это наперёд?
Когда же Вы были настоящим, Владимир?.. И были ли когда-нибудь вообще?
Лучше один раз испытать сильную боль, чем изо дня в день пить эту муку по капле.
Гуляют по комнате сквозняки. Солнце в замёрзших окнах золотится, играет, блещет, как шампанское в свете свечей.
Скажи же мне это слово, скажи!..
Нет, нет, пожалуйста… не говори ничего.
На негнущихся ногах Анна направилась к выходу. Оклик Владимира остановил её у самых дверей:
- Анна…
И снова она обернулась. Сердце рванулось в груди и ухнуло в пустоту.
- Прощайте, Анна.
Она склонила голову в прощальном кивке и вышла.
В голубоватом свете льющихся в окно сумерек бродят по комнате сквозняки.
-
-
15.04.2006 в 17:47- My only love, sprung from my only hate!
Too early seen unknown, and known too late!
Prodigious birth of love it is to me
That I must love a loathed enemy… *
Тяжёлые бархатные портьеры на окнах неплотно задёрнуты, и сквозь образовавшуюся меж ними щель разливается по комнате солнце – яркое утреннее солнце середины марта. Будто бы руки, поддерживающие небесный свод, не удержали раскалённый золотящийся шар, и он упал, рассыпавшись по земле множеством ослепительно сияющих осколков.
Анна прижала к груди книгу в тёмно-вишнёвом кожаном переплёте, на котором было позолотой вытеснено название: «William Shakespeare. The Tragedy Of Romeo And Juliet».
- That I must love a loathed enemy, - чуть слышно повторила она.
Неторопливо отмеряя секунды, раскачивается маятник на стене. Тик-так, вправо-влево, минута, другая… капля по капле утекает солнечное весеннее утро.
- Превосходно! – с воодушевлением произнёс Михаил.
Всё это уже было – и струящийся в окна утренний свет, и раскрытый рояль, и озорные лучи, едва уловимо замедляющие свой бег на чёрно-белой дорожке клавиш. Так же репетировала она пьесу Шекспира, раскрыв на коленях книгу, уголки страниц которой потемнели от частого перелистывания. И так же отмерял тогда мгновения маятник на стене…
Как тогда хотелось удержать его, остановить. А теперь кажется – много дала бы она, чтобы только время бежало быстрее.
- Что с Вами, Анна? Вы волнуетесь перед прослушиванием?.. Полноте! Вас ждёт успех.
Как тогда хотелось сохранить в памяти каждый миг – каждый взгляд, жест, движение! Как лелеяла она это воспоминание, как виделось ей то утро в грёзах, как являлось ночами в цветных безмятежных снах! И вот теперь – пустота.
Нет больше пленительного наваждения. И спасительного самообмана – больше нет.
- Да что с Вами, Анна?..
Медленно, с трудом Анна оторвала взгляд от солнечного зайчика, карабкающегося по откинутой крышке рояля.
- Я давеча видела своего отца, - невыразительно сказала она.
- У дядюшки? Стало быть, князь Григорий Романович всё-таки написал ему?
- Да… Сергей Степанович очень добр ко мне.
- И что же?.. Встреча с отцом так сильно гнетёт Вас?
Анна задумчиво покачала головой.
- Он как вошёл в комнату – тотчас взглядом меня принялся искать. А я сидела у клавикорды, сразу и не приметишь. Увидел меня, побледнел разом; я испугалась, как бы дурно ему не сделалось. Прошептал: «Глаша, Глашенька»… протянул ко мне руки и заплакал…
Солнечный зайчик добрался, наконец, до верха пюпитра, ярко блеснул, рассыпав по поднятой крышке рояля золотые искры, и растворился в воздухе так же внезапно, как и возник.
- И что же теперь? – настойчиво спросил Михаил.
Губы девушки дрогнули в слабой улыбке.
- Князь хочет признать меня своей законной дочерью, - сказала она.
- А Вы?.. Вы счастливы?
Счастлива? Да, должно быть, счастлива. Только разве теперь это не всё равно?
«Неужели Вы думаете, что для меня это имеет хоть какое-нибудь значение?..» - вспомнились ей слова Владимира.
И в самом деле – не всё ли равно?
What's in a name? That which we call a rose
By any other name would smell as sweet… **
Ей показалось, что она произнесла эти слова про себя. Но отчего-то щеки Михаила вспыхнули, будто его ударили.
Солнце беспомощно повисло в небе – наискосок от окна. В глазах сидевшего напротив князя застыло незнакомое, тревожащее выражение.
- Спойте мне, Анна, - глухо попросил он.
Она послушно встала и подошла к роялю, на блестящей поверхности которого чертили таинственные знаки остроносые солнечные лучи.
Пальцы привычно нашли нужные клавиши, безошибочно взяли forte, пробежались по полосатой дорожке перебором арпеджио, смиренно замедлили свой бег, переплавляя его в legato.
Голос чуть дрогнул, искусно сплетаясь с трепетной мелодией романса.
Я б Вас любить могла без сожалений праздных,
Без недомолвок, скорби и тревог,
Пускай без Вашего на то согласья,
И не виня ни Небеса, ни рок.
Я б Вас любить могла, как должно, как прилично,
Меня не выдал бы ни вздох, ни взгляд;
Печалью, мукою, отрадою, привычкой
Вы были б мне – и лучшей из наград.
За Вас могла б молиться днём и ночью,
Лампады жечь пред ликами икон,
Об Вас слагать стихи, сплетать созвучья,
Срывать с гитарных струн протяжный стон…
Вас ждать, об Вас мечтать, лишь Вами грезить,
Мгновеньям счёт ведя за часом час,
И Ваше имя повторять всё реже,
Стократ преумножая мысль о Вас.
Вы были б мне ярчайшею звездою,
Надеждою питая чуткий сон…
Я б Вас любить могла всем сердцем, всей душою,
Я б Вас любить могла – когда б не он.
-
-
15.04.2006 в 17:48- Почему, Анна?
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком маятника. Тик-так, вправо-влево… медленно, осторожно, по капле утекает день.
- Почему Вы не сказали мне правды?
- О чём Вы, князь?
- Вы же не любите меня. Ваше сердце принадлежит другому…
Анна низко опустила голову, локоны упали на щёки, так, что не видно стало лица.
- Вы никогда меня не любили. Вы хотели, чтобы я любил Вас, а это не одно и то же. Зачем же Вы не сказали мне правды, Анна?.. Давали мне надежду… зачем?
Острые солнечные лучи скользят по клавишам, будто сотни пар рук ушедших в небытие музыкантов. В разрывающей сердце тишине особенно гулко и ровно отмеряет минуты раскачивающийся из стороны в сторону маятник.
- Вы любите другого человека, не так ли?
Анна закрыла лицо руками.
- Напрасно… Он один достоин Вашей любви.
Тишина взорвалась пронзительным боем часов. Полдень. Двенадцать ударов – один за другим. Неминуемо, неизбежно – двенадцать раз.
- Откуда Вы знаете? – сдавленным шёпотом произнесла она.
Михаил с сожалением улыбнулся.
- Нетрудно было догадаться, - мягко сказал он. – Вы же любите Владимира, не правда ли?
Анна подняла голову, открыто посмотрела князю в глаза.
- Да… я люблю его.
Я люблю его!
Ни разу ещё она не произносила этого вслух. Не осмеливалась, не решалась… даже с самой собою наедине. И вот теперь произнесла эти слова – впервые.
Я люблю его. Всего три слова. Они сияют на паркете ослепительными лучами солнца, эхом отражаются от стен.
Я люблю его… И это не обман, не вымысел, не наваждение. Позолоту не спутаешь с золотом, хотя бы раз увидев, как блестит на свету благородный металл.
Всего лишь три слова… Но как непросто даются они – знает только тот, кто по-настоящему выстрадал право произносить их вслух.
Михаил прошёлся по комнате, взял со стола томик Шекспира, машинально провёл ладонью по золотому тиснению букв.
- Владимир мой лучший друг. Никто не знает его так, как я. Мы всегда были вместе – в корпусе, в армии; бок о бок сражались на Кавказе, делили голод и поражение. Я восхищался его великодушием, его безрассудной отвагой, хотя никогда не говорил ему комплиментов. Никто, поверьте мне, никто, как он, не заслуживает счастья…
Анна почувствовала, как в глазах закипают горячие слёзы. Сердце сжалось, до боли трудно стало дышать.
- Миша, простите меня…
- Ну что Вы. Разве за любовь можно извиняться? Вы ни в чём передо мною не виноваты. И если бы я с самого начала знал, как сложатся наши отношения, всё равно ничего не стал бы менять…
Книга выскользнула из рук Михаила и со стуком упала на пол. Князь наклонился, поднял её, придержав пальцем страницу, на которой она раскрылась. Медленно, с расстановкой, прочёл:
Have I thought long to see this morning's face,
And doth it give me such a sight as this? ***
Анна смотрела, как он уходит – ссутулившись, пошатываясь, будто раненый. Сердце захолонуло от раскаяния. Захотелось что-нибудь разбить в мелкие кусочки, швырнуть на пол, расколотить об стенку; закричать, заплакать злыми, солёными слезами.
- Миша…
Он обернулся. Их глаза встретились.
- Миша… Вы ещё будете очень счастливы. Вы должны быть счастливы, Миша… Вы заслуживаете самого лучшего.
Он едва заметно усмехнулся, сощурившись от яркого солнца. С сожалением покачал головой.
- Вы были самым лучшим, - тихо сказал он.
Дверь бесшумно захлопнулась за князем, погрузив комнату в тишину, нарушаемую лишь размеренным стуком часов. Тик-так, вправо-влево… маятник качается – бесстрастно, ровно. Нестерпимо ярко светит солнце.
Анна неподвижно сидела перед раскрытым роялем, уронив на колени руки. В голубых глазах стояли невыплаканные слёзы, а по лицу бродила растерянная улыбка.
_________________
Перевод Б. Л. Пастернака:
* Джульетта:
Я воплощенье ненавистной силы
Некстати, по незнанью полюбила.
Что могут обещать мне времена,
Когда врагом я так увлечена?
** Джульетта:
Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови её, хоть нет…
***Парис:
Как долго ждал я нынешнего дня
И как ужасно он меня встречает!
-
-
15.04.2006 в 17:49Ночь разметала над миром свои иссиня-чёрные, с прогалинами лунной дорожки, широкие крылья. Бесшумно взмахнула ими и стремительно опустила на крыши домов, будто вознамерившись ударить наотмашь – и поддавшись жалости в самый последний момент.
Кисть тонкой руки скользнула по одеялу и беспомощно свесилась с кровати. Сонное дыхание слетело с полуоткрытых губ.
…Бал дрогнул, покатился неспешно, как волна, встретившая на своём пути пологую прибрежную отмель. Затрепетали расписные веера, лентою взвились вверх разноцветные кружочки конфетти.
Протяжный звон хрусталя, шелест шёлка и шёпот, шёпот, шёпот…
«Une serve! C’est une serve!..» (Это крепостная!)
На сотни ладов поёт скрипка под требовательным взмахом смычка. Перебирает пианист клавиши, неожиданно басовито подаёт голос виолончель… Музыка льётся отовсюду, взмывает под потолок, вьётся посреди бального зала неудержимым столбом метели, то нарастает, то утихает вновь… Мелькают лорнеты.
«Figurez-vous, mon cher, cette fille… elle est menteuse!» (вообразите, мой милый, эта девка… лгунья!) – намеренно громко обращается к своему приятелю охочий до сплетен пожилой господин.
«Il faudrait la fustiger pour faire passer l’envie d’y revenir, et voila tout» (высечь её, чтобы впредь неповадно было, и дело с концом), - лениво поигрывая тростью с замысловато вырезанным деревянным набалдашником, отвечает тот.
«Moi, je lui donnerais bien de coups de verges», - (уж я бы всыпал ей хорошенько), - кипятится первый господин и c ожесточением озирается в поисках союзников.
Низко поёт виолончель. Глаза застилают слёзы.
«Quelle honte! Une serve chez nous! Sera-t-elle en tiree a bon compte?!» (Крепостная здесь, какой позор! Неужели это сойдёт ей с рук?)
Стыдно, как стыдно… Что же делать теперь?..
Море лиц… все взгляды прикованы к ней. Чопорные, насмешливые, злые. Презрительные и равнодушные. Сотни пар глаз… А тот взгляд, который она ищет в толпе, - где он?..
Этот взгляд… тот самый, мучительно-нежный, загадочный и пленяющий. Его взгляд.
Сколько раз она искала эти глаза в море лиц! Не находила… и знала неверное, что очень скоро мучительный сон возвратится вновь и с новою силою примется терзать её, заставляя снова и снова с отчаянной надеждой вглядываться в толпу в безуспешной попытке отыскать один-единственный, столь важный для неё, взгляд.
Толпа смыкается перед нею. Поблескивают лорнеты, шелестят веера. Поют скрипки и виолончель. Несётся по залу недобрый шёпот.
И вдруг она увидела эти глаза в толпе. Увидела и узнала их.
Он ободряюще смотрел на неё и едва заметно улыбался.
Что-то вспыхнуло перед нею, как зарница, которая, на миг появившись над чёткой линией горизонта, раскрашивает серое небо амарантом и пурпуром. Вспыхнуло и погасло. И тут она поняла, что возмущённая толпа исчезла, в бальной зале остались только они вдвоём. Ей больше ничто не угрожало. А он неподвижно стоял у колонны, сжимая в руке чёрную бархатную полумаску, и выжидательно смотрел на неё.
Она хотела броситься к нему, поблагодарить, сказать ему что-то очень важное, что-то, от чего зависела вся её жизнь. Но ноги сделались вдруг точно ватные. А он повернулся и пошёл прочь.
Она хотела крикнуть что-то ему вслед, остановить его. Но он медленно удалялся. А у неё не было сил пошевелиться, не было голоса, чтобы закричать. Она могла только смотреть ему вслед. Смотреть сквозь пелену застилающих глаза беспомощных слёз.
Нестерпимо ярко сияют на паркете блики свечей.
В горле стоит комок и не даёт дышать. А так нужно сделать вдох… хотя бы один. Только как же теперь дышать, если дыхание жизни он унёс с собою?..
Нет, нет, это сон, всего лишь сон… нужно немедленно проснуться…
Анна рывком села на постели. С облегчением перевела дыхание, однако вышел не то стон, не то всхлип. Это был только сон.
Сон, просто сон. Но разве от этого легче?
Ни разу он не уходил от неё. Уходила она, а он оставался. Как это, оказывается, больно – смотреть вслед…
Комната полна лунным светом. Серебристой проседью трепещут от ветра припорошённые поздним снежком ветви заглядывающего в окно ясеня, несказанно разросшегося в этот год.
Анна закуталась в шерстяной платок, зябко обхватила себя руками, хотя в комнате было жарко натоплено. Добрела до гостиной, зажгла свечи.
Рояль был раскрыт, и на пожелтевших от времени костяных клавишах плясали нечёткие блики повисшей средь чёрного неба круглолицей луны. Анна протянула руку и негромко взяла аккорд до-диез минор.
Лунный свет, льющийся на Люцернское озеро… что видел перед собою великий музыкант, раз навсегда воспевший этой сонатой сиянье ночных светил?..
Соль до ми, соль до ми - покатилась мелодия. Грустно и торжественно зазвенели, запели клавиши старинного, слегка расстроенного рояля.
Неотрывно, точно заглядевшись на юную пианистку, смотрит в окно луна. Смотрит, серебрится в белокурых волосах, волнами рассыпавшихся по хрупким девичьим плечам. Эта же луна, то бледно-жёлтая, больная, усталая, то пепельная, лениво щурящаяся на землю сквозь кружево облаков, то насмешливо-высокомерная, всезнающая, заглядывала в окно, когда они стояли тогда друг против друга, близко-близко, и никого не существовало в целом свете, кроме них двоих да этой холодной, стремительно убывающей луны.
«Вы боитесь меня, Анна?»
Даже теперь она не знает ответа на этот его вопрос.
И клюква… вязкая, терпкая, томящая. Кислая и сладкая – одновременно. Разве это объяснимо?.. Разве должно быть, разве бывает - так?..
Оказывается, бывает. Это вкус любви. Кисло-сладкий, пьянящий, дурманящий. Единственный в мире вкус.
Соль до ми, соль до ми – негромко, плавно, точно катится под уклон, звучит бетховенская соната. На чёрных клавишах плачет печаль, на белых звенит надежда.
«А если бы Вы поняли меня до конца?»
«Возможно, этого никогда не случится…»
«И всё-таки…»
«Я этого не хочу!..»
Владимир, этого я хочу больше всего на свете.
Надрывно зазвенела си бемоль, повествуя о чьей-то горькой судьбе.
Что же мне теперь делать? Думала, смогу прожить без него – а не получается. Сердце рвётся к нему, раненой птицей трепещет, бьётся в груди. Непонятливому сердцу ничего не объяснишь, не растолкуешь, ему чужды абстрактные понятия долга и гордости, сердцу нужен только он, он один.
Клавиши плачут, ликуют, повторяют нараспев: Владимир, Владимир… И, касаясь их, пальцы точно вбирают в себя звучанье этого имени, и оно бежит по венам, эхом звенит в ушах.
Как я его люблю! Как не понимала этого прежде? Как жила – и не понимала, не видела?.. Где были мои глаза? Где было – сердце?
А теперь, должно быть, уже поздно.
«Анна, Вы не поняли…» - сказал он ей тогда. А она ответила: «Я Вам не верю, Владимир». Я Вам не верю…
Не поверила. Побоялась поверить. Попыталась убежать, спрятаться, укрыться от непреходящей, мучительной, саднящей боли. Как ребёнок отдёргивает руку от пышущей жаром печи, так и она отшатнулась в испуге от своего неожиданного открытия.
Не поверила, побоялась.
Как он смотрел на неё тогда! В напряжённом ожидании, с мучительной, пьянящей надеждой. Как билась тонкая голубая жилка на его виске… Она не поверила. А возврата в прошлое нет. Поздно. И были ли его слова правдой, ей теперь никогда не узнать.
Соль до ми, соль до ми – плачут, поют, точно живые, клавиши. Чёрно-белый холст, на котором давно предавшийся в юдоль небытия художник кистью негромких тающих звуков изобразил всю гамму чувств человеческих.
Она всегда была маленькой и слабой, он – взрослым и сильным. Упрямым, надменным, властным. И слишком гордым. Но именно он сделал первый шаг ей навстречу. А она – отступила назад.
Гордость – мираж, наваждение, иллюзия. Она бесплотна и пуста. Однако есть грань, которую не имеет права переступать даже очень большая любовь.
«Мало быть готовой идти за ним на край света – надо суметь уйти без него, если он об этом попросит…», - отчего-то вспомнилось ей.
Уйти без него… от него… уйти…
Пусть он будет счастлив с той, другой. Ради неё он пожертвовал столь многим. Пусть она ответит на его чувство, ведь это так мучительно – безответно любить…
Только бы он был счастлив. Создатель, не позволяй ему страдать. Как бы я хотела забрать себе все его беды, чтобы никогда больше не пролегала горькая складка в уголке его рта. Чтобы ему не было больно, одиноко, страшно. Чтобы глаза не темнели от невысказанной муки, как небо перед дождём.
Но что же мне делать?.. Как же я – без него, как?!
Эта любовь горькой росою ляжет по траве. Прольётся унылым октябрьским дождём. Сделает чуть-чуть горше вкус ярко-алой рябины.
Но поспеет рожь, нальются румянцем душистые яблоки. Жизнь не остановится ни на миг. И ни на миг не ускорит свой бег неумолимое время.
Как же я без него, как?..
Анна сидит, склонив голову над серебрящейся в лунном свете палитрою звуков. Догорает свеча на столе.
Соль до ми, соль до ми – поют клавиши.
На чёрных клавишах плачет печаль, на белых звенит надежда.
-
-
15.04.2006 в 17:53«Chere m-lle Platonova, j’ai le plaisir de vous annoncer que monsieur le directeur du Theatre Imperial Obolensky et ses adjoints, tout les deux, ont ete vraiment contents en vous auditionnant. Ils consideront comme l’honneur de vous inviter demain a deux heures de l’apres-midi pour la premiere lecture d’une nouvelle piece de M. Ducange. Avec les meilleurs voeux, K. Shishkin».
(М-ль Платонова, рад сообщить Вам, что директор Императорского театра г-н Оболенский и оба его помощника чрезвычайно довольны Вашим выступлением на прослушивании. Они почтут за честь пригласить Вас завтра в два часа пополудни на первую читку новой пьесы г-на Дюканжа. С наилучшими пожеланиями, К. М. Шишкин.)
Анна прижала ладони к пылающим от радостного возбуждения щекам. Сбылось её заветное желание – она принята в труппу Императорского театра. Лишь несколько шагов отделяет её от сцены, о которой она столько мечтала. Но эти несколько шагов теперь не составит труда пройти.
Заветное желание. С детства взлелеянное, осмысленное, тысячу раз мысленно прожитое в грёзах и снах.
Мечта, сбывшаяся вослед другой, гораздо более дерзновенной, гораздо сильнее выстраданной мечте. Наивно призванная хотя бы отчасти её заменить.
Говорят, что когда Бог закрывает перед нами дверь, Он открывает окно. Но и тогда для некоторых из нас невероятного труда стоит не взмолиться о хотя бы на краткий миг настежь растворённой двери.
У человека всегда есть выбор. И он волен выбирать. Только он выбирает из того, что судьба может ему предложить, и не имеет права роптать.
И всё-таки… Зачем сбылась эта мечта, а не та, другая?..
Всё бы она отдала, чтобы только… но об этом нельзя сейчас думать. Потом… не теперь.
Почтительно постучав, в гостиную вошёл лакей.
- Анна Петровна, там Вас спрашивают. Барыня какая-то…
- Меня?.. – удивилась Анна, поспешно поднимаясь со своего места и откладывая в сторону письмо. – Что же, проси…
Лакей посторонился, пропуская в комнату стройную женщину в чёрном манто. Лицо гости было скрыто густой вуалью.
- Добрый вечер, - всё ещё недоумевая по поводу столь неожиданного визита, заученным светским движением Анна протянула ей руку. Однако вместо ответного жеста женщина лёгким движением подняла вуаль.
Протянутая рука Анны безвольно упала. С губ сорвалось приглушённое восклицание.
Перед нею была госпожа Болотова.
Повисла неловкая пауза. Девушки смотрели друг на друга и не произносили ни слова. А на паркете танцевали блики свечей.
- Вы удивлены?.. – с улыбкой произнесла наконец нежданная гостья.
- Елена Дмитриевна, - начала было Анна, но та с усмешкой махнула рукой.
- Полно Вам, Аннет. Вам же с самого начала было известно, кто я, n’est-ce pas? Всё кончено, обман более ни к чему.
Анна в тревожном недоумении наблюдала, как гостья медленно стягивает с руки перчатку, усаживается в кресло. Отчего-то не к месту вспомнилось, как сидела она в этом самом кресле несколько месяцев назад, как беспрестанно метались по комнате озорные солнечные зайчики, как сердце впервые в жизни обожгла ревнивая неприязнь.
- Я пришла проститься с Вами, Аннет. Я уезжаю. На этот раз я действительно уезжаю в Польшу.
- А Владимир?.. – вырвалось у Анны; тут же она пожалела о своей несдержанности, но слова были уже произнесены. – Владимир знает о Вашем отъезде?
- Владимир… - на губах Ольги появилась тёплая улыбка. – Владимир очень помог мне, Аннет. У меня нет слов, чтобы высказать, насколько я ему благодарна. И мне больно при мысли, что я ничем не могу отплатить ему за эту ко мне доброту.
Анна сидела, вся обратившись в слух.
- Вы помните сказку?.. Историю о принце и прекрасной пастушке, une petite bergere? Так вот, Вы были правы тогда: принц слишком скоро забыл свою возлюбленную, без сожаления отдав сердце другой.
- Откуда Вы знаете? – осторожно спросила Анна.
- Бедняжка видела своими глазами, как принц обнимал другую девушку, королевскую фрейлину. Она своими ушами слышала слова, которые он говорил этой другой. Она преодолела сотни препятствий, чтобы только увидеть его, презрела сотни преград, миновала сотни стражников, чтобы услышать его голос, сотни раз рисковала всем, ради краткого свидания с ним… она не хотела верить увиденному, однако он сам подтвердил ей, что зрение и слух её не обманули. Он изменился… он смотрел на неё, как чужой, в его сердце не шевельнулось ни нежности, ни даже жалости к ней. Должно быть, злой волшебник заколдовал его, умертвил его сердце…
Ольга надолго замолчала, будто по минутам перебирая в памяти события самого ужасного вечера в её жизни.
- И что же было дальше?.. – с замиранием сердца шёпотом спросила Анна.
Ольга усмехнулась уголком красиво очерченного рта.
- Дальше?.. А дальше бедная пастушка в отчаянии попыталась покончить с собою… В тот злополучный вечер она едва не кинулась в прорубь; вовремя подоспевший рыцарь спас её. Одному Богу известно, зачем она осталась жива. Со временем нанесённая ей рана зарубцевалась, остался лишь маленький шрам, не видный постороннему взгляду… И она снова вошла в круг живых, которые не знали, что отныне она не более чем тень.
Сердце Анны невольно сжалось от сострадания.
- Что же Вы станете делать теперь?
Ольга зябко повела плечами, будто стушевавшись от этого вопроса.
- В Польше меня ждёт жених, Ириней Огинский. Он хороший человек. С ним моя жизнь будет размеренной и спокойной. Я непременно буду счастлива с ним…
Размеренной и спокойной. Как хорошо – размеренной и спокойной! Не об этом ли мечтает каждая женщина? Не это ли ценится уставшим терзаться сердцем превыше всего?..
Размеренной и спокойной. Ровной гладью реки, величаво несущей бурлящие воды к берегу.
Размеренной и спокойной. Безупречно продуманной, чётко очерченной. Не допускающей даже мысли о мятежно взметнувшейся ввысь штормовой волне.
Вот только кто же придаст этой размеренной жизни смысл?.. Кто затеплит день, синью раскрасит небо? Какова цена обманчивого этого спокойствия?..
Усилием воли Анна прогнала образовавшийся в горле комок.
- Помните, Вы как-то сказали мне, что любовь – это дорога, которую мы преодолеваем шаг за шагом, но никак не можем пройти до конца?.. Я тоже пошла по этой дороге… но упала.
- Это не страшно, - голос Ольги внезапно снизился до шёпота, каким обычно поверяют самые сокровенные тайны. – Упавший всегда волен подняться. Если он по-настоящему захочет этого, любящий непременно поднимется. Ведь для того, чтобы победить, нужно всего лишь подняться ровно столько раз, сколько упал…
-
-
15.04.2006 в 17:54- Нет в мире труднее и опаснее этой дороги. Но только она одна по-настоящему важна, Аннет, только эта дорога. А все остальные…
- … а все остальные – окольные пути.
- Как Вы сказали?.. – удивилась Ольга.
- Окольные пути. Так сказала мне однажды колдунья, что уже много лет живёт в нашем лесу: если окольными путями пойдёшь, пропадёшь, затеряешься в жизни, как в лесу дремучем. Только я её не послушала и заблудилась. Слишком они коварные – окольные пути…
Ольга задумчиво кивнула, неотрывно глядя в огонь.
- Правда, всё правда, - словно сама с собою прошептала она.
- Вы тоже говорили мне об этом, только я не понимала тогда. Не понимала, но чувствовала, что Вы во всём были правы. Мне казалось – Вы всё-всё знаете о любви…
Ольга печально усмехнулась, следя глазами за озорными искрами, выделывающими замысловатые па на каминной решётке.
- В этом моё несчастье, Аннет. Я вычерпала любовь до конца, до самого донца. Легко она мне досталась, и легко была отнята. Ваша сила в том, что столь трудна оказалась выпавшая на Вашу долю любовь.
Ольга подняла голову, мягкий голос её неожиданно обрёл чеканную чёткость.
- Не жалейте меня, chere Annette, прошу Вас: мне стало легче теперь. Я больше не питаю иллюзий, боль притупилась, tout est fini (всё кончено). И я отчасти этому рада: больше не нужно ждать подвоха, удара из-за угла. Я уеду, и никто не узнает о том, что случилось со мною. Не будет ни злорадных насмешек, ни унизительной жалости – ничего… А я начну новую жизнь.
- А император? – прошептала Анна. – Ежели император узнает… что будет – с ним?..
- Император знает, - медленно, словно намеренно растягивая слова, произнесла Ольга. – Он видел меня тогда, во дворце. Ему всё известно.
Анне показалось, что воздух сделался вдруг невероятно густым, так что до боли трудно стало дышать. Она прижала руку к груди, но сердце будто перестало биться. С волнением и трепетом ждала она слов собеседницы.
- Поначалу Его Величество был очень зол; грозил наказанием. Однако он очень любит своего сына, Аннет. «Этот Корф – вольнодумец и бунтарь, но когда Саша унаследует престол, ему будет на кого положиться», - так он сказал…
Сердце беспомощно зашлось от внезапного облегчения. Непрошенные слёзы защипали глаза. Так бывает, когда неожиданно узнаёшь, что твои молитвы дошли до Небес.
- Владимир сделал почти невозможное, Аннет. Ни на трудности не посмотрел, ни на риск. Он заслужил, чтобы однажды невозможное сделали и для него…
Ольга поднялась со своего места, протянула руку, прощаясь, и Анна машинально пожала её.
- Поверьте мне, Аннет: не стоит делать ошибок там, где их можно избежать. Труден только первый шаг, но на полпути ожидает радость. Чересчур длинными бывают только окольные пути…
Дверь уже почти закрылась за нею. Анна внезапно ухватилась за дверную ручку, потянула дверь на себя, крикнула вслед:
- А если ничего не удастся исправить?.. Если рассказанная Вами история не послужит наукою? Что тогда?..
Ольга обернулась, и на лице её Анна увидела ту самую непроницаемую светскую улыбку, которой прежде никак не могла понять.
- У каждого из нас своя сказка, Аннет. У Вашей сказки должен быть счастливый конец.
Она опустила вуаль, и скоро звук её шагов растаял в глубине коридора.
Анна вернулась в гостиную. Медленно провела рукою по спинке кресла, в котором только что сидела гостья, взяла со столика письмо, принесшее ей давеча столько радости.
«J’ai le plaisir de vous annoncer… ont ete vraiment contents en vous auditionnant… demain a deux heures de l’apres-midi…»
Зачем сбылась эта мечта, а не та, другая?..
Лист судорожно хрустнул, съёжился, сжался в тугой комок в стиснувшей его ладони. Описав в воздухе плавную дугу, медленно опустился на пол.
… Раскинув крыльями руки, Анна кружилась по комнате в неярком свете плачущих медовым воском свечей.
-
-
15.04.2006 в 17:57Утро рассыпается обилием красок и запахов. Синее-синее, точно опрокинутое ввысь васильковое поле, стелется над головою небо. Россыпью непослушных золотящихся искр поднимается, степенно выплывает из-за горизонта, лениво осматриваясь вокруг, раскалённый шар: самоцвет драгоценный – то ярко-оранжевый, то лиловый, то жёлтый, как первые одуванчики на лугу. Глазам больно смотреть на него, а взор от этого великолепия хотя бы на миг отвести – невозможно.
Как старому знакомцу, приветно кивает, кланяется в пояс пушистая верба. Тоненькие прутики едва заметно подрагивают в унисон лёгкому дыханию апрельского ветерка. Есть в этой картине что-то неуловимо-нежное, трепетное, словно чудом оживший вопреки законам времени и пространства кусочек детства. И сладко щемит сердце от чудесного этого соприкосновения с безвозвратно ушедшим в глубины памяти сном.
Руки сами опускают поводья, и конь, почуяв свободу, мчится во весь опор. Обжигает щёки утренняя прохлада.
Кругом распустилась, в силу вошла мохнатая верба – серебристо-серая, чуть розоватая, расцвеченная множеством дивных оттенков, которым никто не придумал доселе названия. Нарядная, праздничная… будто уже подносят её к лампаде перед иконою, будто уже вспыхивают тонкие прутики озорным, змейкою завивающимся огоньком.
Горьковато-живительный, едва уловимый запах – утренний дымок над полями, где местами ещё не сошёл снег, призрачно-лёгкая пелена исчезающего с наступлением солнечного дня тумана, румяная верба, «осанну» поющая на пригорке… Всё это – детство. Всё – день за днём продолжающаяся жизнь.
С добродушной усмешкой спрашивал его, бывало, Захар: когда воскресенье бывает в субботу?.. И ответ на эту загадку он с младых ногтей знал наизусть: праведного Лазаря воскрешение, Лазарева суббота.
Лазарева суббота – особенный день; поневоле в этот праздник ждёт сердце чудес.
Вот и теперь…
Хотим мы того или нет, в сердце всегда жива надежда на невозможное. И здравый смысл умудрённых жизненным опытом людей беспомощно меркнет, когда мы, подчас сами того не осознавая, по-детски молимся Небесам о чуде.
Как режет глаз восторженное весеннее солнце, купающееся в густой синеве бескрайнего неба! Как чист и свеж воздух, щекочущий ноздри утренним морозцем! Как тихо, как покойно вокруг… и светло. Накануне великого праздника «осанну» поёт земля.
От быстрой скачки перехватило дыхание. Воедино слились перед глазами перламутр, золото и лазурь.
Неожиданно из-за поворота метнулась навстречу хрупкая фигурка – прямо под копыта почуявшего прелесть вольной скачки коня. Владимир резко натянул поводья. Раздался испуганный женский крик.
Солнце дрогнуло над макушками сосен, покатилось по сини небес.
- Аня, Анечка…
Дрожащие руки ощупывают её, удостоверяясь, цела ли она, всё ли с нею в порядке. Он стоит перед ней на коленях, крепко прижимает к себе, а она не может вымолвить ни слова; где-то в горле колотится сердце. Только тонкие пальцы судорожно цепляются за лацкан его сюртука.
- Ты не ушиблась? Что с тобою?.. Что с тобой?!
Его глаза совсем близко – полные тревоги за неё, такие взволнованные, такие родные…
- Это ты… это ты… - шепчет она, и вдруг из самой глубины её существа вырывается стон, почти крик: - Прости меня… пожалуйста, прости меня!
- Ну что ты, что ты… - растерянно и беспомощно повторяет он. Тёплые губы лихорадочно касаются её лба, её волос. – Успокойся, милая, маленькая моя… глупенькая… ну, что же ты… что ты…
Она прижимается к нему – доверчиво, по-детски. Губы тщетно силятся улыбнуться, а по щекам неудержимо бегут солёные ручейки.
- Мне было так плохо без тебя…
- Я больше никуда тебя не отпущу.
Его руки гладят её по голове, бережно касаются мокрой от слёз щеки.
- Не отпускай меня никогда больше … не отпускай…
- Клянусь. Что же ты плачешь?..
- Я не знаю… я так счастлива сегодня, так счастлива…
Плещется в небе солнце. Мохнатые свечи вербы в бережных ладонях светлого апрельского утра горят золотым огнём.
- Я люблю тебя! – мягкие губы скользят по его лицу, и беспорядочные поцелуи смешиваются со слезами. – Я люблю тебя… люблю, люблю…
Слова торопливо слетают с дрожащих губ, вьются по ветру, уносятся ввысь, туда, где неведомые всемогущие силы щедро творят столь желанные, столь выстраданные людьми чудеса.
- Родная моя…
Он зарывается щекой в её волосы и закрывает глаза.
Ярким глянцем сияет, купается в грядах облаков, скользит по лазурной эмали большеглазое апрельское солнце. Трепещут тоненькие прутики вербы на ветру. Разливается по бескрайним просторам благодатный покой. Накануне великого праздника «осанну» поёт земля.
Посреди просёлочной дороги, сжимая друг друга в объятиях, стоят на коленях двое людей.
Серебристо-серой пушистой вербою, розовой дымкой утреннего тумана, расплавленным золотом, льющимся с щедро расцвеченных лазоревой синью небес поднимается над землёю Лазарева суббота.
Лазарева суббота – единственный день в году, когда воскресенье случается в субботу, когда дневной свет торжествует над мраком склепов, когда жительствует жизнь, и прямыми становятся – окольные пути.
КОНЕЦ
-
-
15.04.2006 в 22:23О Боже! Какое чудо! И это все для меня!!!
Руся, я не знаю как тебя благодарить, честное слово
Мне все понравилось! А уж последние главы просто супер!
Если бы ты писала женские романы, тебя читали бы с удовольствием много читательниц.
-
-
16.04.2006 в 14:40спасибо
Если бы ты писала женские романы, тебя читали бы с удовольствием много читательниц.
...обливались крокодиловыми слезами с вечера, а наутро не могли вспомнить имя главной героини романа?..
-
-
24.04.2013 в 00:25